Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2007
Виктор Леонидович Шейнис (р. 1931) — профессор, главный научный сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН.
Виктор Шейнис
Тринадцать дней и вся жизнь
Тибор Мераи
13 дней. Имре Надь и венгерская революция 1956 года
М.: Логос, 2007.
В центре Будапешта, в сквере над небольшим водоемом стоит памятник. Цивильный господин в пальто и шляпе — так может выглядеть университетский профессор, спешащий на лекцию. Или писатель, несущий в издательство рукопись последней книги. Скульптор не пафосно, а буднично воссоздал образ человека, после нелегких раздумий отважившегося перейти на другой берег и идти своим путем до конца. Это Имре Надь, главный герой венгерской революции 1956 года.
Полувековой юбилей этой революции в России был отмечен скромно и — если вспомнить, как он был подан на каналах государственного телевидения, — нечестно. Время официальных извинений за советскую интервенцию прошло, и на экране трагические события вновь комментировал недавно почивший Владимир Крючков, в те далекие дни скромный сотрудник советского посольства в Будапеште, а впоследствии шеф КГБ и главная фигура провалившегося в августе 1991 года путча в Москве. Но читатель, который привык узнавать историю не из поделок телевидения, а из хороших книг, в последние годы был вознагражден. Стараниями Венгерского культурного центра и Московской школы политических исследований к нам пришло несколько таких книг[1]. Одна из них, написанная венгерским писателем и журналистом Тибором Мераи, другом и соратником Имре Надя, выдержавшая немало изданий во многих странах, появилась теперь и на русском языке.
Книга Мераи была написана в 1957—1958 годы. Автор шел на риск, подстерегающий каждого, кто пишет по следам событий. Он знать не мог, что происходило внутри кремлевско-югославско-китайского «черного ящика», на выходе из которого появилось решение о подавлении революции и расправе над ее лидерами и участниками. Но книгу венгерского автора отличают преимущества достоверного свидетельства. Это рассказ современника, стоявшего вблизи от центра событий и сумевшего передать их внутреннее напряжение и прерывистый ритм, приближение к трагической развязке. Потому работа полувековой давности не затерялась, не была перекрыта потоком позднейших открытий и публикаций. Она сама стала документом эпохи, частью биографии и самого автора, и его главного героя.
Биография Имре Надя, поначалу типичная для коммунистического революционера малой страны, которую истории и географии было угодно разместить рядом с Россией и СССР, изобиловала крутыми поворотами. 13 дней, когда он возглавлял правительство революционной Венгрии, разделили его жизнь во времени на три неравные части: до, во время и после.
Первая была самой продолжительной. Солдат австро-венгерской армии в годы Первой мировой войны, попавший в русский плен и, как многие его сотоварищи, заряженный там коммунистическими идеями, какие, как им показалось, победили в стране, которую они тогда знали мало и плохо. Эмигрант, не нашедший себе места на родине после окончания войны, проработавший недолгое время в аппарате Коминтерна, а затем сменивший политическую работу на научную. И потому, вероятно, уцелевший в годы сталинского террора, когда были истреблены укрывшиеся в Москве венгерские коммунисты призыва русского Октября — предводители Венгерской коммуны 1919 года и участники Гражданской войны в России (оставившие, впрочем, по себе недобрую о том память).
А после разгрома германских и венгерских фашистов — возвращение на родину, пост министра земледелия, руководившего передачей земли крестьянам. В те первые послевоенные годы вокруг Имре Надя сложилась группа молодых венгерских интеллигентов (как и он — в первом поколении), с восторгом включившихся в проведение аграрной реформы. Я знал некоторых из этих людей и горжусь их дружбой. Впрочем, уже умудренный опытом советской жизни, хотя едва ли тогда осознавший его до конца, Надь в правительстве задержался недолго. Через полгода после того, как начался раздел земли, он был переброшен из министерства земледелия в министерство внутренних дел. «Но он был не тем человеком, который мог долго оставаться во главе министерства, руководившего полицией», — пишет Мераи. Поэтому уже в марте 1946-го он был удален и оттуда. «Партийное руководство нашло его “слишком терпимым” и решило, что на этом посту нужен более сильный и решительный человек» (с. 17). Видимо, опять ко благу, ибо с 1949 года Матьяш Ракоши, один из самых свирепых сталинских сатрапов в Восточной Европе, затеял очередную чистку среди венгерских коммунистов, теперь уже проходившую в собственной стране.
