Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2007
Кирилл Алексеевич Левинсон (р. 1971) — старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН. Сфера научных интересов – социальная и культурная история Германии в Новое время.
Жизнь — это то, что происходит
с тобой, пока ты собираешься
заниматься чем-то другим.
Джон Леннон
Среди новых направлений, сформировавшихся в исторической науке в ХХ веке, одним из наиболее известных является, пожалуй, так называемая «история повседневности», или «история повседневной жизни». Она во многом не похожа на другие — политическую, экономическую, социальную, культурную и прочие истории — и по направленности своего исследовательского интереса, и по методам, и по источниковой базе. Вместо правителей, войн и революций, развития производительных сил или колебаний рыночных конъюнктур она интересуется тем, из чего складывалась бытовая, будничная, обыденная сторона жизни королей и нищих, монахов и банкиров. Образно говоря, историка повседневности интересует, например, не столько ход той или иной битвы, сколько рецепт пищи, которой накормили перед боем солдат сражавшихся армий. Возможно — а в каких-то случаях и доказано, — что обед, съеденный перед боем, оказывал влияние на его исход, и в этом можно усматривать одно из оправданий существования «истории повседневности». Как правило, однако, историки, работающие в этом жанре, не рассматривают свои исследования в качестве подсобных, призванных лишь добыть важные детали для создания батальных полотен в классическом стиле, с полководцем в центре. История повседневной жизни может считаться важной и интересной уже хотя бы потому, что сражались в битвах, правили государствами и открывали новые континенты сравнительно немногие, да и то не каждый день, а ели и пили, спали и носили одежду все, причем на протяжении всей жизни. Если история — это отчет, который дает себе человечество о своем прошлом, то в этот отчет логично вставить сведения о том, что наполняло каждодневный опыт человечества.
Такое внимание к будничному, бытовому, массовому в истории возникло отчасти как дань левым политическим взглядам, однако «народ» — не единственный герой этой истории: помимо повседневной жизни простых людей изучается и жизнь элит. Более того, в отличие от историко-материалистической марксистской историографии, история повседневности не занимается выведением каких-либо всеобщих закономерностей развития. Наоборот, чем лучше исследование, созданное в этом жанре, тем очевиднее его идеографический характер. Попытки написать сводную, всемирную историю повседневной (или «частной») жизни с древнейших времен до наших дней, даже в ограниченных географических рамках, приводят к появлению книг, из которых мы черпаем сведения неизвестно о ком: абстрактные утверждения вроде «люди вели себя так-то и делали то-то» можно с равным основанием считать верными применительно к огромному количеству людей и неверными применительно к огромному количеству других[1].
Вместе с тем очевидно, что если автор исследования, найдя подходящие источники, будет с максимумом подробностей рассказывать читателю о повседневной жизни, допустим, одного человека, не поднимаясь ни до каких обобщений, то познавательная ценность подобной книги для публики будет весьма ограниченной.
Мне кажется, золотую середину между этими двумя крайностями можно найти, руководствуясь следующими соображениями: возникнув в ХХ веке, когда историки, с одной стороны, уже создали большой и мощный институт общественного научно-исторического знания, во многом вышедший из-под их контроля, а с другой стороны, начали избавляться от иллюзорных притязаний на описание того, «как было на самом деле», «история повседневности» может довольствоваться указанием на то, как бывало. Этим она выполнит сразу три полезных функции — в публичной, внутринаучной и приватной сферах, так как послужит (если повезет) в чем-то опровержению стереотипов, в чем-то — постановке новых исследовательских проблем, в чем-то — удовлетворению любопытства читателей.
Сказанное я попробую подкрепить несколькими примерами, взятыми из того периода, который мне знаком лучше других. Материалом послужит «Книга Вайнсберга» — прекрасный и при этом сравнительно мало изученный[2] и мало использованный[3] источник именно по истории повседневной жизни. Речь идет о произведении одного кёльнского горожанина XVI века, которое, по сегодняшним понятиям, относится одновременно к нескольким жанрам — семейной истории, хроники, мемуаров и дневника[4].
