Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2007
Ян Кржен (р. 1930) — чешский историк, профессор, специалист по новой и новейшей истории Центральной Европы. Автор десятков статей и нескольких книг. Неоднозначную реакцию вызвала его вышедшая в 1990 году работа «Конфликтное сообщество: чехи и немцы, 1780—1918» («Konfliktní společenství. Češi a Němci 1780—1918 »), в которой автор попытался разрушить многие существовавшие ранее стереотипы в области чешско-немецких отношений в эпоху монархии Габсбургов.
Ян Кржен
Центральная Европа в европейском историко-географическом контексте[1]
Запад и Восток
С географической точки зрения нашим континентом является Евразия, Европа же представляет собой лишь одну из его оконечностей, своего рода большой мыс. В качестве континента Европа — понятие искусственное или, точнее, исторически обусловленное, вдобавок с неопределенной восточной границей. Поэтому, в частности, давно ведутся дискуссии о том, является ли частью Европы Россия. Есть авторы, отвечающие на этот вопрос отрицательно, например чешско-французский писатель Милан Кундера в своем эссе «Похищение Европы» (1984) или — с совершенно иных позиций — русская, так называемая «евразийская» школа, утверждающая, что Россия — самостоятельный, своеобразный континент. В обширной литературе по этому вопросу, однако, преобладает противоположное мнение, сторонником которого был и Масарик[2]: для него Россия — то, чем Европа была раньше. В пользу европейской принадлежности России говорит и история: Россия на протяжении столетий была и остается вовлеченной в европейские дела — иногда как жандарм, иногда как спаситель… Так или иначе, утверждение, что Европа кончается на Урале, во многом оправданно — без России, странной, таинственной и непонятной для многих европейцев страны, история Европы вряд ли может обойтись.
В сравнении с другими континентами Европа со своей специфической цивилизацией и ее ценностями представляется целостной, но при взгляде изнутри несомненны социальные, политические и культурные различия. Они очевидны и с географической точки зрения… Европа делится на равнинный север (его плоское побережье простирается от Франции до Балтии и русских равнин) и юг, где доминируют горные массивы Карпат, Альп и Пиренеев. С этим разделением согласуются и античные представления о различиях между севером и югом, но не представления Нового времени, когда на первый план выходит противопоставление Запада и Востока[3]. Разделение Европы на Запад и Восток стало абсолютно доминирующим после Второй мировой войны в связи с возникновением двух геополитических блоков — западного и советского. […]
Основополагающей чертой восточной части Европы зачастую считается влияние восточных цивилизаций (от Византии к монгольскому господству на Руси и османскому на Балканах), однако то же самое можно сказать и о многих периодах истории Италии или Испании, хотя эти страны считаются принадлежащими к Западу.
Столь же часты указания на религиозные отличия: западный католицизм или протестантизм против восточного православия или ислама. Говорится и о духовных различиях между двумя частями Европы: на ее востоке по большей части отсутствовали (или не проявились с достаточной силой) влияния Ренессанса, гуманизма и Реформации. Подобным образом обстоят дела и с отличиями политическими. На востоке Европы большую роль играет деспотия или автократия (султанат или самодержавие, черты которого сохранились и в большевизме), в то время как на Западе в прошлом преобладало сословное государство или абсолютизм, в структуре которого, однако, сохранялись элементы плюрализма. В Новейшее время характерной для Запада считается плюралистическая демократия, которая отсутствует или недостаточно развита на востоке [Европы]; существование в прошлом тоталитарных и авторитарных режимов в западных странах, однако, делает это различие весьма относительным. Гражданское общество на Западе формируется чаще всего естественным путем, снизу, на Востоке же — главным образом за счет реформ сверху, хотя само по себе создание гражданского общества сверху есть contradictio in ad j ecto. […]
Не менее существенны и различия социальные. Для востока Европы характерны долгое господство крепостного права и наличие сельской общины (на Балканах — задруга) как фискальной единицы, хотя в окраинных регионах существовали обширные области, населенные свободными крестьянами, выполнявшими воинские задачи (казаки, жители австрийской «военной границы»). Важным пунктом в списке социальных различий являлись и города, которые на Западе представляли собой специфические самоуправляющиеся организмы с собственной правовой системой. Конечно, и на востоке Европы были городские агломерации, однако они управлялись государством и не обладали правовой автономией; [к примеру,] статус русского купечества был далек от положения [западного] городского сословия. […]
По мнению венгерского историка Енё Сюча, различия между двумя частями континента заключаются в самой основе социальной конструкции: для Запада характерен договорный принцип с правовой кодификацией (например, система ленных обязательств от монарха до простого крестьянина), для [европейского] Востока — сильная зависимость социального статуса от государства, царя или султана, аристократия же там, по сути дела, является слоем, привилегии которого зависят от его службы государству. Одним словом, в историческом развитии востока Европы государство играет [по сравнению с западом] куда большую роль. Все это, конечно, крупные обобщения, не берущие в расчет многочисленные исключения и отклонения от правил.
