Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2007
Сергей Викторович Яров (р. 1959) — историк, профессор Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена (Санкт-Петербург).
Сергей Яров
Советы: органы республики или инструменты контроля над республикой?
К “советскому” эксперименту, пожалуй, наиболее применима формула Маркса, выведенная им в “Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта”: люди сами делают свою историю, но делают не так, как они этого хотят, и при обстоятельствах, которые они не сами выбирали. Советы, считавшиеся символом низового творчества, едва ли когда-нибудь были таковыми. Один из первых Советов возник в специфической ситуации Иваново-Вознесенской стачки в 1905 году, обеспечивая руководство ею и попутно — порядок на бастовавших предприятиях. Это являлось естественным в условиях слабости профсоюзов, которые тогда делали только первые свои шаги. Обеспечение порядка предполагает, разумеется, использование властных функций, пусть и примитивное. Крайне трудно, однако, оценить круг полномочий, которые были делегированы этой “власти” именно рабочими (а не присвоены ею явочным порядком), и в особенности то, каким образом осуществлялось это “делегирование”. Как обычно и бывало в таких случаях, Совет был создан активистами, которые хотя и отражали чаяния масс, но по-своему видоизменяли и “оформляли” в своих документах их устремления, придавая им порой политический оттенок. Собственно, каких-либо политических целей ими не ставилось, хотя и наиболее экстремистский из них, Московский Совет, был в числе тех, кто руководил восстанием в Москве в декабре 1905 года. Претендовать на то, чтобы быть органом представительной демократии, первые Советы тоже не могли. Создавались они, как правило, во время забастовок и имели дело в основном с рабочими.
Примечательно, однако, главное условие их рождения: конфликт. Эту конфликтную (“революционную”, по его терминологии) основу Советов хорошо почувствовал Ленин в эпоху реанимации Советов после февраля 1917 года. Ленин еще в своих эмигрантских сочинениях весны 1917-го уготовил Советам роль органа восстания. Пользу, по его мнению, они могли бы принести “лишь в связи с развитием массовой политической стачки и в связи с восстанием, по мере его подготовки, развития, успеха”. “Советский” проект Ленина в первые дни революции осуществлен не был. Его автор находился слишком далеко от эпицентра политических событий и не мог пристально следить за перипетиями ежедневно менявшихся партийных комбинаций. Главный его недостаток состоял в том, что он слишком быстро разводил еще только побратавшихся “борцов с самодержавием” по их партийным норам.
Вместе с тем эти попытки навязать Советам прежде всего роль борца, придать их деятельности агрессивность, заставить их отказаться от соблюдения правил обычных демократических игр бесследно не прошли. Одна из первых акций Петроградского Совета — создание милиции, которая если и не принимала участие в тогдашних самосудах, то явно потворствовала им и уж точно приложила руку к бессудным арестам и необоснованным обыскам. Одной из первых мер Петроградского Совета стало закрытие “черносотенных” газет — без всяких ссылок на право, произвольное и жесткое. Самым скандальным декретом Совета стал приказ № 1 — безоглядное, не стесненное традициями и вызывающее, почти провокационное разрушение самих основ воинской дисциплины. С “первых дней свободы” стало ясно, что Советы — это не школа воспитания демократии, водворения терпимости и законности. Это школа пропаганды классовой, политической, идеологической и партийной ненависти — пропаганды, подкрепленной экстремистской практикой даже тогда, когда во главе Совета стояли умеренные социалисты — “меньшевики”. Любые попытки понять чужую “правду”, пожав протянутую “справа” руку, оценивались многими членами Совета как “соглашательство с буржуазией”. Как можно было ожидать, что Советы превратятся в полноценный демократический институт, если они, ощерившись штыками (нередко и в буквальном смысле), либо прямо пресекали попытку компромиссов, либо соглашались только на тактические союзы, постоянно при этом оглядываясь на маргиналов — большевиков?!