Для начала надо сказать несколько слов об авторе. Герман фон Вайнсберг (1518-1597) родился в Кёльне в семье бюргера. Его отец, Кристиан фон Вайнсберг, занимал различные административные и судейские посты в городе, девять раз был членом городского совета, а в конце жизни служил управляющим ратуши.
В возрасте шести лет Герман был отдан в школу, затем, сменив несколько учебных заведений, он в 1534 году поступил в Кёльнский университет, где изучал одновременно свободные искусства и юриспруденцию. Он получил звания магистра искусств и лиценциата права. Докторский экзамен он решил не сдавать, так как рассудил, что это сопряжено со значительными финансовыми затратами и не сулит больших преимуществ. Адвокатская практика не приносила большого дохода, но Вайнсберг стал уважаемым человеком и выдвигался на различные административные должности в родном приходе и в возрасте двадцати пяти лет был избран членом городского совета, куда впоследствии переизбирался неоднократно. Он потом фактически унаследовал от отца и должность управляющего ратуши, откуда через 16 лет ушел по настоянию жены, чтобы жить главным образом на ренту от сдачи внаем недвижимости и на поступления от нескольких сохранившихся за ним постов.
Когда Вайнсберг достиг высокого общественного положения, он начал (в 1550 году) писать свою «книгу», сначала мемуарную часть, потом — дневниковую. Адресовал он ее потомку — будущему главе семьи — в надежде, что тот почерпнет из нее полезные сведения и сам продолжит ее. Он писал до самой смерти, исписав с обеих сторон несколько тысяч страниц. Ухудшившееся с возрастом здоровье привело к тому, что Вайнсберг все больше времени проводил дома, за писанием своего труда. Свое имущество, в том числе и книгу, он завещал младшему брату Кристиану. Однако тот не выдержал семейных дрязг вокруг наследства и через полгода после смерти Германа совершил самоубийство. Его сын, племянник автора, по недоказанному обвинению в убийстве родственницы был осужден и в 1604 году умер в тюрьме, не добавив, как и Кристиан, ни одной строки к «Книге Вайнсберга». Во время судебного процесса рукопись попала в городской архив Кёльна, где и пребывает по сей день.
Сведения, которые приводит Герман фон Вайнсберг, далеко не всегда следует принимать за чистую монету — критика источника, разумеется, необходима, и в значительной мере она уже была осуществлена немецкими историками, готовившими текст к публикации[5]. Они обнаружили во многих записях фактические неточности, элементы вымысла, добросовестное и недобросовестное цитирование чужих произведений и прочие «подводные камни». Я буду использовать те пассажи из «Книги Вайнсберга», которые на сегодняшний день не объявлены недостоверными.
***
Первым примером, который хотелось бы привести, будут сведения о таком аспекте повседневной жизни, как отношения между взрослыми и детьми в доме. Применительно к XVI веку историки не избалованы обилием информации на данную тему: в основном они знают то, что взрослые писали о детях вообще. Тем ценнее для нас будничные сцены собственного детства, которые описывает Вайнсберг.
Оглядываясь назад, тридцатидвухлетний Герман вспоминает себя шестилетнего: например, случай, когда однажды, играя вместе с другими ребятами, он валялся на улице кверху голым задом. Это увидела его бабушка, жившая в то время в доме его родителей, и отругала его, нажаловалась отцу и матери и сказала, что они ребенка избаловали, не смотрят за ним, а надо бы его «на улицу не пускать, а отправить в школу: там бы научился смирно сидеть и все такое; большой мудрости от меня в этом возрасте хотела. Впрочем, она желала мне добра. Мои родители и держали меня в доме, насколько могли, но это мало помогало — я все равно ходил в соседние дома и общался с детьми, от этого меня было не отвадить»[6].
Живший сравнительно недалеко от Вайнсберга художник Питер Брейгель почти в те же годы, когда тот писал свои мемуары, создал картину «Игры детей». По широко распространенному мнению исследователей, он изобразил на ней едва ли не все игры, известные европейским детям той эпохи. Среди десятков ребятишек, играющих на этом полотне с суровыми и сосредоточенными лицами, мне не удалось отыскать ни одного, занимающегося тем, что описывает наш автор: очевидно, такую игру великий фламандский живописец либо не знал, либо не стал изображать.