Центральная Европа
К описанному выше «большому» разделению Европейского континента часто добавляется третье звено — Центральная Европа как отдельная зона или регион. Впервые этот термин был использован, вероятно, в 1815 году на Венском конгрессе для обозначения территорий нынешней Германии и Бенилюкса (Europe intermédiaire). Научно-историческое обоснование концепции Центральной Европы как исторического субконтинента попытался произвести Оскар Халецки[4] в 1950 году, когда обозначил Центральную Европу как переходную зону между Западом и Востоком и даже предложил ее внутреннее деление на West and East Central Europe. За время «холодной войны» и противостояния западного и восточного блоков эти понятия были, однако, практически забыты. В историографической практике использовался асимметричный термин «Центрально-Восточная Европа», она отождествлялась с находившимися в зависимости от СССР странами, рассматриваемыми просто как часть [большой] Восточной Европы.
Важнейшие работы, посвященные центральноевропейскому региону, по-разному рассматривали и даже называли его. Хью Сетон-Уотсон (а также венгерские историки Иван Беренд и Дьёрдь Ранки) соединил центральноевропейскую тройку (Польша, Чехословакия, Венгрия) с Балканами под общим названием «Восточная Европа». Другие авторы присоединили к этому региону также страны Балтии и Финляндию на севере и Турцию на юге, тем самым фактически воскресив старую концепцию Масарика, рассматривавшего Центральную Европу как полосу между Германией и Россией. [Польско-британский историк] Энтони Полонски — единственный, кто отнес к этому региону также и Австрию. В известной работе польского автора Петра Вандыча «Центральная Европа в истории — от Средневековья до наших дней» выражается преобладающая в Польше и Венгрии точка зрения, согласно которой в состав Центральной Европы, помимо двух этих стран, включаются Чехия и Словакия, но не включаются ни другие страны, входившие в состав габсбургской империи, ни восточная часть Германии. С другой стороны, Центральная, или Центрально-Восточная, Европа часто отождествляется с территорией бывшей монархии Габсбургов, несмотря на то что многие авторы, прежде всего уже упоминавшийся Вандыч и Гартон Эш[5], причисляют к региону лишь его heartlands. Вынесение за рамки региона австрийских земель, равно как и нынешней Словении, без которых вряд ли возможно адекватное представление об истории региона, — шаг весьма спорный.
Этот регион обычно описывают, делая упор на его отличия — причем чаще от Востока, нежели от Запада… От западных промышленных агломераций, равно как и от индустриальных зон [европейского] Востока (в качестве прототипа в этом случае часто рассматривается Петербург), центральноевропейская промышленность отличалась меньшей долей крупных предприятий и большей — негородских рабочих («рабочие деревни»). В сельском хозяйстве спецификой Центральной Европы была комбинация «юнкерского» крупного землевладения с достаточно развитым слоем зажиточных середняков, тесно связанных с пищевой промышленностью (венгерские мельницы или чешские и австрийские пивоварни). Интересной особенностью здешнего крестьянства была его организованность, наличие аграрного движения, представленного, например, чехословацкой и судетонемецкой аграрными партиями, польским «Стронництвом людовым» или венгерской Партией мелких хозяев. В западноевропейских странах подобные крестьянские движения не появились, а в странах восточноевропейских такого рода движения (например, русские народники) развивались иным путем — не как аутентичные организации самих крестьян, а как партии интеллигенции, стремящейся улучшить положение земледельцев, «пойти в народ». […]
Размышления о специфической культурной атмосфере Центральной Европы и ее тяготении к Западу (в отличие от сосредоточенных на себе, закрытых православных и исламских обществ) были характерны прежде всего для дискуссий о Центральной Европе, которые велись в 1980-е годы. Весьма распространена точка зрения, сформулированная венгерским историком Петером Ханаком: если и можно говорить о культурном единстве Центральной Европы, то для нее характерно почти полное отсутствие восприятия самой себя как единого целого, общей идентичности — и наоборот, тенденция к распрям и отсутствию единства. Парадоксально то, что этот разделенный и атомизированный регион так часто был объектом самых разных планов его федерализации. С долей иронии, характерной для обитателей Центральной Европы, можно сказать, что это регион неудавшейся федерализации, которая вновь (может быть, на сей раз получится?) обретает плоть в проекте Европейского cоюза. […]
Поверхностное заимствование западных образцов служит, по мнению многих авторов, причиной характерного для Центральной Европы явления: здесь политические институты часто опережают социальную реальность. В качестве примеров обычно приводится польская шляхетская демократия — Речь Посполитая, возникшая в архаическом аграрном обществе, венгерский псевдопарламентаризм XIX века, представлявший интересы лишь нескольких процентов населения, или недолговечная «имплантация» западной парламентской демократии в странах региона после 1918 года. Отсюда и некоторые особенности местной политической культуры — провинциальность, недостаток механизмов достижения консенсуса, чрезмерный разрыв и отчуждение политической элиты от масс и так далее.
