Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2007
Hutcheson D., Korosteleva E. (Eds.)
The Quality of Democracy in
Post-Communist
L.: Routledge, 2006. — 171 p.
Каким образом фиксируется столь эфемерная вещь, как «качество демократии»? Можно ли воплотить в голой цифре не оставляющее многих из нас ощущение того, что, несмотря даже на очередные рекорды индекса РТС и наметившийся впервые за двадцать лет прирост рождаемости, дышать в стране с каждым месяцем становится все тяжелее? Как все-таки запечатлеть в стройном диагнозе идущую на наших глазах деградацию российской политической системы? Знакомство с книгой «Качество демократии в посткоммунистической Европе» заставляет предположить, что все перечисленное — задачи вполне решаемые.
Этот сборник собрал под одной обложкой статьи, которые посвящены как методологическим аспектам «замеров демократичности», так и конкретным casestudies. Разумеется, в роли хрестоматийных «кейсов» выступают Россия, а также Белоруссия и Украина. Хотя и не только они — подозреваю, что отечественного читателя приятно порадует, скажем, сюжет, посвященный манипуляциям с итогами общенациональных референдумов в Польше. Материал, собранный авторами, действительно разнообразен, хотя общая фокусировка на Москву, Киев и Минск напоминает о себе буквально на каждой странице.
Недавно Владимир Рыжков в интервью журналу «НЗ» поделился с читателями идеей о том, что российский транзит, судя по всему, завершился, а та нескладная и кособокая система, которая выстроена на сегодняшний день, и есть, по-видимому, финал всего многотрудного пути, начало которому положила перестройка[1]. Интересно, что авторы «Качества демократии» рассуждают в том же ключе: «Исторический опыт таких постсоветских государств, как Россия, Украина и, в особенности, Белоруссия, ставит нас перед дилеммой. Должна ли демократия быть обязательно конечным пунктом транзита? Или же выходящие из коммунизма государства могут стабилизироваться в точке… которая представляет собой консолидированный режим, не являющийся ни целиком демократическим, ни полностью авторитарным?» (с. 2). Это достойная внимания постановка вопроса; признаюсь, что мне, как исследователю, приходится испытывать неловкость, когда современную Россию именуют «демократическим государством» — ибо что же в таком случае демократия?..
Хорошо известно, что попытки запечатлеть степень демократичности современных стран в бесстрастной цифре делались неоднократно. Среди наиболее известных систем — рейтинги «FreedomHouse», Всемирного банка, финского профессора Тату Ванханена, группы под руководством американского профессора Тэда Гэрра. В России к подобным выкладкам принято относиться скептически, если не сказать больше; например, в нынешнем году, к моему удивлению, вполне безобидные расчеты «FreedomHouse», выносимые на публику с 1973 года, удостоились специальной отповеди нашего МИДа. Причина проста: «есть мнение», что нас не понимают, причем хронически и, скорее всего, злонамеренно — независимо от критериев и методики калькуляций родина всегда, подчеркиваю — всегда, выглядит неважно, попадая в компанию таких стран, в которые не хочется ездить. Уделив внимание именно этой проблеме, один из авторов рецензируемой книги, Дирк Берг-Шлоссер (Университет Марбурга, Германия), предпринял весьма свежий ход: он сопоставил показатели всех наиболее известных рейтинговых систем, сведя их в довольно впечатляющую единую матрицу. «А что же в итоге получилось с Россией?» — возможно, спросит кто-то недогадливый. Но нужно ли отвечать?
Да, к сожалению, и так все понятно. Группу режимов, где прочно числимся и мы, различные специалисты именуют по-разному. Наиболее красноречивые эпитеты, используемые в книге, таковы: «гибридный режим», «демагогическая демократия», «состязательный авторитаризм». Любопытно, что в данном отношении Советский Союз как бы и не распадался вовсе: «славянское братство» по-прежнему торжествует, а сходство родовых особенностей демократии в Белоруссии, России и на Украине заставляет предположить, что лишь по недоразумению мы являем собой разные страны. И, полагаю, если бы кто-нибудь всерьез, а не понарошку взялся за реконструкцию советской империи, сделать это удалось бы без особого труда. Потому что главный субстрат такого альянса — советский человек — по-прежнему под рукой и в избытке, причем в каждой из перечисленных стран. Такое вот качество демократии…
В связи с открытием очередного избирательного сезона довольно любопытными могут показаться электоральные сюжеты, затрагиваемые в книге. Скажем, Дерек Хатчесон (Университетский колледж Дублина, Ирландия) посвящает обширную статью российскому обыкновению голосовать против всех. «У российских избирателей, — пишет автор, — было всего два инструмента, чтобы выразить протест: неявка на выборы и голосование против всех кандидатов» (с. 98). Но таков лишь поверхностный срез, а по сути, как свидетельствуют цифры, получалось следующее: чем больше было количество людей, предпочитавших голосование против всех полному воздержанию от похода на участок, тем выше оказывалась явка. А высокая явка при наличии проходного барьера парадоксальным, но вполне постижимым образом «не сокращает, но, напротив, увеличивает число мест, занимаемых ведущими партиями» (с. 100).
Проблема отщепенцев, не понимающих своего счастья, мучила отечественных реформаторов издавна. Голосование против всех, конечно, раздражает партии, доминирующие в парламенте, и желание покончить с этой неловкостью по-человечески объяснимо — хотя, в свете только что сказанного, и не вполне логично. Но есть неприятные нюансы, на которые автор упомянутой статьи обращает наше внимание. Во-первых, строчку «против всех» в 1995 году предпочли 1,9 млн., а в 1999 году — 2,2 млн. наших сограждан. Лично я не думаю, что запуск «плана Путина» серьезно снизил бы это число, если бы, разумеется, такая опция сохранилась и в 2007 году. И куда все эти люди подадутся теперь? Правильно: скорее всего, они останутся дома. Стоит также учесть, что избиратели, голосовавшие против всех, — как правило, имеющие высшее образование, проживающие в городе, более молодые по сравнению с «голосующими позитивно» (с. 117). Суммирование двух посылок подталкивает к грустному выводу: наиболее «продвинутое» меньшинство российского электората благодаря последним новациям теперь станет абсолютно безгласным, превратится в величину, которой можно пренебречь. А это, в свою очередь, весьма ярко характеризует «качество» российской демократии. Она, эта демократия, остается мажоритарной по духу и по практической реализации, не уважающей меньшинство и даже вовсе игнорирующей его. Во времена Великой французской революции мы с такой демократией смотрелись бы неплохо, но в XXI веке подобные штуки означают, увы, крайнюю политическую отсталость.
Короче говоря, книга получилась полезная и стимулирующая. Сожалеть остается только о том, что авторский коллектив, похоже, слишком долго готовил ее к печати: в статьях обойдены вниманием не только «оранжевые» события на Украине, но даже предыдущие, 2003 года, выборы в российскую Государственную думу, а в списке используемой литературы самые свежие источники датированы осенью того же, 2003-го. Политическая наука эпохи постмодерна остается слишком неторопливой, причем не только в России. И это, конечно же, ее не красит.
Андрей Захаров
Юго-Восточная Европа в эпоху кардинальных перемен
Под ред. А.А. Язьковой
М.: Весь мир, 2007. — 352 с. — 1500 экз. — Серия «Старый Свет — новые времена»
После знакомства с этой монографией невольно приходишь к выводу, что ее название можно было бы отнести к любому периоду в истории Юго-Восточной Европы. К несчастью для населяющих Балканский полуостров народов, «эпоха перемен» той или иной степени кардинальности длится практически непрерывно. В рамках этого исследования анализируется один, вполне конкретный ее этап, наступивший после краха биполярной геополитической конфигурации СССР — США.
Авторы достаточно обстоятельно раскрывают перед читателем исторические предпосылки той ситуации, которая сложилась на Балканах на рубеже XX—XXI веков, демонстрируя тщательный ретроспективный анализ исторических процессов, протекавших в этом уголке Европы на протяжении всего Новейшего времени. Большой интерес вызывают подробности искусственного раздела балканских территорий, осуществленного странами-победительницами в ходе и непосредственно после Второй мировой войны.
«Юго-Восточная Европа в эпоху кардинальных перемен» — коллективная монография, подготовленная к изданию Советом средиземноморских и черноморских исследований, который действует в рамках Института Европы РАН. Работа над ней продолжалась в течение 2004—2005 годов с привлечением как отечественных, так и зарубежных специалистов. Естественно, публикации, подготовленные научным учреждением, которое уже два десятилетия занимается изучением европейской проблематики, выглядят весьма авторитетными. Увы, вследствие сугубо научного, академического стиля изложения они будут доступны относительно узкому кругу читателей. Авторы едва ли задумывались о популяризации своих аргументов и выводов, адресуя книгу, прежде всего, исследовательскому сообществу.