Звезда Имре Надя взошла вновь, как могло показаться, в 1953 году, когда новые хозяева Кремля начали разбирать завалы, оставшиеся им после ухода «вождя всех народов». Курс Ракоши — попытка превратить бедную ресурсами Венгрию в «страну железа и стали», насильственная коллективизация, государственный террор, крайне раздражавшее венгров копирование советских образцов вплоть до ритуала и декора — все это надо было корректировать ради сохранения основ режима «народной демократии». Для кремлевских вождей не была секретом всеобщая ненависть, которую в собственной стране и в партии возбуждала их будапештская клиентура. Венгерское руководство в полном составе было вызвано «на ковер» в Москву — подобно тому, как выдергивали на разборку провинившихся руководителей обкомов. Так было заведено еще при Сталине. Нам известно, говорил Берия, обращаясь к Ракоши, «…что кроме ее собственных вождей Венгрией управляли турецкие султаны, австрийские императоры, татарские ханы и польские короли. Но Венгрией еще никогда не управлял еврейский царь. Имейте в виду, что допустить этого мы не можем» (с. 13). В партийной верхушке, с которой Москва позволяла себе разговаривать как с провинившимися лакеями, Надь был едва ли не единственным чистокровным венгром. К тому же он немало лет прожил в СССР и не был замечен ни в чем предосудительном с точки зрения кремлевского начальства. Но решение было половинчатым. За Ракоши оставили главный пост первого секретаря партии. Надь стал премьером.
Став во главе правительства, пользуясь относительной самостоятельностью и благорасположением Кремля, Надь круто изменил экономическую политику, закрыл концентрационные лагеря, провел широкую политическую амнистию, покончил с депортациями, прекратил преследования тех, кого объявили кулаками, и распустил полицейские суды.
«Представленная Имре Надем программа была более революционной, чем стала бы серия террористических актов в каком-нибудь западном государстве с призывом к народу свергнуть правительство» (с. 22).
Нетрудно вообразить, как ко всему этому должна была отнестись вполне сложившаяся к тому времени каста партийно-государственной бюрократии. Позиции ее были чуть поколеблены, но не подорваны. Почти два года она провела в ожидании реванша. И час настал, когда немного по-иному вырисовался расклад сил в Кремле и с премьерского поста в советском правительстве был удален Маленков. Политика Надя шла неизмеримо дальше «либеральных шатаний», в которых был обвинен советский премьер. И временные покровители, и противники Надя своим «классовым чутьем», которое всегда было предметом особой гордости большевиков, уловили его моральную и политическую инородность. Тем хуже для него, тем большую опасность увидели в нем венгерские сталинисты во главе с, казалось бы, непотопляемым Ракоши. Уловив изменение конъюнктуры в Москве, они нанесли контрудар. Отношение к Надю там изменилось еще до смещения Маленкова, который в страхе перед нависшей над ним самим угрозой стал яростным критиком венгерского премьера. «Мы не желаем превратить партию в дискуссионный клуб, — говорил он Надю. — Ваши высказывания находятся в прямом противоречии с ленинским принципом централизма» (с. 30).