На это могут возразить, что верхушка Советов пыталась вплоть до октября 1917 года найти общий язык с основными игроками на послефевральской политической сцене, и в первую очередь с Временным правительством. Но достаточно ознакомиться с деталями этого “сотрудничества” — а эпизодами его были столкновения с правительством в апреле 1917 года в связи с нотой Милюкова, подыгрывание большевистским антиправительственным лозунгам во время массовой демонстрации 18 июня, как и более мелкие, но не менее придирчивые политические окрики, — чтобы убедиться в том, что даже в мирные времена оно не являлось безоблачным.
Ключевые вопросы здесь: насколько позиция Советов отражала мнение низов (солдат и рабочих) и, главное, могли ли они влиять, регулярно и непосредственно, на принятие решений? Это, в свою очередь, прямо соотносится с вопросом о том, являлись ли Советы хотя и куцым, но все же демократическим органом, воплощавшим в жизнь идеи народовластия. Внешне все “приличия” были соблюдены. Были установлены нормы представительства от заводов в зависимости от числа трудившихся на них рабочих, проведены перевыборы, составлен регламент (его старались придерживаться), не было явного подавления (до октября 1917 года) большинством меньшинства. Но было в самом духе советской практики нечто такое, что делало соблюдение всех этих регламентов и демократических норм и не главным, и не прочным.
Чтобы понять причины этого, необходимо обратить внимание на то, как возник и стал легитимным первый из Советов 1917-го — Петроградский. Говорить о каком-то его “строительстве” снизу вверх в первые послереволюционные дни не приходится. Сначала Совет возник именно сверху, посредством импровизаций никем не уполномоченных и преимущественно по роду своих занятий далеких от рабочих лиц: политиков, партийных деятелей, рабочих активистов, думских депутатов и даже журналистов. Придя толпой в Таврический дворец 27 февраля 1917 года, они организовали Временный исполнительный комитет Петроградского Совета — при том, что самого Совета еще не существовало. Толпу эту и до сих пор внимательно не разглядели, несмотря на скрупулезные изыскания советских историков. В позднейших записках очевидцев из нее были выхвачены лишь отдельные лица — именно потому, что им была уготована особая роль в дальнейших событиях.
Какое-то ощущение передержек оставляет и воззвание Петроградского Совета 28 февраля 1917 года. Пытаясь обосновать свою легитимность, Совет в этом документе утверждал, что он состоит из выборных представителей фабрик и заводов, — и возникает вопрос: как за сутки могли состояться демократические выборы на всех предприятиях города, многие из которых к тому времени еще были охвачены забастовками? Здесь же сообщалось о том, что в Совете имеются представители от “восставших воинских частей” и каких-то неназванных “демократических и социалистических групп”, — но нет ничего конкретного, что бы могло придать нужную солидность версии о правомочности нового органа. В лавине революции, за нагромождением эпохальных событий в жизни страны (создание Временного правительства, отречение царя, амнистия, декларирование всех прав и свобод) таким процедурным мелочам, конечно, могло и не уделяться должного внимания. Но это отсутствие строгости при соблюдении демократических норм в дальнейшем стало алгоритмом “советского” строительства — условия своего рождения Совет сделал условиями своего существования. Какой-то завод послал своих представителей в Совет, какой-то сделал это частично, какой-то не послал никого — на ход “советского” эксперимента после февраля 1917 года это оказывало мало влияния. Понятие о таком кворуме, который должен учитывать всех рабочих, а не только их часть, в советской практике едва ли серьезно принимали в расчет. Не были представлены в городском Совете целые слои “людей труда”: торговцы, “мелкая буржуазия”, ремесленники, домохозяйки, дворники, прислуга, — но в силу этого Совет не переставал считать себя единственным представителем трудящихся города.
Примечательной характеристикой первых послефевральских Советов являлось то, что они стали полем для полемических упражнений прежде всего ангажированных активистов. Выступали на заседаниях Совета чаще всего одни и те же лица, они же составляли и предлагали резолюции и делали поправки к ним. Многие из них подчинялись партийной дисциплине (и не скрывали этого), хотя и числились делегатами от беспартийных рабочих; заметим при этом, что нередко те ораторы, имена которых мы часто встречаем на страницах протоколов заседаний Совета и которые не были связаны с партиями, могли и не бывать на заводах и уж точно не сверялись в своей деятельности с мнением избирателей.