Вместе с тем в отечественной публицистике, да и в массовом сознании в целом, все еще крайне велика потребность в широком освещении и глубоком анализе тех событий, которые произошли в юго-восточной части Европы в течение последнего времени. Акценты, расставляемые при их описании российской прессой, подчас грешат не только национальной пристрастностью, но и следованием политической конъюнктуре.
К сожалению, Балканы были и остаются зоной столкновения геополитических интересов Востока и Запада. Великодержавные попытки России сохранить свое влияние в данном регионе и противодействующие им военно-демократические маневры НАТО привели к тому, что процесс мирного урегулирования косовской проблемы превратился в дипломатическую борьбу, которая идет в лучших традициях «холодной войны».
Исследование, проделанное специалистами российского Института Европы и их иностранными коллегами, имеет исключительное значение, поскольку современные политические элиты подчас недооценивают конфликтный потенциал Юго-Восточной Европы в XXI веке. «Здесь столкнулись международные интересы не только Соединенных Штатов, западноевропейских государств (в среде которых не было единства), России, но и таких важнейших международных организаций, как ООН, ОБСЕ, ЕС, НАТО. В результате их противоречия по поводу Балкан наложились на конфликты между Балканскими странами, и образовалась “гремучая смесь”, способная взорвать не только европейское, но и мировое равновесие. К счастью, этого не случилось, хотя по своей значимости кризисная ситуация после распада СФРЮ вышла далеко за рамки региона и приобрела как общеевропейское, так и глобальное измерение» (с. 15).
Безусловно, этот сборник публикаций не претендует на изготовление рекомендаций, применив которые современные сверхдержавы или государства Балканского полуострова смогли бы преодолеть кризисные явления в политической и экономической сферах. Книга не содержит ответа на вопрос: «Что делать?» Однако вполне может помочь читателю разобраться с причинами сложившейся в регионе непростой ситуации и самостоятельно ответить на вопрос: «Кто виноват?»
Структурно монография «Юго-Восточная Европа в эпоху кардинальных перемен» состоит из четырех частей. При этом первая часть, которую можно назвать вводной, представляет собой своего рода «досье на кризис». Повествуя о том, как Балканы оказались на перепутье, она в основном посвящена распаду Югославии и последовавшим за ним конфликтам. Вторая часть содержит весьма интересный экскурс в историю Юго-Восточной Европы и высвечивает цивилизационно-культурные черты проживающих на ее территории народов, отмечая их ярко выраженную склонность к национализму. Затем авторы делают акцент на тех преобразованиях, которые произошли в политической и экономической жизни Балкан после краха социалистического лагеря. Здесь особое внимание привлекает очерк, посвященный динамичному развитию и экономическим реформам в Греции, стране, которая могла бы послужить положительным примером для своих северных соседей, болезненно адаптирующихся к рынку и конкуренции.
Последняя, четвертая часть книги рассказывает о том международном контексте, в который Юго-Восточная Европа включена в течение последних двух десятилетий. Несмотря на то, что авторы подробно освещают процесс интеграции ее стран в Евросоюз и НАТО, больший интерес, безусловно, вызывает российский внешнеполитический вектор на Балканах, который всегда играл приоритетную роль в исторической судьбе региона. При этом содержащаяся в монографии оценка его взаимоотношений с Россией выглядит неутешительно для нашей страны. Южноевропейский национальный «котел» в последнее десятилетие ушедшего века представлял для нас «не слишком благодатное поприще. Сфера былых интересов исчезнувшей державы оказалась периферийным регионом континента и зоной затяжного и острого конфликта. Эта международная проблема требовала от России повышенной активности, не отвечавшей ее внутренним потребностям. Она при этом была вынуждена разыгрывать роль, не соответствующую ее реальным возможностям (ни в смысле влияния на подопечных, ни с точки зрения конкуренции с соперниками)» (с. 325).
Возможно, вывод авторов о завышенном значении балканского вопроса и его политизированном «выпячивании» в российской официальной повестке дня соответствует действительности. Им, как специалистам, виднее. Однако это ни в коей мере не умаляет ценности тех исторических уроков, которые преподала нам Юго-Восточная Европа, — уроков радикального тоталитаризма Румынии, яростного национализма Сербии или изоляционизма Албании. Увы, многие ретроспективные фрагменты монографии тревожно перекликаются с нынешними российскими реалиями. «В рамках принятой после 1968 года доктрины “ограниченного суверенитета” еще более окреп стержень и основа политической системы “реального социализма” — политический монстр “партия-государство”, характерной чертой которого была сверхцентрализация, сосредоточение власти в руках партийной верхушки, монополия на силовые структуры и средства массовой информации» (с. 298).
Это — о Румынии 1960-х. Но звучит очень по-русски.
Илья Максимов
Сербия о себе: Сборник
Под ред. О. Эдельман
Сост. М. Йованович
М.: Европа, 2005. — 520 с.
Серия «Евровосток»
На первый взгляд сборник статей, выпущенных под общим названием «Сербия о себе», вызывает недоумение. Под одной обложкой (о ней скажем отдельно, поскольку она, право же, того заслуживает) собраны исследования пятнадцати специалистов по разным отраслям гуманитарного знания — социологов, политологов, юристов, экономистов. Не праздным в данном случае оказывается вопрос: а насколько правомерно рассматривать мнение этих уважаемых ученых мужей в качестве обобщенной позиции Сербии? Кто уполномочил их говорить «от имени и по поручению сербского народа»? Какова репрезентативность именно предлагаемых экспертных мнений, а равно и степень их научной объективности и политической беспристрастности?
В вводной статье редактор-составитель «Сербии о себе» Мирослав Йованович справедливо отмечает, что для российского экспертного сообщества многие нюансы общественно-политической жизни современной Сербии остаются неизвестными. В самом деле, в России политическая позиция того же Слободана Милошевича (равно как и его оппонентов) зачастую рисуется как константа. Между тем экс-президент Югославии успел и побывать в любимцах западного мира (во время подписания Дейтонских соглашений по Боснии и Герцеговине в 1995 году), и заработать репутацию «балканского Гитлера» (в ходе обострения этнополитической обстановки в Косове в 1998—1999 годах). И напротив, такие его оппоненты, как Зоран Джинджич или Вук Драшкович, изображаемые во многих российских СМИ и даже в экспертных разработках в качестве «западников» и «демократов», в конце 1980-х и начале 1990-х годов выступали с гораздо более радикальных националистических позиций, чем будущий «узник Гааги». Достаточно вспомнить теплую дружбу «демократа» Зорана Джинджича с «военным преступником» Радованом Караджичем в 1994 году.
По словам редактора, «концепцию данного сборника во многом определило желание раскрыть суть этих нюансов российскому читателю, ознакомив его с важнейшими проблемами, дилеммами и сомнениями, над которыми размышляли в Сербии» (с. 6). В этой связи, с нашей точки зрения, название «Сербия в 1990—2005 годах: проблемы, дилеммы, сомнения» выглядело бы куда более подходящим, чем претенциозное и пафосное «Сербия о себе». И, самое главное, оно не формировало бы, используя термин Ганса-Георга Гадамера, негативное читательское «предпонимание».
Теперь вернемся к обложке, а заодно продолжим тему «предпонимания». Совмещение на ней изображения мишени, женского портрета и английского слова «target» формирует у читателя особый комплекс ощущений. Сербия ассоциируется с прекрасной девушкой, взятой на прицел расчетливыми и циничными империалистами с их «глобальным» английским языком. Те же установки формирует и краткое резюме сборника, предлагаемое издателями: «Интерес к Сербии упал почти до нуля. Напрасно. Сербию перестали бомбить, Коштуница расшаркивается перед Европой, а Милошевич из месяца в месяц ведет безнадежную борьбу с машиной международного суда (в то время бывший сербский президент был еще жив. — С.М.), знаменитого применением двойных стандартов». Как говорится, пропаганда, пропаганда, и ничего, кроме пропаганды. «Евросоюз просто пытается создать марионеточное государство на сербской земле». Это — фраза из выступления того самого Коштуницы, который, по мнению издателей, «расшаркивается перед Европой». И таких высказываний у этого сербского политика довольно много, как до, так и после 2005 года, — было бы только желание найти. Кроме того, уместно напомнить, что одним из мотивов «цветной революции», свергшей Милошевича, стало осуждение его «предательской политики» по отношению к Сербской Краине и Республике Сербской — двум непризнанным сербским анклавам на территории Хорватии и Боснии. Непонятно также, из чего следует вывод о падении интереса к Сербии. Из каких источников составители черпали подобные сведения?
Таким образом, беря эту книгу, в первые минуты сложно отделаться от ощущения, что у тебя в руках пропагандистский сборник о «сербских братьях», приправленный изрядной толикой «международной православной солидарности». Однако «Сербия о себе» — тот случай, когда читателю не следует спешить с выводами. Ибо ему уготован постепенный переход от простых вещей к сложным, от пропаганды к качественной аналитике. Авторы сборника предоставляют возможность взглянуть на «сербский вопрос» на основе богатого эмпирического материала и собственных теоретико-методологических обобщений. Как бы банально это ни звучало, но заголовок и обложка еще не делают книгу. Просто следует иметь в виду, что издательство «Европа», следуя пресловутому принципу партийности в литературе, порой может испортить впечатление от первого знакомства даже с качественным экспертно-аналитическим материалом. Но дело это вполне поправимое.