От Надя требовалось тогда не столь многое по коммунистическим канонам «критики и самокритики»: публично признать ошибки и приступить к их «исправлению». На его месте, вероятно, так поступил бы каждый правоверный партиец, приверженный тому, что именовалось верностью «учению марксизма-ленинизма» и «демократическому централизму». Но, оставаясь тогда еще человеком, верящим в светлые коммунистические идеалы, Надь сделал иной выбор. И заплатил за это изгнанием из правительства, а вскоре за тем, поделившись с обществом своими размышлениями по вечной проблеме «мораль и политика», — также и из партии. И до того на министерских постах он себя «рассматривал скорее как ученого, а не политика» (с. 23).
Выпадение Надя из официальной обоймы произошло так же быстро и круто, как перед этим его возвышение. Но как раз в те месяцы 1955 года, когда окрепшие ракошисты обрушивали на Надя одну партийную репрессию за другой под восторженные аплодисменты тех же функционеров, которые чуть раньше аплодировали его приходу на ведущий государственный пост, экс-премьер, завоевавший своими выступлениями и действиями, своей стойкостью широкое доверие в стране, стал превращаться в духовного лидера нации: «Являясь единственным партийным руководителем, решившимся сказать “Нет!”, Надь превратился в первого и единственного вождя, которому народ говорил “Да”» (с. 48).
Здесь необходимо чуть отойти от событийного ряда и задаться вопросами более общего характера. Книга Мераи повествует о человеке по имени Имре Надь. И, конечно, сквозь призму его биографии — о величайшем подъеме национального духа в венгерской революции 1956 года. Но не только об этом. Она — о судьбе мыслящего и активного человека в тоталитарном (а также в посттоталитарном, но не освободившемся от магии тоталитаризма) обществе. О том, какими мощными и разнообразными механизмами, далеко не только репрессивными, обладает оно для усреднения, приведения к общему знаменателю очень разных и совсем незаурядных людей. Можно вспомнить, например, вовсе не конформистски ориентированного Маяковского. С издевкой клеймивший безмыслие («…нам с тобою думать неча, если думают вожди»), он же почитал за великое счастье слиться с толпами людей в радости или в горе, раствориться в них («Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству — впо имени класс!») — и был в том, вероятно, вполне искренен. Каким же мужеством, доверием к собственному праву выбора надо обладать, чтобы превратиться из «винтика» в «человека бунтующего» (Камю), способного вырваться из некоего подобия «кавказского мелового круга» (Брехт) — культа партийной дисциплины, подчинения собственной воли — мифологизированной партии и некоей объединяющей массы идее.
Счастлив тот, кто с малолетства, с молоком матери заполучил иммунитет к тоталитарным «учениям» и утопиям о построении то ли тысячелетнего рейха, то ли благоденствующего общества, к унифицированному строю мысли и жизни. Правда, в провалы культурной памяти не раз попадали люди неглупые и изначально небезнравственные, выросшие в социальной и духовной среде, предрасполагавшей к анализу и критике. С фашизмом проще, хотя и здесь безусловно талантливая Лени Рифеншталь так изобразила факельное шествие механических манекенов под взорами дегенеративных вождей, что немало людей подпали под обаяние «триумфа воли». Точно так же один из кумиров читающей публики начала ХХ века, Кнут Гамсун, свихнулся на «антибуржуазности», объявив себя приверженцем германского фюрера.
Коммунизм стал ловушкой для значительно большего числа уверовавших в него социально активных людей. Его идеалы содержат (в отличие от национализма, в особенности в предельном — фашистском оформлении) нечто весьма привлекательное, а внутренние противоречия доктрины не столь очевидны. Чтобы преодолеть веру в «учение», необходимо действительно, как призывал Ленин, «обогатить память знанием всех богатств, которые выработало человечество» на долгом пути познания мира. Это, конечно, доступно не всем. Ахиллесова пята коммунизма — кричащее несоответствие гуманистических идеалов и реальности тех обществ, где к власти пришли силы, на знаменах которых были написаны эти идеалы. Но от осознания этих противоречий людей некорыстных, но ограниченных мышлением в рамках системы удерживают защитные психологические механизмы. Они проникаются внушенной им верой, будто бы преступления режима (которые податливая мысль нарекает «ошибками», «перегибами», «издержками» и так далее) можно исправить в рамках системы, в которой подавлена экономическая и политическая конкуренция, отменена частная собственность, а государственный контроль и опека пронизывают всю общественную жизнь. Будто бы дело можно поправить косметическими реформами, не посягая на основы, разумно и честно распорядившись орудиями власти. Следуя за подобными миражами и переоценивая значимость собственных достижений, на этом пути терпел жестокие поражения не один коммунистический реформатор.