Отметим и другое. На крупных предприятиях обычно практиковалось прямое голосование на многотысячных митингах рабочих. Не то что возразить оратору, но и расслышать его в таких случаях зачастую было трудно, не говоря уже о том, чтобы предлагать поправки к резолюциям. В данных условиях обеспечить участие каждого из присутствовавших на выборном собрании в составлении наказа избирателей было крайне сложно; приблизительным мог быть и подсчет голосов, особенно там, где голосовали сразу несколько тысяч рабочих. Трудно выяснить и то, разбирались ли и сами рабочие в постановлениях и наказах, предложенных им для голосования. Если сравнить “низовой” язык фабрично-заводских рабочих и язык выступавших от их имени ораторов, то сразу же обнаруживается, что последние своеобразно усложняли отклик рабочих, переводя его в более “высокий” не только политический, но и культурный регистр.
Якобы данная санкция Советов на большевистский переворот в октябре 1917 года — яркий образец советской демократии в действии. Председатель Петроградского Совета Лев Троцкий во всеуслышание отрицал какие-либо намерения Советов захватить власть, а орган Советов — Петроградский военно-революционный комитет (ПВРК) уточнял в это время детали будущего переворота. ПВРК был создан в конце октября 1917-го для помощи в подготовке обороны столицы от немцев — и вместо этого втихомолку, без всякой санкции большинства депутатов Совета, которые и не подозревали, что делается за их спиной, готовил восстание — и тем самым прикрывал политические комбинации большевиков “советской” ширмой.
Ленин в начале 1918 года в черновых набросках к статье “Выборы в учредительное собрание и диктатура пролетариата” допустил весьма характерную оговорку: “Сначала надо решить, а потом голоснуть”. По этому сценарию, собственно, и совершалась революция. Санкция на восстание, арест Временного правительства и переход власти к Советам была дана делегатами II Всероссийского съезда Советов постфактум, когда мосты были сожжены и другого выбора у них уже не было. В отсутствии каких-либо бюрократических формальностей и ограничений Ленин видел очевидное преимущество советской демократии перед буржуазной, парламентарной. Массы, по его мнению, должны сами определять порядок выборов, не стесняя себя прецедентами и обычаями, и обладать правом отзыва избранных. Советское строительство — это творчество масс, не надо бояться, если они отвергнут привычные демократические ритуалы. Чем прямее действие демократии (не опосредованной десятками иерархических ступеней), тем лучше, тем быстрее и эффективнее смогут отстоять свои права люди труда. Эта почти анархическая свобода в действиях Советов, это пренебрежение формальностью регламентов, эта сакрализация демократического чутья низов и стали главными причинами того, что Советы быстро утратили в первые послереволюционные годы остатки даже тех куцых свобод, которые они получили в октябрьские дни, а их легитимность стала весьма условной.
Посмотрим, как это делалось, на примере Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов, пожалуй, наиболее авторитетного Совета в России в это время. Первое, на что стоит обратить внимание, — состав избирателей. За этим следили тщательно. Согласно принятой в июле 1918 года Конституции РСФСР, участие в выборах было запрещено лицам, живущим эксплуатацией чужого труда или на нетрудовые доходы (на проценты от ценных бумаг, от сдачи внаем имущества), частным торговцам и торговым посредникам, служащим и агентам царской полиции, членам Дома Романовых. Одного взгляда на этот список достаточно, чтобы заметить его произвольность. Собственно “труд”, ставший основанием для политической дискриминации, воспринимается здесь в самом примитивном, едва ли не буколическом варианте. Достойным поощрения является лишь то, что сделал человек сам, без посредников, а то, что можно было быть честным тружеником, продавая чужие товары или используя праведно нажитое имущество, в расчет не принималось. Все это к тому же никак не соответствовало водворяемой на местах новой, “бедняцкой”, сословности. Так, к выборам были допущены домохозяйки, но