В одном сборнике оказались собраны работы представителей различных политических и научных течений, направлений и поколений. «Мне хотелось бы, — говорит составитель, — чтобы российские читатели смогли познакомиться с новой генерацией сербских интеллигентов, чьи работы они вряд ли имели возможность прочесть. …Большинство авторов статей данного сборника начали свою научную деятельность в конце 1980-х — начале 1990-х годов, то есть в самом начале кризиса в бывшей Югославии и Сербии, и, таким образом, их интеллектуальное и научное становление во многом было определено и подчинено событиям, дилеммам и невзгодам, которые переживала страна» (с. 9).
Сборник открывается вопросом: «Что с нами произошло?» В постановочной статье Мирослав Йованович анализирует ответственность различных групп сербской элиты за трагедию 1990-х годов. Стоит подчеркнуть, что понятие ответственности для этого автора выступает ключевым. Не поиск внешнего врага, не упрощенные рецепты, но сложная моральная рефлексия — вот что берется за основу анализа. «Интеллектуальная элита, возможно, несет бремя самой большой ответственности. Об этом свидетельствуют несколько фактов, из которых самый очевидный — появление национального лидера в конце 1980-х годов, чье восхождение к власти и политическую презентацию она поддержала: и непосредственно — активным участием, и опосредованно — пассивностью и бездействием. Тогда и зародились… предпосылки последовавшего затем сокрушительного поражения» (с. 26).
В следующем разделе, «Сербия и мир», Воин Димитриевич и Слободан Наумович анализируют роль мирового сообщества, а также укоренившиеся в 1990-е годы мифы и заблуждения о распаде СФРЮ. И снова в фокусе оказывается ответственность. На сей раз — ответственность глобальных акторов. По мнению Димитриевича, «метание между двумя противоположными подходами — аморально-дипломатическим, с одной стороны, и моральным, с другой, осложнило все благие начинания, смутило большинство населения на территории Югославии и в некоторых ее частях, усилило как недоверие к международным организациям, так и чувство покорности участи вечных мировых задворков» (с. 66—67). К этому можно лишь добавить, что именно территория бывшей Югославии стала местом, где наиболее ярко был продемонстрирован провал «мирового сообщества» как института. Конъюнктура, игра на сиюминутных интересах, игнорирование политической реальности, догматизм, «спортивная философия» (когда участники конфликта оцениваются как «парни плохие или хорошие») — все это сполна продемонстрировали сильные мира сего, включая США, ЕС и Россию.
Однако раздел «Внутренняя политика» занимает в сборнике гораздо больше места, чем исследование геополитических комбинаций вокруг Балкан, что опять-таки, с нашей точки зрения, выгодно отличает книгу. При таком подходе Сербия понимается как самоценная и значимая величина, а не как игрушка внешних сил. Спору нет, геополитические игры вокруг Балкан ведутся не первый год, но без понимания внутренних тенденций развития самой Сербии, а также Хорватии или Словении любые внешние интерпретации будут бессмысленными. В статье Дубравки Стоянович, открывающей данный раздел, рассматривается феномен сербской оппозиции (с. 115—160). Диана Вукоманович изучает центральный для сербской идентичности сюжет — косовский кризис в период с 1981 по 1999 год (с. 161—200). Бошко Миятович пытается ответить на вопрос, почему Милошевич капитулировал (с. 201—216). Историю Милошевича развивает также Джордже Вукадинович (с. 217—254). Слободан Антонич, Иван Янкович, Борислав Ристич и Владимир Цветкович рассматривают различные аспекты демократизации Сербии — от фактического анализа событий 5 октября 2000 года, когда состоялась сербская «цветная революция», до партийной борьбы и роли СМИ (с. 255—336).
Далее, в разделе «Экономика» Сильвано Болчич и Слободан Цвейчич предлагают свое понимание таких феноменов современной Сербии, как неформальная экономика, «утечка мозгов» и миграция квалифицированной рабочей силы, а Младжан Динкич останавливается на социально-экономических аспектах югославского кризиса и их влиянии на политическую ситуацию в Сербии в начале 1990-х годов (с. 337—444). Наконец, раздел «Общество и культура», как часто бывает в политически заостренных антологиях, заполнялся, как представляется, по остаточному принципу. В единственном его тексте, посвященном состоянию образования, науки и культуры после Милошевича, Триво Инджич пытается осмыслить вызовы, стоящие перед сегодняшней Сербией в сфере «производства духовных ценностей» (с. 447—461). И, наконец, Мирослав Йованович в заключение снова ставит вопрос об ответственности за ситуацию в Сербии на рубеже веков. Его текст так и называется: «Сербия в начале XXI века, или О кризисе, его причинах и ответственности» (с. 455—505).
Подробно пересказывать работы авторов сборника в рецензии было бы не слишком продуктивным занятием. Куда важнее отметить те аспекты, которые составили своеобразную «красную нить» книги и которые могли бы стать уроком и для российского политического сообщества.
С нашей точки зрения, таких аспектов три.
Первый. Авторы сборника не пытались защищать «свой» сербский этнический национализм, осуждая при этом национализм «чужой» (хорватский, албанский или боснийский). Нет в сборнике также и деления на «своих» вождей и «чужих» лидеров. Осуждаются подходы, принципы и методы, а мотивы действия тех или иных личностей анализируются в более широких контекстах (дискурс, идеология и так далее). В этом смысле мы можем говорить о том, что принципы оказываются выше «права крови». Димитриевич справедливо отмечает: «Отсутствие интереса к человеческому фактору в предлагавшихся и принятых решениях, предпочтения, отдаваемые тому, за кем сила и власть, усилили авторитарные тенденции во всех постъюгославских государствах, а особенно в тех из них, которые чаще всего становятся участниками вооруженных конфликтов» (с. 66—67).
Второй. Авторам блестяще удалось представить такую черту балканской политики, как ситуативность (феномен, часто наблюдаемый и на постсоветском Кавказе). В этом смысле они на основе богатого эмпирического материала опровергают два устойчивых мифа о Милошевиче. Первый — европейско-американский. В его основе лежат представления о «неистовом Слободане» как о последовательном этнонационалисте и поборнике «великосербской» идеи. Второй — российский, в основе которого идея о «бескорыстном патриоте» Сербии и соратнике РФ. Приводимые в книге многочисленные факты говорят о Милошевиче, скорее, как об искусном оппортунисте. Сначала коммунист-аппаратчик, разделявший принципы «югославизма» и интернационализма, затем поборник «великосербских ценностей», далее признанный Западом «архитектор Дейтона» (ценой которого стала «сдача» сербов в хорватской Краине и в боснийской Республике Сербской), потом борец за Косово в составе Сербии, до последнего момента надеявшийся договориться с Западом. С нашей точки зрения, ситуативность, как феномен, чрезвычайно важна для понимания реальных конфликтных точек, будь то Балканы или Кавказ. Здесь нет раз и навсегда установленных правил, а грань между демократом и националистом, консерватором или революционером пересекается иногда в считанные мгновения.
Третья. Авторы смогли показать, что «сербский вопрос» — это не результат некоего воздействия одних лишь внешних сил. Мифы о «золотом веке» Югославии, якобы разрушенном брутальным Западом, подвергнуты ими жесткой критике. «Ничто не происходило случайно, не являлось плодом мировых “заговоров” или деспотической тирании одного человека. Напротив, все, что происходило, все, через что прошли Сербия и ее народ, является результатом силы, качества, знаний и способностей сербской общественной элиты». Вот к такому честному выводу приходит Мирослав Йованович, завершая сборник статей сербских ученых (с. 505).
Честный вывод и честная книга. Даже «принципы партийности» издательства ее не испортили. Остается только ждать выхода «России о себе» (лучше, конечно, с более адекватным названием), книги, в которой наши эксперты закончили бы наконец плач о «советском граде Китеже» и трех его беловежских «погубителях», а подвергли бы жесткому и правдивому анализу «качества, способности и знания» российской элиты. Дай Бог, чтобы для этого нам не потребовалось повторения сербской трагедии рубежа веков.
Сергей Маркедонов
Чарльз Гати
Обманутые ожидания
Москва, Вашингтон, Будапешт и венгерское восстание 1956 года
М.: Московская школа политических исследований, 2006. — 304 с.