Более интересным в данном пассаже «Книги Вайнсберга» представляется, однако, не сама игра, а то, как мемуарист отдает себе и читателю отчет в том, что, будучи мальчишкой, предавался мальчишеским забавам («puer puerilia tractavi») и просто не мог вести себя подобно взрослому. Нам, сегодняшним, это кажется вполне естественным и единственно возможным представлением о детстве, но те, кто знаком с концепцией Филиппа Арьеса[7], помнят, что это различение между ребенком и взрослым французский историк рассматривает как сравнительно поздний исторический феномен, который в XVI веке еще только зарождался. Для Вайнсберга же, как можно заключить из нашего источника, разница была очевидна. Рассказывая о своем поведении в десятилетнем возрасте, он тоже неоднократно указывает на то, что был непоседлив, «как все мальчики».
В приведенной выше цитате мы видим отражение сразу двух тем, проходящих красными нитями через рассказы Германа Вайнсберга о своих детских и юношеских годах: во-первых, это тема ограждения ребенка от вредного влияния улицы, во-вторых – тема дисциплинирующей функции школы (о ней речь пойдет ниже).
Отец и мать применяли несколько способов удержать сына в доме: например, предлагали ему всякие игры или давали разные игрушки, с которыми он подолгу играл, а когда он немного подрос, занимали его нетяжелой работой (например, мотать пряжу, носить бутылки с вином)[8]. Мать, если верить воспоминаниям Германа, часто на него сердилась, ругала его, а частенько и била. Отец же влиял скорее моральным авторитетом. Характерна, например, такая сцена: получив за какую-то провинность изрядную трепку от матери, шестилетний сын с криком и плачем бежит жаловаться отцу. Тот в это время занят делом — разливает со слугами вино из бочки для продажи, — однако находит время поговорить с ребенком: «Когда я ему пожаловался на свое горе, он стал со мной шутить: └Ну, и что ты теперь посоветуешь: выгоним твою мать из дому или поселимся с тобой наверху в зале, а мать твоя пускай живет внизу?» На это я ответил: "Пусть она внизу живет, а мы будем наверху“. И моему отцу очень понравилось, что я не захотел прогонять ее из-за каких-то колотушек»[9].
Вообще Кристиан Вайнсберг-старший в мемуарах сына предстает очень заботливым и находчивым отцом. Когда годовалый Герман болел краснухой, именно отец, а не мать, вставал по ночам, обмывал орущего младенца водой и насвистывал ему, чтобы тот умолк[10]. Когда Герману было пять лет, он взял его с собой в гости к родне в Дормаген. Шли пешком, идти было не очень далеко, около пяти миль, но ребенок, несмотря на частые привалы, начал уставать. Тогда отец придумал такую игру: он бросал вперед палочку, Герман шел к ней, поднимал и в свою очередь бросал ее вперед; отец шел к ней, поднимал, снова бросал и так далее. За этой игрой остаток пути прошел почти незаметно, и мальчик запомнил это путешествие в самых радостных красках[11]. А когда Герман подрос и выучился читать, отец — по словам автора, опять же ради того, чтобы удержать его от стремления играть с мальчишками на улице, — помог ему оборудовать на верхнем этаже дома каморку, в которой тот практически жил: играл, читал, рисовал, даже спал. Туда к нему почти никто из взрослых не заходил, даже когда он впоследствии уехал в другой город учиться, каморка осталась в неприкосновенности[12].