Политическая карьера коммуниста Имре Надя должна была укреплять у него такие иллюзии. Крестьяне помнили, что в 1945 году, до насильственной коллективизации они получили землю по аграрной реформе Надя. Еще более свежа была память о 1953—1955 годах, когда он возглавлял правительство и стал самым популярным в ХХ веке руководителем Венгрии. Поэтому, когда в 1956 году в Венгрии после прозвучавших на ХХ съезде КПСС разоблачений разразился острый политический кризис, требования вернуть Надя в партийные ряды и правительство стали звучать все громче. А 23 октября, когда на улицы Будапешта вышли сотни тысяч демонстрантов, в призвании Надя к руководству страной увидели свой шанс на спасение и венгерские сталинисты, удерживавшие до того рокового дня рычаги власти. Они усвоили пример Гомулки, польского коммуниста, пострадавшего от репрессий и за несколько месяцев в том же, 1956-м прошедшего путь из тюрьмы до главного партийного поста. Возглавивший польских коммунистов за несколько дней до венгерских событий — вопреки неодобрению Москвы, выраженному в самой резкой форме, — Гомулка, выступив с суровой критикой своих предшественников у власти и обещаниями нового курса, сумел сбить волну народного гнева и ввести ситуацию в относительно спокойное русло. (Никто не знал тогда, как позорно, разжигая антисемитскую кампанию в 1968-м, а затем и приказом расстрелять бастующих польских рабочих закончит свою политическую карьеру этот верный сын своей партии.)
До смерти перепуганные венгерские руководители понадеялись, что популярный в народе Надь воспроизведет польский вариант выхода из кризиса. Но венгерская ситуация от польской отличалась в двух существенных отношениях. Во-первых, Надь был призван в правительство в ночь на 24 октября, когда демонстранты уже штурмовали здание радиоцентра, руководительница которого категорически отказалась огласить требования, принятые на митингах. На улицах Будапешта уже пролилась кровь, а советские войска приступили к подавлению разгоравшегося восстания. Момент для мирного разрешения кризиса был упущен. Во-вторых, Надь, даже если бы захотел, не мог бы повторить кульбит Гомулки. Кроме сил оппозиции, ему не на кого было опереться.
«Два года назад Центральный комитет единодушно перешел на его сторону против Ракоши и Гере. Шесть месяцев спустя тот же самый комитет так же единодушно поддержал Ракоши и Гере против него и обвинил Надя во всевозможных ошибках. Эти люди, готовые, если последует приказ, разорвать друг друга на части, несли ответственность за воцарившийся в стране кровавый хаос. А теперь Надю предстояло принимать решение как раз вместе с этими ренегатами. В свое время они предали его, а ныне хватались за Надя, как утопающий за соломинку» (с. 81—82).
Надь (как до него Бухарин, а после — Дубчек) не был антикоммунистом: обвинения в этом, прозвучавшие позднее, были лживы.
«Всю свою жизнь Надь боролся за то, чтобы народ и партия понимали друг друга. Но теперь, когда он был призван возглавить правительство, народ с оружием в руках восстал против партийного диктата […] Теперь Надь верил, что его готовность стать мостом над пропастью спасет партию от краха» (с. 82).