Среди многочисленных работ, вышедших в разных странах мира к пятидесятилетию венгерской революции 1956 года, книга Чарльза Гати, несомненно, относится к числу самых значительных. Опубликованная почти одновременно на нескольких языках, она привлекла внимание не только историков и политологов, но подчас и более широкой публики, вызвала множество рецензий. С легкой руки некоторых венгерских журналистов, уже успело сложиться мнение о возникновении некоего «ревизионистского» направления в трактовке трагических событий «будапештской осени», главой которого и провозглашен этот давно известный в профессиональных кругах американский эксперт по проблемам Восточной и Центральной Европы, автор ряда монографий[2] и большого количества статей, публиковавшихся в том числе и на русском языке. Для Чарльза (Кароя) Гати венгерская революция — не просто предмет отстраненного научного анализа, но переломный момент на собственном жизненном пути: в конце 1956 года, вскоре после решающей советской военной акции, 22-летний журналист, уже успевший проявить себя решительным сторонником десталинизации, покинул Венгрию в числе более чем 200 тысяч своих соотечественников и смог впервые посетить родину только в конце 1980-х годов.
Если и можно говорить о «ревизионистском» подходе Чарльза Гати, то он проявился в последовательном отказе от апологетики венгерской революции (которая с самого начала была в той или иной мере характерна едва ли не для всех оппонировавших официозной коммунистической пропаганде течений историографии), в стремлении подвергнуть сомнению ряд устоявшихся стереотипов. Работа с первых же страниц носит подчеркнуто дискуссионный характер, и это касается отнюдь не частностей, но самых принципиальных проблем истории «будапештской осени». Так, система аргументов, приводимых в книге, пытается разбить широко распространенную версию о том, что венгерское восстание было заранее обречено, его поражение предопределено балансом сил в холодной войне. Согласно этой версии, не только постсталинское советское руководство не собиралось терять Венгрию в качестве своего союзника, но и администрация США хотела сохранить в незыблемости ялтинско-потсдамскую систему, опасаясь, что изменение послевоенного статус-кво приведет к непредсказуемым последствиям. Не отвергая, но несколько корректируя эту логику, автор стремится доказать, что революция могла бы быть более успешной, если бы мужество борцов за национальную свободу сочеталось с мудростью и осмотрительностью.
Речь идет в данном случае не только о молодых венгерских повстанцах, зачастую выступавших с нереальными в тех конкретно-исторических условиях требованиями и при этом тщетно надеявшихся на американскую помощь. Едва ли не в первую очередь это касается главы венгерского правительства Имре Надя, оказавшегося не на высоте положения. Как замечает автор, «…опыт и склад политического мышления Надя не подготовили его к роли вождя революции. Его одинокие попытки реформировать сталинистскую систему в бытность председателем правительства в 1953—1955 годах, его честность и благонамеренность в 1956-м и его беспредельное мужество и мученичество в 1957—1958 гг. не должны затенять его политическую слабость в дни восстания». Во-первых, реформатору Имре Надю не надо было ждать пять судьбоносных дней, чтобы оценить в целом прогрессивный характер массового национального движения, его шаг к сближению с повстанцами был явно запоздалым и не мог воспрепятствовать дальнейшей радикализации их требований. Во-вторых, на последующем этапе ему следовало проявить больше твердости перед напором разнородных сил, а с другой стороны, больше способности учитывать геополитические реалии при выстраивании отношений с официальной Москвой.
Впрочем, мудрости и осмотрительности недоставало не только Имре Надю. По мнению историка, не отличалась продуманностью и дальновидностью политика США в условиях венгерского кризиса. Конечно, Гати — не первый серьезный американский внешнеполитический эксперт, пишущий о двойственности политики Дуайта Эйзенхауэра и Джона Фостера Даллеса, о расхождениях между декларациями и реальными действиями, о неэффективности механизма осуществления поставленных целей и очевидных тактических просчетах, допущенных в октябре—ноябре 1956 года (достаточно вспомнить известную книгу Киссинджера «Дипломатия»). Однако, пожалуй, только под пером Гати историография США подвергла внешнюю политику вашингтонской администрации в дни венгерского кризиса столь беспощадному критическому анализу. Концепция «освобождения», лежавшая в основе восточноевропейской политики США с 1953 года, носила в целом декларативно-пропагандистский характер и мало соответствовала долгосрочным американским интересам в Европе (и это независимо от того, стоял ли за ней и если стоял, то в какой мере был наивным оптимизм в отношении возможностей потеснить «мировой коммунизм» с завоеванных позиций). Освободительная риторика американской пропаганды наносила вред уже тем, что только ужесточала внутреннюю политику коммунистических режимов Восточной Европы, заставляя спецслужбы повсюду выискивать американских агентов, и ухудшала жизненный уровень населения, поскольку способствовала увеличению затрат на вооружение. Кроме того, наступательная риторика не сопровождалась созданием эффективных структур для осуществления разведывательной деятельности: конкретные неудачи американской политики в отношении Венгрии Гати склонен объяснять не только концептуальными пороками (изъянами доктрины «освобождения», впоследствии пересмотренной), но и элементарной нехваткой квалифицированных экспертов-страноведов, в том числе агентуры ЦРУ в Венгрии. Слабость и даже сознательное лицемерие политики команды Эйзенхауэра проявились не только в отсутствии продуманных действий на фоне шумной риторики «освобождения» (для расшифровки аббревиатуры НАТО автор предлагает свою, не лишенную остроумия формулу: No Action, Talk Only), но и в противоречии между принятыми решениями и неспособностью или нежеланием проводить их в жизнь.
Заверив в дни венгерского кризиса Москву по дипломатическим каналам в отсутствии интересов США в регионе, относящемся к советской сфере влияния, Вашингтон вопреки всей предшествующей освободительной риторике молчаливо согласился с существующим порядком вещей, резонно понимая, что СССР не «отпустит» страну, граничащую с нейтральной, но прозападной Австрией и независимой, хотя и коммунистической Югославией. В то же время он ни разу не призвал повстанцев к сдержанности, что в тех условиях было бы мудрым советом. Вместо того чтобы выступить с конструктивными дипломатическими инициативами (например, с рекомендацией о поездке в Будапешт генсека ООН, что могло бы сдержать интервенцию, или с предложением обсудить вопрос об обоюдном сокращении вооруженных сил в Европе или ликвидации некоторых американских военных баз в обмен на вывод советских войск из Венгрии), госдепартамент позволил радиостанции «Свободная Европа» пропагандировать заведомо невыполнимые задачи. Декларируя во всеуслышание намерение заставить коммунистов отступить, в которое оно и само по большому счету не верило, правительство США ввело в заблуждение весь мир. Главными же жертвами безответственной политики оказались молодые венгры. Поощряя их максималистские требования, администрация Эйзенхауэра манипулировала их страданиями, сделав венгерских повстанцев пешками в великой шахматной партии. Впрочем, по мнению некоторых рецензентов, Гати небеспристрастен в оценке действий правительства республиканцев, его жесткие построения несут на себе отпечаток современной межпартийной борьбы в США. Человек, близкий к истеблишменту демократической партии, в 1990-е годы эксперт команды Клинтона по восточноевропейским делам, автор рецензируемой книги иногда упрекается в предвзятости по отношению к политике соперников-республиканцев.
В противовес максималистским призывам «Свободной Европы» влиятельный американский политолог У. Липпман, считая главным благом для США не гипотетическое освобождение Восточной Европы от коммунизма, а стабильные отношения с СССР, писал 26 октября 1956 года в «Вашингтон пост» о том, что венгерские устремления к свободе на данном этапе не должны выйти за рамки установления национально-коммунистического режима, подобного титовскому в Югославии, иначе невозможно будет договориться с Москвой. Именно в силу субъективных факторов (таких, как нетерпение повстанцев, слабость Надя, просчеты в политике США) и был, по мнению Гати, упущен шанс добиться частичного успеха, что не было бы в тех условиях бессмысленным. Автор считает, что в конкретно-исторической обстановке осени 1956 года в принципе было возможно в обмен на внешнеполитическую лояльность СССР и сохранение ключевых позиций компартии во власти выторговать для Венгрии ограниченный политический плюрализм, менее авторитарный вариант титоизма с коалиционным правлением левых партий, более широким в сравнении с Югославией кругом реальных полномочий рабочих советов. Это было возможно постольку, поскольку и Кремль в тот период «вовсе не был склонен проявлять бездумную воинственность» в отношениях с европейскими социалистическими странами, что особенно наглядно показало сближение с Югославией. Осенью 1956-го, стремясь приспособиться к изменившейся реальности, усиливающимся национал-коммунистическим вызовам, Москва выражала готовность пойти на благоразумные тактические уступки, как в случае с Польшей, где еще недавно неприемлемому для Кремля «национал-уклонисту» Гомулке было все-таки позволено встать во главе ПОРП и осуществить консолидацию власти в соответствии с собственными представлениями. Опубликованные в последние годы записи заседаний Президиума ЦК КПСС за конец октября (с которыми знаком и Гати) показывают, что в Кремле в течение ряда дней колебались с принятием силового решения по Венгрии, надеясь, что и там удастся реализовать мирный, «польский» сценарий. Таким образом, учитывая склонность Москвы к компромиссу, можно было добиться от нее уступок (вплоть до «титоистской» развязки в Венгрии), но дело испортили радикализм и максимализм. В конце концов в позиции СССР возобладал страх перед полным хаосом в соседней стране. Имре Надь, не обладавший решительностью Гомулки, не сумел предотвратить всплеск насилия 30 октября, и это было едва ли не главной причиной, по которой он окончательно лишился доверия Москвы.