право выяснять, кто и на какие доходы живет, и, соответственно, определять, кто может быть допущен к выборам, было предоставлено в ряде случаев домовым комитетам бедноты. В них же находилось немало людей, корыстных и бескорыстных, чьи доносы на буржуазию, занимавшуюся жилищной контрреволюцией, в начале 1920-х годов печатались даже в газетах. По этой “логике”, например, избирательных прав могли быть лишены и люмпены — многие из них жили на подаяние, то есть на нетрудовые доходы, и даже бедняки, безнадежно увязшие в долгах. Произволом при определении критериев “эксплуатации” (помимо прочего, весьма полезным как прецедент) здесь дело, однако, не заканчивалось. Сами критерии были настолько расплывчатыми и неясно сформулированными, что в разряд эксплуататоров могли быть отнесены и все те, кто просто мешал властям, независимо от их имущественного статуса. Принцип “демократического творчества” масс, столь ценимого Лениным, этому весьма благоприятствовал. Но и это еще не все. Мы говорили здесь о формально-правовом “отсеве”, но необходимо сказать и об “отсеве” репрессивном. Им также формировался “нужный” корпус избирателей. В 1918-1920-х годах, когда органы правопорядка зачастую руководствовались “революционным правосознанием”, аресты, а порой и расстрелы неугодных лиц стали обычным делом — и для перечисления разнообразных поводов для наказаний не хватило бы и десяти конституций. Каток репрессий в эпоху “красного террора” в сентябре 1918 года затронул лиц, даже отдаленно не похожих на “эксплуататоров”, а их пестроте могли бы позавидовать и фабрикаторы знаменитых “амальгам” в эпоху якобинских казней. При этом не спасало и пролетарское происхождение заподозренных. В оправданиях не испытывали недостатка, ссылались даже на некоторые этические императивы. Арестованные назывались врагами Советов и пособниками буржуазии (которой, конечно, Советы не нужны), а отстаиваемая ими свобода печати — отравлением сознания масс, которое, конечно, должно быть чистым, здоровым и незамутненным. Получалось, что арестами, высылками и тому подобными мерами только пытались обеспечить развитие демократии в России, символом которой и являлись Советы.
Теперь посмотрим на порядок проведения выборов в Советы — здесь мы тоже можем обнаружить ряд манипуляций, позволявших проводить советский эксперимент в “нужном” русле.
Внешне демократические ритуалы были соблюдены. Рабочие, которые могли претендовать, как предполагаемая опора власти, на “выборные” привилегии, их все-таки не имели. Они избирались по той же норме, что и служащие и другие городские слои. Открыто привилегии имели другие — солдаты гарнизона; если рабочие в 1918 году избирались по норме один от 400 избирателей, то солдаты — один от 200. Красноармейцы являлись, пожалуй, самым надежным подспорьем власти. Они не бастовали и не были склонны к “мелкобуржуазным” шатаниям, как рабочие. Они были оторваны от своих социальных сред и не были скованы их стереотипами, традициями и привычками; в силу своей “анклавности” они редко смешивались с городской средой, должны были подчиняться воинской дисциплине и в какой-то мере унаследовали экстремистские традиции разложившегося после февраля 1917 года Петроградского гарнизона. Достаточно взглянуть на петроградские газеты сентября 1918-го, чтобы убедиться в том, что именно солдаты, и в первую очередь только они, требовали самого сурового применения “красного террора”. “Классовую” ненависть они демонстрировали куда ярче, чем рабочие. Они знали, что у них есть винтовка, а другие ее не имеют, и потому можно доказать свою правоту исключительно с ее помощью, не прибегая к увещеваниям и компромиссам.
Созданием особых привилегий для солдат избирательные манипуляции, однако, не кончались. Были даны, правда скрытые, привилегии и рабочим. Чтобы создать особо надежный корпус Советов, было решено допустить выборы депутатов и от профсоюзов, причем для увеличения их числа разрешалось избирать представителей как от центральных городских, так и от отраслевых профсоюзов. Заметим в связи с этим, что к 1918 году почти все профсоюзы города были большевизированы.