Такое понимание своей миссии ставило его перед выбором, который приходилось делать в каждый из тринадцати трагических дней. Выбор был мучителен и труден неимоверно. В первые же дни стало ясно, что на партию опереться нельзя, хотя из политбюро были удалены самые отпетые сталинисты и оно было пополнено некоторыми недавно реабилитированными, в том числе вышедшими из тюрем коммунистами. В стране вообще не было сил, способных совладать с восстанием, искры которого разлетались из Будапешта: «…к полудню 24 октября у советских войск оставался лишь один союзник — венгерская тайная полиция» (с. 91). Но именно вмешательство советских войск превращало внутренний конфликт в сражение за национальное освобождение, радикализировало не только партийные антисталинистские, но и антикоммунистические силы и загоняло ситуацию в тупик. Из него было только два выхода: либо вывод советских войск и изменение баланса сил в правительстве, включение в него представителей некоммунистической оппозиции, либо безоглядное подавление восставшего народа превосходящими силами интервентов. Времени, чтобы вполне осознать это и изменить стратегему, с которой Надь пришел в правительство, у него не было.
Убеждаясь, что никакие промежуточные решения выхода из вооруженного противостояния не дают, он силою вещей, действуя методом проб и ошибок, переходил на первый путь. Понимал ли он, что логика событий сильнее его намерений и крушение режима «народной демократии» с безраздельным господством компартии, хотя бы и обновившей свое руководство, неизбежно? Что этот процесс может быть пресечен только внешними силами? Достоверно ответить на этот вопрос мог бы только он сам. Возглавляя правительство, которое далеко не располагало полнотой власти в разбуженной стране, состав которого день от дня стал меняться и которое шаг за шагом превращалось из правительства реформ в правительство революции, Надь оказался на скрещении множественных влияний и давлений. Его толкали, рассказывает Мераи, «…из стороны в сторону. Каждый хотел дать ему указания, как действовать, посоветовать, как быть хорошим венгром, хорошим коммунистом, хорошим премьером» (с. 101). За его действиями следили советский посол Андропов и специально присылавшиеся из Москвы высокопоставленные прокураторы Микоян, Суслов, Маленков. А в здание парламента, где работало правительство, одна за другой шли со своими требованиями делегации рабочих, студентов, военных, перешедших на сторону повстанцев.
В последние дни октября для премьера и его правительства, которое стало коалиционным (в узком кабинете у коммунистов осталось три из семи постов), наступил момент истины. Революция разворачивалась, а советское давление нарастало. На территорию Венгрии вводились все новые войска, они занимали стратегические позиции, а советские представители отказывались дать тому хоть какие-то объяснения. Откладывать решительный выбор долее было нельзя. И Надь этот выбор сделал. 1 ноября он объявил о выходе из Варшавского договора, провозгласил нейтралитет Венгрии и обратился к четырем державам — постоянным членам Совета Безопасности ООН с просьбой его гарантировать. Пуповина, соединявшая коммуниста Надя с его прошлым и венгерское правительство — с его вчерашними патронами в Кремле, была разорвана.
Теперь, когда из приоткрывшихся советских архивов извлечены и опубликованы секретные документы, стало известно, в каком замешательстве пребывали в те дни кремлевские руководители в поисках оптимального для себя варианта действий[2]. Как непрерывно заседал президиум ЦК КПСС. Как принимались диаметрально противоположные решения: 30 октября — о выводе войск из Венгрии и декларация о невмешательстве во внутренние дела социалистических стран, а 31 октября, когда эта декларация была уже объявлена, — о новой интервенции. Как промчались Хрущев, Маленков, Молотов по Восточной Европе, договариваясь со своими клиентами — главами правительств социалистических стран, как в штормовую погоду добирались по бурной Адриатике до острова Бриони, чтобы получить согласие у труднопредсказуемого Тито на возобновление открытой интервенции. Как советская делегация повела обманные переговоры с венгерскими военными о выводе войск и как они были прерваны, когда шеф КГБ Иван Серов арестовал венгерских парламентеров на венгерской же территории.