Но мог ли Надь, приняв после колебаний сторону революции, при всем желании убедить повстанцев смягчить их требования, призвать к благоразумию восставшую молодежь, обратив ее внимание на несбыточность целей, незыблемость геополитических реалий? Едва ли не основной упрек, который можно предъявить талантливому историку и политологу Чарльзу Гати: революция (а в Венгрии действительно произошла революция, ибо вся система власти в центре и на местах рухнула в течение считанных дней) имеет свою логику и не надо подходить к ней с мерками нереволюционной ситуации (пусть даже напряженной и чреватой большими осложнениями, как в Польше в том же октябре 1956-го). Не нужно ждать от участников революционного движения умеренности, готовности к постепенным переменам, то есть игры по правилам иной, нереволюционной эпохи. Главное же достоинство книги Гати — в наведении на резкость некоторых ключевых (не только политических, но и моральных) проблем венгерской революции, в способности стимулировать новые плодотворные дискуссии.
Александр Стыкалин
Элен Каррер д’Анкосс
Евразийская империя. История Российской империи с 1552 года до наших дней
М.: РОССПЭН, 2007. — 326 с.
Об оригинальности подхода члена Французской академии и известнейшего русиста, а в прошлом и советолога, Элен Каррер д’Анкосс к исследованию России свидетельствуют как сам способ интерпретации материала (автор сосредоточен на роли национального вопроса в судьбах имперской государственности), так и вопросы-провокации, щедро рассыпанные по тексту книги (например, «подразумевает ли конец империи конец России?»).
Евразийская империя, создаваемая на протяжении трех столетий, прошла в своем развитии несколько этапов, включая рождение и крах гиганта Pax Russica и воссоздание на той же территории монстра Pax Sovietica. Помимо ряда особенностей, отличавших ее от иных империй, — среди них отсутствие заморских колоний, неизменное сохранение контроля над одной и той же огромной территорией, специфическая география — обращают на себя внимание и обстоятельства более фундаментального свойства.
Автор имеет в виду причины гибели Российской империи и создания Советского Союза. Поступательное расширение Российской империи, начатое собиранием земель вокруг Московского княжества и продолженное завоеванием выходов к Балтийскому и Черному морям, освоением Сибири, Дальнего Востока и колонизацией Средней Азии, было прервано в 1917 году. Первостепенную роль в этом печальном для империи развитии событий сыграл так называемый «национальный вопрос». Данный фактор, как известно, всегда оставался первостепенным в строительстве империи-монолита. В период Pax Russica его присутствие, наряду с централизацией, характеризовалось поддержанием широкого разнообразия статусов национальных и этнических составляющих империи. Ингредиентами имперской национальной (или, в современных терминах, региональной) политики были специальные органы власти, ведавшие вопросами взаимоотношений с периферией, довольно самостоятельные национальные элиты, относительная автономия религии, языка и культуры подданных. Империя не практиковала универсальных рецептов. В ее «окраинной» политике преобладал индивидуальный подход, основанный на веротерпимости и мирном сосуществовании народов. Однако начиная с конца XIX века на ее западных окраинах возникает брожение, характеризующееся подъемом национального самосознания и поисками этнической самоидентификации. По мнению Каррер д’Анкосс, новые веяния застали имперский центр врасплох. Наиболее насущным политическим вопросом оказывался вопрос о переформатировании многонациональной империи в многонациональную федерацию. Неготовность правящей элиты империи к такому способу умиротворения национальных элит и привела, собственно, к октябрьской катастрофе.
Особое внимание автор обращает на то, что на одни и те же «грабли» Россия наступила дважды. В идеологии социалистов сложились два течения, по-разному трактовавшие «национальный вопрос». В первом из них нация рассматривалась как временная историческая категория, обусловленная существованием капитализма и естественным образом исчезающая после победы рабочего класса. Вторая позиция, напротив, считала нацию объективной культурной реальностью, требующей от рабочего движения особой национальной программы. Владимир Ленин, будучи приверженцем первой линии, все-таки вынужден был примирять свои взгляды с российской реальностью того времени. Итогом такого примирения стало вынужденное признание — в качестве временных принципов — права бывших имперских народов на самоопределение и возможности федеративного устройства. А позже, по мысли вождя, в послереволюционной перспективе должен был восторжествовать отказ от любого вида национальной автономии.
Именно таким образом то, что не было воспринято правящей элитой царской России в качестве своеобразного «спасательного круга», оказалось подхваченным и реализованным большевиками. Процесс создания федеративного советского государства завершился принятием в 1923 году союзной Конституции. Опираясь на подобный курс, большевикам удалось восстановить, пусть и не в полном объеме, имперские владения царской России. Но создание федерации стало только частью решения проблемы сохранения территориальной целостности. На повестке дня по-прежнему стоял все тот же «национальный вопрос».
К былому набору компонентов, из которых выстраивались взаимоотношения с регионами во времена Pax Russica, теперь добавилось несколько новых. Автор перечисляет в этом ряду манипулирование историей, строительство нового «советского человека», цементирующую роль коммунистической партии. Присутствие новых принципов поначалу позволило стабилизировать становящуюся государственность, но потом, постепенно, обеспечило разложение федералистского проекта и низведение его к традиционной имперской матрице. Не удивительно, что финал обновленной империи стал таким же закономерным, как и крах ее исторической предшественницы. Столь же объяснимо и то, что после этого Россия вновь обратилась к опыту федерализма. Того самого федерализма, который сегодня снова сворачивается под гнетом возрождающихся имперских ценностей.
Наше время — время тотального проектирования. Вокруг реализуются «проекты века», «национальные проекты», даже «проект “Россия”». И хотя гибрид «республика-империя» еще только предстоит описать и изучить, ответ на финальный вопрос, которым французский исследователь завершает свою работу: «Не трансформируется ли Россия, вдохновленная американским примером, в республику-империю?» (с. 330), представляется почти предрешенным.
Похоже, наше государство действительно пребывает в процессе «скрещивания». Инструменты гибридной трансформации, характерные для складывания Pax Sovietica и, как мы наивно полагали, забытые навсегда, вновь триумфально применяются в отечественной «реальной политике». О чем здесь речь? Об очередной официально инспирируемой ревизии истории, предполагающей реабилитацию сталинского наследия, о подмене «национальными проектами» содержания и смысла общественной жизни, о возрождении имперской версии патриотизма. И, безусловно, — о восстановлении конфигурации «партия над государством», о которой упоминает автор (с. 206).
Остается, правда, малая надежда на то, что приводимые мной исторические параллели слишком грубы и надуманны, а национальный проект «Империя» так и останется нереализованным. Ни в гибридном, ни в чистом виде. Но вот насколько она основательна, такая надежда?
Анастасия Деменкова
Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны 1918—1922 гг. Сборник документов
Отв. ред. Л.Б. Милякова
М.: РОССПЭН, 2007. — 995 с.
Погромы закипали поминутно, убивали кого-то ежедневно, отдавая предпочтение евреям, понятное дело.
Михаил Булгаков
В сборник включено 364 документа, почти все они из Государственного архива и почти все публикуются впервые. Для удобства справочного использования книга снабжена именным и географическим указателями, а также детальным комментарием. Вряд ли кто-нибудь, кроме узких специалистов, вознамерится одолеть этот циклопический том от корки до корки. Тем более, что многие детали в нем скоро начинают повторяться — ведь даже кровь и трупы могут «примелькаться». Собственно, они и примелькались многим обитателям бывшей Российской империи: согласно показаниям одного еврея, во время погрома «помещики, мои гости, сидели и наблюдали мои истязания совершенно хладнокровно, курили, не скорчили ни одной гримасы… ничем не реагировали, даже тогда, когда меня на их глазах ударили ножом… среди гостей моих… помещица Марцинкевич, которую я знаю уже 30 лет, с покойным мужем которой сидел на одной скамейке в гимназии» (с. 586). Подобное спокойствие можно объяснить той будничностью, которую приобрела смерть после четырех лет мировой и трех лет Гражданской войны.
Читателя поразят несколько особенностей трагедии 1918—1922 годов, отличающих ее от схожих, но более знаменитых. Во-первых, она подверглась подробному документированию по горячим следам: не только международные организации заботились о жертвах погромов, но и Советы были заинтересованы в сборе информации, поскольку намеревались предъявить ее Антанте на Генуэзской конференции в качестве козыря: вот, мол, что творили поддержанные вами белые правительства и Польша. Между прочим, этот ход, придуманный Чичериным, не был в конце концов использован: большевики боялись, что в ответ будут предъявлены буденновские зверства (с. 922). В самом деле, 8,6% еврейских погромов совершили красные. Вот и рассуждай после этого про «еврейскую власть». Кстати, состав сборника создает впечатление, что в советских архивах отложились не все свидетельства о «красных» погромах 1918—1919 годов.