Эти явления, впрочем, имеют и другую причину — часто нарушаемые и прерываемые традиции государственности: Венгрия в XVI веке в результате турецкого вторжения была разделена на несколько частей; Польша в конце XVIII столетия оказалась «разорвана» тремя соседними империями; чешское государство начиная с XVII века вступило в долгий период своего постепенного «растворения» в габсбургской империи — хотя представление о «трех веках рабства» в данном случае следует скорее отнести к числу исторических мифов. С этой прерывистой традицией государственности соотносится столь же непростой характер генезиса наций (nation — building) в этом регионе, для которого зачастую характерены регресс, утрата тем или иным народом статуса государствообразующего и деградация роли народа, который идентифицируется главным образом с точки зрения языковой, этнокультурной или религиозной. Конфликт между этнической и государственной (само)идентификацией, о котором часто говорят как о еще одной черте Центральной Европы, был также связан с частыми случаями иноземного господства. Отсюда и распространенный среди центральноевропейцев «синдром осажденной крепости». […]
На Западе основополагающим историческим явлением стала сильная монархия — британская, французская или испанская, воспринимаемая как национальная, хотя ex post нетрудно убедиться в том, что в действительности эти монархии были полиэтничными. В восточной части Европы, напротив, образовались крупные деспотии, Российская и Османская империи, в рамках которых постепенно проявилось господство отдельных народов — турок и русских. В Центральной же Европе доминировали государственные образования с универсалистскими претензиями — «Священная Римская империя» или габсбургская монархия, многонациональные и управлявшиеся династиями, которые не ассоциировали себя с тем или иным народом. Для Центральной Европы также характерно запоздалое развитие национальных государств: в отличие от Запада, где этот процесс начался уже в XV—XVI веках, в данный регион он пришел лишь в XIX столетии. […]
В Центральной и Восточной Европе, где преобладали наднациональные империи, процессы интеграции оказались слабее, чем на Западе. Здесь не удалось создать крупные политические нации западного типа. Несмотря на то что таких попыток было немало, не возникли ни австрийско-габсбургская нация, ни венгерская[6], ни чехословацкая, югославская или советская. Процесс формирования наций в этой части континента продолжается и сейчас: современная австрийская нация сформировалась фактически уже после Второй мировой войны, то же можно сказать и о боснийцах, македонцах, молдаванах, а возможно, также и об украинцах. То, что на Западе стало скорее исключением, — существование малых народов и национальных меньшинств — в Центральной Европе является правилом: этот регион — пояс небольших народов и их конфликтного сосуществования. Это еще один момент, дополняющий то, о чем уже говорилось выше: Центральная Европа — переходная зона между Западом и Востоком, регион, где гражданское общество слабее и возникает позже, чем в западных странах, но раньше, чем в странах, расположенных к востоку от нее.
Размышляя об исторической судьбе Центральной Европы, нельзя не обратить внимания и на роль того, что немецкая историография часто обозначала как Fl ügelmachte— державы, расположенные на «крыльях» этого региона, — Германию и Россию. Связи с ними, без которых Центральная Европа немыслима, однако, нельзя назвать симметричными: с германоязычным миром эти связи сильнее, поскольку этот мир на протяжении многих столетий был ядром существовавших в регионе государственных образований («Священная Римская империя», монархия Габсбургов), а немалая его часть в виде немецкого этнического меньшинства веками жила в чешских землях, Польше и Венгрии. Немецкое влияние так или иначе было (и в какой-то мере остается) ощутимым в истории здешних народов — в большей степени, чем влияние русское, которое, однако, доминировало в регионе на протяжении сорока лет во второй половине ХХ века. В последующую же эпоху здесь все сильнее проявляется влияние Запада — без которого, впрочем, в той или иной степени нельзя представить себе и прежние эпохи. […]
Хотя полной интеграции советского типа в послевоенный период не произошло, а центральноевропейские общества упорно отказывались считать себя частью европейского Востока, «восточных» элементов в их жизни действительно стало больше — сорок лет коммунистического правления считаются эпохой наиболее сильного влияния Востока за всю историю региона. В этом отношении ныне распространенное понятие East Central Europe вполне адекватно — хотя, возможно, это лишь временная адекватность.
Перевод с чешского Ярослава Шимова