Всего этого Имре Надь знать не мог. Но когда на рассвете 4 ноября советские войска снова вошли в Будапешт, он понял, что мирный выход из тоталитарного режима — во всяком случае, на данном витке истории — неосуществим. Силы были неравны. Ему оставалось лишь одно — выступить по радио с протестом, обращенным к венгерскому народу и всему миру.
«Игра была окончена. И все было потеряно. Надь хотел добиться невозможного. Он хотел быть человеком среди чудовищ, остаться честным. Это было невозможно. Он хотел быть хорошим коммунистом и хорошим патриотом одновременно. Это тоже было невозможно… Вместе с Имре Надем в пропасть рухнула свобода Венгрии, потому что он и свобода были одно. Да, он делал ошибки, проявлял слабость, слишком долго выжидал перед тем, как начать действовать. Но несмотря на все это — на ошибки, заблуждения, нерешительность, — имя Надя навеки будет связано с венгерской свободой» (с. 197—198).
Но для самого Имре Надя это был не конец. Ему предстояло еще одно сражение — выиграть не жизнь, но свою честь. Постсталинистский тоталитаризм не был столь же кровожаден, как в годы своего зенита. Жертва бесстыдной политической провокации, в ходе которой ему пришлось покинуть защитный кров югославского посольства, пленник, изолированный от мира, а затем и от своих друзей и соратников, Надь получил сигнал: ему будет сохранена жизнь ценой покаяния и признания своих «ошибок». Правители, прибывшие в советском танке и оказавшиеся на родине в политическом вакууме, прагматически были заинтересованы в его моральной и политической капитуляции. Надь, отказавшийся «помогать» партии, с которой его связывала вся предшествующая жизнь, не пошел по пути несчастных жертв больших московских процессов 1930-х годов и их ремейков в странах «народной демократии» в 1940-х. До последнего дня он мужественно противостоял своим судьям и палачам, заплатил за это своей жизнью и тем сделал шаг в бессмертие.
«Когда б вы знали из какого сора…», — писала Анна Ахматова. Нет, я здесь не о стихах. Из какого сора венгерской, советской и всякой иной коммунистической номенклатуры, давно уже расставшейся с гуманистическими идеалами или не имевшей о них никакого представления, прошедшей бездушный механизм «большевистского подбора и расстановки кадров», поднаторевшей в провокациях, лжи и предательстве, — из какого сора наперекор всему выходили подчас люди, подобные Имре Надю и его соратникам. Мераи немногими штрихами живописует этот мир. Здесь и мелкие шестеренки — члены Центральной контрольной комиссии, исключавшие Надя из партии (с. 42—43). И шестеренки покрупнее в Венгрии и СССР. Небезынтересно сопоставить два высказывания Ворошилова, давно уже к 1956-му фигуры бутафорской. «Ракоши, — откровенничал он по пьяному делу в беседе с Кишфалуди Штроблом, венгерским скульптором, ваявшим бюст советского маршала, — …крупный мерзавец […] в вашем партийном руководстве есть только один честный человек — это Имре Надь» (с. 49). Что не помешало ему в дни октябрьского кризиса сказать своим коллегам по Президиуму ЦК КПСС: «Войска не выводим — подавить надо решительным образом. Надь — ликвидатор»[3].
Среди душителей венгерской революции отметился посол Андропов, не главная еще, но исключительно зловещая фигура. Он искусно маневрировал, лгал, глядя в глаза венгерским руководителям, слал в Москву «исступленные депеши», перевербовывал будущих коллаборационистов, прикрывал и координировал действия по подготовке удара[4]. Главные решения принимал Президиум ЦК КПСС во главе с Хрущевым, еще не вполне утвердившим собственную монополию в партийном руководстве. Одобрили их все коммунистические вожди, вплоть до Тито и Тольятти. А китайская «Женьминьжибао» сообщение о казни Надя и его товарищей открыла словами: «Мы только что получили хорошие вести из Будапешта» (с. 218).