Вторая особенность 1918—1922 годов — хаос и отсутствие какой бы то ни было спланированности. В отличие не только от Холокоста, но и от армянского и руандийского геноцидов, убийства носили в большинстве случаев спонтанный характер. Они были следствием не столько чьей-то централизованной политики, сколько всеобщего одичания. Впрочем, как показывают опубликованные в сборнике документы, озверение никогда не бывает поголовным, и картина получается сложная. Даже во время страшного Проскуровского погрома 1919 года, когда атаман Семесенко взял со всех казаков клятву, что они не будут даже грабить, а будут только убивать евреев во имя национальной украинской идеи, — один из его сотников заявил о своем несогласии и запретил подчиненным убивать безоружных людей (с. 51). Те самые петлюровцы, которые только что чуть не насмерть забили свою жертву, при изменившемся настроении могли ей же оказать медицинскую помощь (с. 43). С другой стороны, в погромах участвовали подчас сами евреи (с. 63, 581). Да и украинские «ревкомы», в которых нередко евреи составляли большинство, не колеблясь реквизировали имущество «буржуев», в том числе, разумеется, и зажиточных евреев. Крестьяне иногда громят своих соседей-евреев, а иногда учатся у них организовывать отряды самообороны, чтобы защищаться от лютующих банд (с. 454—455). Среди евреев многие сочувствуют белому делу и кто-то даже воюет в деникинской армии, очень «переживая» за царящий там антисемитизм (с. 255—257). Из сегодняшнего дня с трудом верится, но факт: в страшном 1920 году мусульмане выступали защитниками евреев (с. 579), а большевистские власти в 1921-м помогают евреям, пострадавшим от погромов, выехать в Америку. Таких неожиданных «деталей» по громадному тому документов раскидано довольно много, и это очень разнообразит монотонное чтение про бесконечные грабежи и насилия.
Выше было сказано о стихийности погромов — но это только часть правды. Документы сборника убедительно демонстрируют, что, когда те, кто в данный момент воплощает верховную власть, задаются целью не допустить бесчинств, их и не происходит. Разумеется, в ходе Гражданской войны случались периоды полного безвластия, но все-таки в большинстве случаев эксцессы осенены сочувствием властей: Петлюры, Деникина, Пилсудского. И если украинский или польский антисемитизм были частью националистического дискурса, то зверства Добровольческой армии, которая считала, что воюет за прежнюю имперскую Россию, не объяснимы ничем, кроме чистого попустительства. Конечно, для Юга антисемитизм был давней традицией, и Колчаку в Сибири было в этом смысле легче поддерживать порядок (хотя вот барон Унгерн умудрился найти и поубивать евреев даже в Монголии). И тем не менее факт остается фактом: достаточно было появиться в каком-нибудь городе миссии Антанты — и погромы как-то сами собой заканчивались.
Что еще разнообразит рецензируемый сборник, так это обилие дословных записей, передающих живую речь людей. Приведем всего один пример: «Носило характер возбуждения крестьян. Не успел еще умыться, как началась стрельба винтовок, но не носило характер страха, я преспокойно оставался в своей квартире. Все-таки характерно отметить, что видя меня как заводского рабочего, немного успокоились. Вскоре я услыхал, что в городе есть жертвы. Это носило такой страшный звук погрома, что современные люди терялись. 22 апреля был налет из 7 большевиков для освобождения из тюрьмы комиссара. Вызвали еврейскую общину и предложили ультимативно, что ввиду того, что нападавшие были евреи, факт тот, что при наступлении кричали “ура” с акцентом чисто еврейским, выдать всех, которые ночью наступали» (с. 106—107). Ну чем не Бабель?
Всего за «отчетный период» было убито более ста тысяч евреев. Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с другими геноцидами и тонет в общей массе потерь Гражданской войны. И тем не менее эпопея 1918—1922 годов сыграла весьма важную роль в гибели еврейского местечка Восточной Европы. Разумеется, статистика всегда притупляет впечатление. И чтобы освежить его, вспомним, что где-то среди этих ста тысяч затерялся один-единственный безымянный еврей, убитый в Киеве в ночь со 2 на 3 февраля 1919 года на глазах у врача петлюровской армии Михаила Булгакова. Это убийство и жгучее чувство вины, не изжитое потом, в двадцатые, никакими антисемитскими переживаниями, стало одним из самых навязчивых мотивов в творчестве писателя. Повторяясь в разных его сочинениях, оно в конце концов находит воплощение в истории о Понтии Пилате и о том еврее, которого ему так и не удалось спасти.
Сергей Иванов
Коротаев А.В., Малков А.С., Халтурина Д.А.
Законы истории: Математическое моделирование Мир-системы. Демография, экономика, культура
М.: КомКнига, 2007. — 224 с.
Коротаев А.В., Комарова Н.Л., Халтурина Д.А.
Законы истории: Вековые циклы и тысячелетние тренды. Демография, экономика, войны
М.: КомКнига, 2007. — 256 с.
Двухтомная работа А.В. Коротаева, Д.А. Халтуриной, А.С. Малкова и Н.Л. Комаровой посвящена математическому моделированию законов истории и адресована самому широкому кругу читателей. Книга представляет собой интересный, хотя не во всех отношениях удачный жанровый гибрид: это и самостоятельное научное исследование, и попытка популяризации методов математической статистики одновременно.
Общий ход рассуждения в «Законах истории» и основные идеи работы могут сильно удивить читателя, знакомого с более ранней работой А.В. Коротаева «Социальная эволюция: факторы, закономерности, тенденции». Ведь ее основной вывод заключался в том, что эволюция человеческого общества не линейна в принципе, а для отдельных его сегментов и вовсе может быть циклической. В данной работе Коротаев вместе со своими соавторами берется доказать, что социальная эволюция необратима, просто законы истории на данном этапе развития науки доступны наблюдению лишь на макроуровне, и предлагает идти от простых законов развития целого к сложным закономерностям.
Этот принцип и определяет композицию двухтомника.
Исходным пунктом рассуждения первого тома является анализ данных о росте населения Земли в XX столетии. Согласно используемым авторами источникам, до 1962 года наблюдается увеличение темпов роста населения за год по мере того, как оно растет по абсолютной величине. После 1962 года наблюдается обратная тенденция. Сначала авторы берутся объяснить ситуацию до 1962 года, затем — причины и характер перехода.
Для этого они обращаются к разработанным в XX веке математическим моделям демографических процессов, лучшая из которых, как считают А.В. Коротаев и его соавторы, была предложена антропологом Майклом Кремером. С ее помощью можно получить картину «гиперболического» роста населения Земли. В основу этой модели положено допущение, что пропорционально росту населения увеличивается количество изобретателей и изобретений, что приводит к увеличению несущей способности Земли и дает возможность для дальнейшего роста популяции.
По убеждению авторов книги, собранные к настоящему моменту данные о росте населения Земли с 500 года до нашей эры по 1962 год нашей эры полностью подтверждают эту гипотезу. Свою задачу они видят в дальнейшем совершенствовании модели Кремера, добавляют в нее новые параметры, каждый раз сопоставляя генерируемые моделями кривые с имеющимися в их распоряжении эмпирическими данными.
Причины изменения демографической динамики авторы видят в том, что во второй половине XX века техническое и экономическое развитие достигает нового качества, при котором дальнейший технический прогресс ведет уже не к увеличению, а к снижению темпов прироста населения. Высокий уровень медицины не только позволяет снизить смертность, но и ведет к уменьшению рождаемости: больше не нужно рожать детей «про запас» с учетом неизбежных потерь, благодаря новым методам планирования семьи поставлен под контроль и сам процесс деторождения.
По ходу изложения авторы отвечают на критику, которой подвергались модели гиперболического роста. По убеждению авторов, они отражают динамику совершенно реальной системы (вслед за антропологом А.Г. Франком они называют ее Мир-системой), которая зародилась в начале голоцена на Ближнем Востоке в связи с начавшейся там аграрной (неолитической) революцией и постепенно охватила весь мир.
Критики гиперболических моделей, прежде всего, ставили под сомнение влияние количества изобретений на рост населения Земли в древности и в Средневековье: данный механизм мог бы работать лишь в том случае, если бы в эти эпохи технические инновации свободно распространялись по миру, как в наше время. Однако до открытия Америки и Австралии человечество состояло из нескольких независимых подсистем.
По утверждению авторов, этими регионами можно пренебречь, поскольку большая часть населения Земли всегда проживала на территории Евразии, где такой обмен все же был возможен.
Тем не менее, двигаясь от настоящего момента в глубь веков, мы располагаем статистикой по все меньшему и меньшему количеству регионов. Поэтому авторы заполняют белые пятна при помощи специальных расчетов, проведенных их предшественниками-палеодемографами.