В годы учебы, живя в другом городе, Герман переписывался с отцом и берег его письма: они не только скопированы в текст «Книги», но и сохранены в оригиналах[13]. Желая продемонстрировать отцу свои успехи в латинском языке, юный школяр однажды написал ему целое письмо на латыни. Правда, прочесть его Кристиан не смог, так как владел только немецкой грамотой, причем пользовался этим навыком не всегда активно: после достижения двенадцатилетнего возраста он не ходил в школу, разучился читать, а потом научился заново в 44 года. Сына же он всячески поощрял к учебе, покупал ему книги и радовался его академическим успехам. Герман, в свою очередь, не упускал случая в мемуарах и дневниках упомянуть о том, что отец похвалил или пожурил его за тот или иной поступок. Один из самых эмоционально насыщенных пассажей в «Книге Вайнсберга» посвящен переживаниям юноши, который перед отъездом из дома поссорился с родителями и потом страдал от этого до тех пор, пока от отца не пришло письмо, означавшее, что тот не сердится на него[14].
Можно было бы привести и другие эпизоды, иллюстрирующие взаимоотношения отца и сына, — судя по всему, гораздо более важные для Германа, нежели отношения с матерью, бабушкой, братьями и сестрами. Вайнсберг описывает множество шуток (порой довольно грубых), праздников, забавных происшествий, но также и серьезных разговоров, и ссор в своей семье. Именно знакомство с этими рассказами наполняет живым, конкретным и убедительным содержанием общие фразы о «возникновении нового представления о ребенке как неповторимой личности, отдельной от семейного сообщества», которые мы встречаем, например, в упомянутой выше «Истории частной жизни».[15] Наверняка не все родители «дома играли с детьми», не во всех семьях «нежность к малышам сочеталась с открытием их индивидуальности»[16], однако то, что мы знаем о кёльнской семье Вайнсбергов в начале XVI в., служит примером того, какими тогда бывали, могли быть бюргерские семьи.
***
Еще один пример, демонстрирующий возможности «истории повседневности», — описание Германом Вайнсбергом своей учебы. О том, что и как преподавали (и во всяком случае, о том, что и как должны были преподавать) в учебных заведениях в позднее Средневековье и Раннее Новое время, у историков есть некоторое представление, составленное в значительной мере по нормативным источникам, а также по теоретическим трактатам, университетским архивам и так далее[17]. А вот о том, как воспринимали повседневную школьную жизнь сами ученики, особенно в школах, а не в университетах, информации в нашем распоряжении не очень много. «Книга Вайнсберга» содержит довольно обильный материал и по той, и по другой теме.
Начальное образование в германских землях во времена Германа Вайнсберга не было обязательным. Преподавание было платной услугой, которую школы продавали на, как выясняется, высококонкурентном рынке. Сами учителя или их ученики ходили по домам и зазывали детей в свои школы[18]. Родители, советуясь между собой и со сведущими людьми, принимали решение: отдать ли ребенка учиться, когда и куда именно. А если учитель, пользовавшийся хорошей репутацией, переходил из одной школы в другую, за ним могли уйти очень многие дети, так что школа, уволившая его, могла просто разориться[19].
Если обобщить воспоминания о нескольких кёльнских школах, в которые ходил в детстве наш автор, то главными параметрами их описания представляются четыре: кто были учителя, что входило в программу, прилежно ли занимался сам автор и много ли ему там доставалось телесных наказаний[20]. Когда же Германа в тринадцать лет отправили для продолжения образования в город Эммерих (на Рейне, ниже Кёльна), к воспоминаниям добавились рассказы о том, как он жил вне родительского дома: порой роскошно, порой — особенно когда заканчивались данные отцом деньги — впроголодь и без отопления. Все эти пять параметров оказываются сложным образом связаны между собой: так, чем лучше была укомплектована преподавателями школа, тем полнее была программа; чем меньше у юноши было денег, тем прилежнее он занимался (не отвлекаясь на попойки и амурные похождения); чем больше Герману доставалось от учителя колотушек, тем больше он о нем писал в своих воспоминаниях, и так далее.