Главным виновником этого злодеяния, утверждает Мераи, был не Хрущев (как он полагал ранее) и не китайские руководители, настаивавшие на более жесткой линии по отношению в «ревизионистам» («То, чего хочет Пекин, часто становилось важнее того, чего хотела Москва», — с. 213—215, 239—240). В послесловии, специально написанном для русского издания книги, на основании вскрывшихся позднее данных, Мераи категорически заявляет: основной виновник, с поразительным коварством, ложью и интригами торивший путь Надю на эшафот, — Кадар. «Если не наказать главарей, возражал он Чжоу Эньлаю, порекомендовавшему, исходя из прагматических соображений, не доводить дело до казни, — массы не будут видеть, что правительство намерено покончить с контрреволюцией» (с. 242). Шаг за шагом прослеживает автор подготовку расправы. Для характеристики политика, на которого — в противовес Надю — сделал ставку Кремль, черной краски Мераи не жалеет:
«Янош Кадар был закоренелый, кровожадный, циничный, хладнокровный, расчетливый и жадный до власти убийца […] Тридцать лет он грелся в лучах сомнительной славы, пока им не завладела душевная болезнь. Болезнь, которая, как мне кажется, гнездилась в его душе всю жизнь, находя выражение в маниакальности, недоверии (недаром же у него не было ни одного настоящего друга), нарциссизме, лицемерии, двуличии (он был истинным Джекилом и мистером Хайдом)» (с. 250—251).
Образ этот, как видно, слабо соотносится с доминирующим представлением о многолетнем управителе одного из самых веселых и свободных бараков в социалистическом лагере. Здесь необходимо объясниться. В том, что по всем человеческим качествам Янош Кадар был деятелем совершенно иного закала, чем Имре Надь, не может быть никаких сомнений. Согласимся: психологический портрет, который с чувством понятного раздражения и непреходящей ненависти писал Мераи, более или менее приближен к оригиналу. Верно и то, что в интеллектуальном отношении Кадар был «человеком хитрым, но необразованным», а его идеологический багаж был извлечен главным образом «из краткого изложения работ Сталина» (с. 250). Но все-таки политическая оценка места Кадара в новейшей истории Венгрии не может быть сведена только к этому. Режим Кадара несколько отличался от порядков, введенных чехословацкими «нормализаторами», месть которых преследовала даже детей активистов Пражской весны 1968 года. Убийство Имре Надя и его соратников в нарушение ранее публично объявленных гарантий несмываемым пятном легло на Кадара. Продиктована ли была его последняя речь, бессвязная и маловразумительная, произнесенная на заседании ЦК ВСРП в апреле 1989 года, запоздалыми угрызениями совести или то была попытка оправдаться перед историей в канун перехода в иной мир — бог весть[5]. Но фактом является и то, что участники революции 1956 года, которым была сохранена жизнь, стали выходить на свободу уже в 1960-м, что экономическая политика в Венгрии во второй половине 1960-х стала направляться Р. Нершем, а идеологическая — Д. Ацелом — приближенными к Кадару выходцами из социал-демократической партии. И хотя относительно либеральный курс в экономике и культуре наталкивался на жесткие ограничения, диктуемые принадлежностью к «мировой социалистической системе», и переживал подъемы и спады, демонтаж тоталитарного режима в Венгрии, когда были убраны внешние к тому препятствия, был подготовлен и осуществлен более плавно, чем в других странах Восточной Европы. Символично, что Кадар умер 6 июля 1989 года, через три недели после торжественно-траурного перезахоронения останков Надя и в день, когда Верховный суд отменил неправый приговор.
Каждому, кто вступает на путь политической борьбы или просто задумывается над сложными общественными проблемами, приходится, оказавшись перед выбором, принимать ответственные и часто необратимые решения. Потому так важно напутствие, которым завершает Тибор Мераи свою книгу: «Прошлое изменить нельзя. Однако фундамент будущего закладывают нынешние поколения. В том числе и ты, русский читатель!» (с. 255).