Очень печально, что авторы ничего не говорят о методике этой реконструкции, кроме того, что она позволяет вычислить население определенной территории на определенный момент времени исходя из того, сколько на ней могло прокормиться людей при существовавшем тогда способе производства. Если все «эмпирические данные» до 2 года нашей эры получены только таким образом, то мы едва ли можем с их помощью доказать, что изменение темпов роста населения Земли обусловлено изменением ее несущей способности — налицо логический круг.
Второй том «Законов истории» посвящен более детальному рассмотрению демографических процессов: если рассматривать кривую, изображающую демографическую динамику отдельно взятого региона, можно увидеть, что при некотором увеличении она оказывается «волнистой».
Видимые колебания — это не что иное, как аграрные социально-экономические циклы, которые авторы называют «столетними»: в какой-то момент рост численности некоего сообщества превышает потолок, предусмотренный несущей способностью Земли при данном развитии технологий, что приводит к экономическому, политическому, а затем и демографическому коллапсу. После его окончания начинается следующий цикл.
На это явление уже обратили внимание ряд историков и математиков, изучавших социально-демографические циклы в истории различных древних и средневековых обществ Евразии, Северной Африки и Китая. История последнего, где государственная статистика существует уже две тысячи лет, позволяет авторам рассмотреть столетние циклы на беспрецедентно долгом временном отрезке и внести некоторые коррективы в математические модели, предложенные предшественниками для описания «столетних» демографических циклов. В итоге авторы предлагают свою модель, которая лучше соответствует имеющимся в нашем распоряжении данным по Китаю, поскольку учитывает такие факторы, как колебания климата, антикризисная деятельность государства, собирающего налоги и создающего антикризисные запасы, масштабы повстанческого движения и инерция военной активности в смутные времена — фактор, отодвигающий начало фазы восстановительного роста.
В итоге авторы предлагают обобщающую схему, которая объединяет столетние циклы аграрных обществ и тысячелетнюю мировую популяционную динамику. Тенденция заключалась в растяжении и сглаживании «столетних» циклов. Экологическая ниша человечества постоянно расширяется. С ростом ВВП складываются все более и более крупные государства, которые содержат небольшие профессиональные армии, и хотя война идет постоянно, все меньший процент населения вовлечен в конфликт, что приводит к уменьшению общего количества жертв.
На примере китайской истории хорошо видно, что многие аграрные кризисы действительно преодолевались путем целенаправленного внедрения и распространения изобретений, главным образом новых сельскохозяйственных культур, что было в этой стране частью государственной политики. Однако при всей убедительности китайского материала стоит заметить, что его экстраполяция на всю мировую историю несколько преждевременна. Тем более, что для популяризации предложенных авторами методов одной книги едва ли достаточно. Необходима дальнейшая дискуссия вокруг основных ее положений, ведущаяся в столь же доступной для неспециалиста форме, в какой написаны «Законы истории». Для этого есть все предпосылки, поскольку, по признанию авторов, рецензируемая работа — лишь отправной пункт для большой серии исследований.
Василий Костырко
Лев Гудков, Борис Дубин, Юрий Левада
Проблема «элиты» в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования
М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007. — 372 с. — 800 экз.
Перед нами работа, пробуждающая одно из редких чувств — ощущение творящейся на глазах истории, когда открывающееся будущее одновременно расширяет смысловую «перспективу» прошлого. Историчность — особое переживание связи времен, хотя на уровне новостных блоков и риторики аналитиков мы повседневно составляем то или иное мнение о положении вещей.
Соавторы книги раскрывают перед нами историческую лабораторию, где все агрегаты на виду, а мы словно зрители на презентации, наблюдающие за поведением новых материалов. У исследователей — особый метод анализа и описания. Они не состоят в полемике с историческими школами: мы не встретим ни рассуждений о «роли личности в истории», ни микроисторической реставрационной нюансировки. Историзм «Проблемы “элиты” в сегодняшней России» не академический. Авторы интервьюируют большие группы современников и предлагают «внеисторическую историю». Эта история вырисовывается из реакций коллективного сознания на формулировки и описания конфликтов, предлагаемые исследователями.
Опросы проходят — условно — в нашем присутствии, как будто в телевизионном времени или в перспективе «real time», если использовать термин Поля Верильо. При этом мы не судьи, разбирающие ситуацию постфактум (вот это и было бы академично), а свидетели. Алеаторный элемент — как в игре в рулетку — вполне ощутим: мы словно в призрачном поле вероятностей. Мы ждем, что покажет статистический подсчет.
Мотивация происходящего в стране становится ясной на основании изучения мнений групп. Ответы вытекают из математической обработки данных. Этот метод неприменим ни к одному фрагменту истории — за исключением современности. Последняя есть та часть истории, которая совпадает с устной речью, с нынешним состоянием языка. И когда авторское описание совпадает с «ответами» статистики, достоверность потрясает. Тонкая работа исследователей и медийное шоу, каковым предстает массовое действо опроса, создают уникальное сочетание. Настроение, приподнятое открывшейся правдой, похоже на выигрыш, на победу над случайностью. Но одновременно в нем — ужас оттого, что содержится в самом результате.
Потому что читаем:
«Даже крупнейшие национальные библиотеки […] почти не приобретают новейшую иностранную книгу, резко сократили приобретение зарубежной периодики. Результат подобного комплектования крупнейших библиотек России — невозможность обеспечить самые квалифицированные и творческие группы наиболее сложными информационными каналами и формами культуры, а значит, невозможность для продвинутых групп общества воспроизводить и наращивать качественный уровень — жизни, мышления, творчества, обсуждения сделанного. В этом смысле ситуация в стране сегодня, пожалуй, даже хуже, чем при советской власти» (с. 68).
Наверное, хуже не бывает для страны, которая надеется на модернизацию. Наверное, сразу должно быть понятно, что, если преобразование российского общества буксует, надо срочно заняться в том числе и библиотеками. Но многое в этом деле зависит от элиты. И это главный вопрос книги: что такое современная российская элита, похожа ли она на элиту Европы и США, лидирующую на нынешнем этапе глобального развития?
Вот некоторые размышления авторов о возникновении термина:
«В отечественных дискуссиях понятие “элита” стало появляться не ранее 1980-х годов, уже на последних фазах перестройки, когда обнаружился раскол компартии и в ее руководстве выделились реформистское и реакционное крыло. В советское время понятие “элита” было окрашено негативно […] поскольку резко контрастировало с партийно-популистской демагогией» (с. 30). «Потребность в подобном слове стала ощущаться тогда, когда Ельцин, меняя состав своей команды, все сильнее делал упор на “умеренных” и проверенных в прошлом номенклатурных кадрах консервативного толка, не грозивших его власти риском […] радикальных экспериментов» (с. 31). «Элита» тогда стала продуктом самоидентификации политтехнологов и политологов.
При переносе понятий западного словаря в российскую риторическую практику «элита» попадает сюда одновременно с другими категориями политической легитимации и оформления реальности: «средним классом», «демократией», «суверенитетом», «гражданским обществом», «парламентом», российским «консерватизмом» и прочими словами-фикциями. «В данном контексте “элита” — понятие со слабым дескриптивным потенциалом, оно неинструментально и малоинформативно, зато обладает значительным, благодаря своей неопределенности, идеологическим бэкграундом и ценностными импликациями, широкими возможностями манипулировать различными неконтролируемыми смыслами» (с. 34—35).
«В строгом смысле то, что пытаются сегодня назвать российской “элитой”, элитой не является по всем социологическим и политическим признакам. […] По существу, в том или ином варианте “российская элита” — не просто воображаемое сообщество, внутренне не имеющее общих символов и связей, полученное искусственным соединением различных радикалов околовластных связей и управленческой деятельности. Оно выглядит как очень рыхлое и слабо связанное между собой социальное множество, конгломерат имен и позиций» (с. 75).
С этими представлениями контрастирует точка зрения Евгения Ясина, который в послесловии под названием «Ответ получен» пишет, что элита — это не «верхушка», а «собрание лучших». И если демократия есть все-таки понятие экономическое, можно расставить акценты по-другому, более обнадеживающим образом, что Ясин и делает: «В России сегодняшней демократия, как мне кажется, возможна только элитарная» (с. 362).
Не точны, по-видимому, ни социологи, ни экономисты, потому что если оценивать российский центр, Москву, под импрессионистским углом зрения, то обнаружится, что в нем действует третья, трансцендентная сила хаоса и стихии, ускользающая от рациональных подходов. Порой кажется, будто население распадается на отдельные голоса, иногда собирающиеся в коллективы, но не слышащие друг друга. Тем не менее все по-прежнему подчиняются Клио, бесстрастно продолжающей свои записи и подсчеты.
Екатерина Матвеева
Ольга Кучкина
Власть и пресса в России. Взгляд изнутри
(Цикл лекций о постсоветской журналистике)
Институт журналистики и литературного творчества
М.: Издательство Р. Элинина, 2006. — 410 с.