Важные элементы манипуляции избирателями — отмена тайного голосования и отзыв депутатов, не согласных с политикой советской власти. Ни то ни другое законами не регламентировалось, но было достаточно инструментов на предприятиях и в учреждениях (в том числе и воздействие “красной” администрации, имевшей право налагать взыскание и увольнять), чтобы протесты против нарушения демократических ритуалов быстро стихли. В условиях произвольных арестов, военного и осадного положения, юридического произвола едва ли кто-нибудь без риска для себя и своих близких мог бы демонстрировать собственную оппозиционность — и потому зачастую кандидаты в депутаты, предложенные партийными организациями, избирались единогласно. Чтобы не было поползновений давать депутатам не санкционированные властями поручения, составлялся общий наказ Петроградского комитета РКП(б). За него также голосовали (и тоже открыто) на избирательных собраниях, и таким образом стеснялась свобода действий депутата, которого можно было отозвать, если он позволил себе какие-либо импровизации, противоречащие высказанной в наказе ПК РКП(б) “воле” рабочих.
Важным условием соблюдения демократических регламентов на выборах является свобода агитации. Первые запреты газет (и даже не “буржуазных”, а социалистических) были осуществлены, как известно, почти сразу же после переворота, в конце октября 1917 года. Во время выборов в Петросовет в июне 1918-го еще сохранялась какая-то видимость свободы печати, но к августу в городе были закрыты последние оппозиционные (или, вернее было бы сказать, некоммунистические) газеты. Единственным средством агитации оппозиционеров во время выборов оставались листовки — впрочем, распространение их вблизи заводов после 1918 года прямо оценивалось властями как чрезвычайное происшествие. Митинги оппозиционерам проводить не позволяли, на собраниях, где они пытались выступать с речами, они зачастую арестовывались, о демонстрациях и речи не было, в прессе их взгляды искажались.
Нельзя не сказать и о том, как практически осуществлялось советское строительство с 1918 года. В силу различных условий фактически власть в Совете в 1918-1920-х перешла к его аппарату. Он готовил постановления в келейной обстановке, без какой-либо общественной дискуссии, а их затем штамповал Совет.
Совет собирался все более редко, а в 1920-1921 годы — всего несколько раз в год. Как правило, заседания Совета приурочивались к революционным праздникам (1 мая, 7 ноября), длились всего несколько часов и представляли собой скорее театрализованные многотысячные митинги. Насущные проблемы города на них решались редко. Некоторым исключением были чрезвычайные, внеочередные заседания Совета, вызванные экономическим кризисом или обострением военно-политической ситуации, — они имели менее “праздничный”, более деловой характер.
Свобода дискуссий на заседаниях Совета обычно не ограничивалась. Но читая их стенограммы, замечаешь, как с каждым месяцем становились все более близкими и похожими друг на друга языки оппозиции и власти, как эмоционально отрицали свою причастность к контрреволюции допускавшие критику властей ораторы, как сама эта критика приобретала верноподданнический, “просительный” тон, как, наконец, начиная оппозиционную речь, предваряли ее выражением симпатий к советской власти. Примечательный штрих этой советской демократии — стремление любой ценой заставить рабочих ходить на выборы. Прибегали подчас к хитроумным способам, закрывая ворота предприятий до тех пор, пока рабочие не проголосуют, или настаивая на обсуждении вопроса о распределении товаров для рабочих только после проведения выборов на предприятии. Достоверные, сохранившиеся в архивах (а не официальные, опубликованные в газетах для всеобщего сведения) сводки голосования по отраслевым профсоюзам города показывают, что в выборах участвовали во многих случаях не более 10% избирателей.
Попытаемся сделать некоторые выводы. Советскому варианту демократии с самого начала был присущ ряд специфических характеристик: пренебрежение к нормам равного и тайного голосования, абсолютизация стихийности, отсутствие гарантий прав меньшинства, указание на демократическое чутье масс, а не на твердо установленные регламенты. До тех пор пока большевики не пришли к власти, огрехи советского эксперимента поправлялись многовластием в стране, относительной свободой агитации, наличием реальной силы у тех, кто был в оппозиции или выступал против экстремистов. После октября 1917 года эти “изъяны” Советов были использованы в антидемократических целях. Сама форма государственного устройства не была главной причиной того, что Советы оказались “пятым колесом” новой системы управления, хотя формально они и признавались ее осью. Для этого требовались и другие, не менее важные условия: политические, идеологические, экономические.