Известная журналистка Ольга Кучкина написала книгу о взаимоотношениях власти и прессы в советское время, переходный период перестройки и в современной России. Несомненно, она могла бы написать интересные мемуары как человек, многие годы отдавший журналистике, но представленная Ольгой Кучкиной книга — не воспоминания, хотя и пронизана ими, а серьезная попытка анализа изменений в российских СМИ, механизмов и обстоятельств этих изменений.
Ситуацию в СМИ в советское время многие до сих пор помнят хорошо. «Прежние условия медиа-деятельности, — пишет автор, — предполагали прежде всего строгую централизованность и суровую иерархию. Все было расписано и упорядочено. Все подчинялось партийному и государственному идеологическому контролю. Все, что сообщалось народу, строго дозировалось» (с. 13). По словам Никиты Хрущева, журналисты были «подручными партии» (с. 17), но некоторые из них, отмечает Ольга Кучкина, «наиболее талантливые и смелые… все шире раздвигали границы дозволенного. Они совершали прорывы туда, где им могли голову снести за непослушание. И сносили — в переносном смысле, конечно: снимая с работы, не давая печататься» (с. 17). Так автор рассказывает о реформаторской работе в журналистике Алексея Аджубея, сумевшего в качестве главного редактора возродить две крупные советские газеты: «Комсомольскую правду» и «Известия». Конечно, облегчало ему жизнь то, что он был зятем Никиты Хрущева, но с падением последнего его журналистской карьере фактически пришел конец. «Аджубею было запрещено публиковаться под своим именем. Для того, чтобы прокормить семью, ему приходилось строчить сценарии научно-документальных фильмов, подписывая их чужими фамилиями» (с. 20).
Несмотря на трудные условия работы в советское послесталинское время, ряд журналистов старались работать честно и искренне. Среди них Ольга Кучкина выделяет Анатолия и Валерия Аграновских, Инну Руденко, Нину Александрову, Эдвина Поляновского (с. 21).
По мнению Кучкиной, главным итогом горбачевской эпохи в сфере массмедиа стало возникновение первых независимых СМИ. Особенно она выделяет роль радиостанции «Эхо Москвы»: «Молодые голоса, свободная манера речи, индивидуальность, которая не прячется, а подчеркивается, прямой эфир, прямое включение живых голосов слушателей, отражение реальных событий, полная, а не выборочная информация, острые дискуссии, откровенные комментарии — все это было неслыханно» (с. 37).
В целом, глава книги «Горбачев. Перестройка и гласность» написана интересно и содержательно, но есть в ней и досадные ошибки. Так, сказано, что Егор Лигачев был одним из организаторов ГКЧП (с. 32), в то время как он никогда в этот комитет не входил. Это — пример того, что память часто может подвести и все детали, казалось бы, хорошо известных событий необходимо тщательно проверять.
Эпохе
Ельцина и его роли в становлении независимой журналистики в России Ольга
Кучкина уделила особое внимание. Первый российский президент был во многом
противоречивым человеком, но к массмедиа всегда относился с уважением. Именно
при Ельцине, подчеркивает автор, «был разработан и принят 27 декабря
Во время второй президентской кампании Ельцина все федеральные телеканалы (ОРТ, РТР и НТВ) его единодушно поддержали, но не только как поборника независимых СМИ, а также потому, что им были обещаны существенные льготы в случае его победы. «Так, — пишет Кучкина, — телекомпании НТВ было бесплатно отдано все эфирное время на той частоте, где раньше также вещали “Российские университеты” (российский общеобразовательный телеканал. — М.Р.)» (с. 53—54).
Касаясь нормативной базы СМИ, автор отмечает, что с 1991-го по 1999-й российский парламент принял около 30 законов, регулирующих сферу массмедиа. «В результате мы имеем следующее: отсутствие государственной цензуры; простой механизм создания нового издания; недопустимость произвольного закрытия СМИ; доступность информационных ресурсов и источников; возможность расследовать и критиковать деятельность правительства; ясные правила защиты чести и достоинства и интеллектуальной собственности; а также Интернет — техническую базу свободы слова» (с. 72).
Затем автор переходит к новейшему периоду в истории России, связанному с президентом Путиным. Ольга Кучкина пишет: «Реформы, гражданское общество, права человека — эти идеалы романтического периода журналистики как передового отряда общества во многом не осуществились. Или осуществляются слишком медленно. Кремлевская власть достигла значительной силы. Она построила партии, построила общество и, в значительной мере, построила журналистов» (с. 91). Далее приводятся различные случаи давления на журналистов, такие, например, как история странного похищения корреспондента радио «Свобода» Андрея Бабицкого в начале 2000 года в Чечне. По мнению Ольги Кучкиной, в этой сложной ситуации «Бабицкого спасло твердое поведение не слишком многочисленных, но очень уважаемых политиков и журналистов, с самого начала догадавшихся о спецоперации в отношении Бабицкого и уверенно выступивших в его защиту» (с. 95). Автор подробно рассказывает, как методом экономического давления уничтожалось старое НТВ во главе с Евгением Киселевым. Причины этого заключались, как полагает Кучкина, в очевидной оппозиционности канала и постоянной критике на нем кремлевской администрации. Такая же судьба постигла и канал ТВС весной 2003 года, куда позднее перешла работать команда Киселева. К этому разделу книги у меня есть серьезные претензии — но не в отношении оценок, а к тому, как излагается фактическая сторона дела. Здесь явно не хватает точных дат: что, когда и как произошло. В результате Кучкина ничего не говорит о работе команды Киселева на общенациональном канале ТВ-6 с мая 2001 года по январь 2002 года, а ведь этот короткий период был одним из самых ярких в истории нашего телевидения.
Анализируя историю последних лет российских массмедиа, автор справедливо полагает, что негативный отпечаток на свободу слова наложила развернувшаяся во всем мире, в том числе и в России, борьба с терроризмом. Еще 23 июня 2000 года Совет безопасности Российской Федерации принял «Доктрину информационной безопасности». 9 сентября того же года она была подписана президентом Путиным и начала действовать. Как считает Ольга Кучкина, «главная задача (этого документа. — М.Р.) — усилить правительственный контроль за распространением информации через создание правовой базы для такого контроля. Все слова о принципах свободы прессы и запрета цензуры на месте, однако сама лексика выдержана почти в советском духе. Скажем, положение о том, что российские граждане подвергаются угрозам со стороны массмедиа, включая ограничение права человека на свободу мысли» (с. 118).
Далее автор обращается к тому, как освещались в СМИ некоторые, по ее мнению, важные события последних лет. Перед глазами читателя проходят дела журналиста Григория Пасько и предпринимателя Михаила Ходорковского, закрытие программы «Намедни» Леонида Парфенова на новом НТВ, судьба журналистки Елены Трегубовой и ее книги «Записки кремлевского диггера». Описано все это с большим знанием дела и подчас очень красочно.
К сожалению, изложение хода событий не свободно от ошибок, придающих тексту налет небрежности. Приведу один, наиболее бросившийся мне в глаза пример. Так, на с. 107—108 говорится: «Президентская кампания Путина и началась, как известно, с взрыва в подземном переходе на Пушкинской площади и взрывов домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске». Однако на самом деле взрыв на Пушкинской площади произошел 8 августа 2000 года, то есть почти через год после взрывов домов в Москве, Волгодонске и Буйнакске, когда Путин уже был президентом.
Другой пример. На с. 124 упоминается роман Юлия Дубова «Олигарх», по которому был снят одноименный фильм. Фильм действительно так и называется, но он создан на основе романа Юлия Дубова «Большая пайка». И список ошибок можно было бы продолжить.
Наконец, хотелось бы добавить, что книга Ольги Кучкиной содержит интересные главы, посвященные видным российским журналистам: Юрию Щекочихину, Светлане Сорокиной, Ирине Петровской и Анне Политковской. Текст о Политковской был написан, когда Анна еще была жива. Тем с большим интересом читается он сегодня. Хочется процитировать из него небольшой отрывок: «Анна занимается тем, чем занимаются не ради наград. Она человек убеждений и работает из убеждений. Читая ее статьи, я могла бы упрекнуть ее лишь в одном: в излишней авторитарности. Но я не смею. Легко делать замечания со стороны. По крайней мере надо попасть в те же — тяжелейшие — условия, в которых исполняет человек свой долг, чтобы иметь право на замечания» (с. 216).
В заключение отмечу, что книга Ольги Кучкиной сопровождается интересными приложениями, в первой части которых напечатаны тексты начинающих журналистов, студентов Института журналистики и литературного творчества при Союзе журналистов России, а во второй — лучшие статьи самого автора за последние годы.
В целом, книга, на мой взгляд, интересна и полезна, хотя и не лишена отмеченных мной досадных промахов. Серьезные исследования на тему «Власть и пресса в России в 1990-х — начале 2000-х годов» еще впереди. Для этого необходима дистанция времени и определенная отстраненность от сюжета, но взгляд изнутри тоже важен: он помогает осознать внутреннюю остроту и динамику процесса.
Михаил Рощин