В социально-психологическом плане мемуары Вайнсберга рисуют школу как систему обоюдной зависимости детей и учителей: если ученики плохо себя вели, учитель подвергал их телесным наказаниям, которые надолго им запоминались; если же учитель не устраивал учеников или, например, они обижались на него за наказание, то он вскоре ощущал это на своем кармане. Когда, например, Герман Вайнсберг в двенадцатилетнем возрасте расковырял ножом школьный стол, учитель ударил его, а мальчик, отвыкший от битья, сказал своим соученикам: «Ладно, это обойдется ему во столько серебра, сколько поместится в эту дырку»[21]. Другому учителю Герман, впрочем, был благодарен за частое битье, так как считал, что оно пошло ему на пользу[22].
Отдельную тему представляют собой отношения между работниками школы: Вайнсберг пересказывает, например, леденящую кровь историю об отравлении нескольких человек одним озлобленным уволенным учителем, решившим извести своего преемника.[23]
Говоря об отношениях между учениками, мемуарист тоже чаще вспоминает конфликты. Порой это — забавные рассказы, например о том, как в 1525 году, «в этот год смуты», когда в нескольких германских землях полыхала Крестьянская война, «дети и школьники повсюду тоже воевали, дрались и боролись, как молодые петушки», один приход против другого, и семилетний Герман, хоть и был робок и слаб, лично сбросил в ручей двух обидчиков[24]. Порой же это горькие воспоминания о том, как ему не помог в нужде никто из однокашников, которым сам он раньше ссужал или давал деньги.[25] Изначально позитивные, по всей видимости, впечатления от бесшабашной школярской жизни подвергаются переоценке в зрелом возрасте, и в результате то, чем Герман-юноша наслаждался и гордился, описывается с оттенком осуждения: «В 1538 году мы, человек 13 ребят из бурсы и еще других, отправились в Альденберг… пробыли там 3 или 4 дня, кутили и пили, так что нас всех, без исключения, рвало; как свиньи жили мы там»[26].
Таким образом, история повседневности возвращает нас — как бы на новом витке — к обыденному человеческому опыту и его трансформациям: мы видим не только школу как учебное и дисциплинарное заведение («в этой школе я… учился… сидеть смирно и молчать, также читать и писать алфавит, а также учил "Отче наш“… грамматику… а также хоровое пение»)[27], но и школу как физическое место и институциональную рамку человеческих взаимодействий, и школьные годы как период приобретения жизненного опыта, подверженного впоследствии перетолкованиям и переоценкам. История образования, написанная по теоретическим трактатам и нормативным источникам, не расскажет нам о том, как одних учителей дети, битые ими, любили, а от других уходили.
***
В заключение стоит добавить, что при всех своих преимуществах, часть которых я постарался здесь продемонстрировать, «история повседневности», конечно, не может претендовать на то, чтобы заменить собой все прочие жанры исторических исследований и дать исчерпывающие и окончательные ответы на вопросы, которые мы обращаем к прошлому. Более того, реальность, которую конструирует «история повседневности», ничуть не более реальна или важна, чем та, которую мы встречаем в трудах, скажем, по экономической или культурной, гендерной или экологической истории. Однако история повседневной жизни, на мой взгляд, может и должна занимать равное с прочими место и дополнять их взгляд своим. Ее место мне видится где-то посередине между узкоэмпирическими исследованиями, например по просопографии или локальной истории, с одной стороны, и исследованиями структур, больших систем или «времени большой длительности», с другой. При верно выбранной степени конкретизации ей удается донести до читателя вкус, цвет и запах былой эпохи и вместе с тем дать ему возможность соотнести (а в чем-то и идентифицировать себя) с описываемыми персонажами. В таком случае она может выступать каналом связи времен, а не только отчетом о прошлом.
__________________________________________
1) Примером может служить капитальный пятитомник: Histoire de la vie privée / Sous la dir. de Ph. Ariès et de G. Duby. 5 t. P., 1985-1987, в котором уровень обобщенности изложения таков, что неясно, к кому, кроме непосредственно упомянутых в тексте лиц, можно прилагать те или иные сообщаемые авторами сведения. Отчасти это же относится и к «Структурам повседневности» Фернана Броделя.
2) См.:WeinsbergHermann (1518-1597). Kölner Bürger und Ratsherr. Studien zu Leben und Werk/ GrotenM.von (Hg.). Köln, 2005.
3) Срединемногочисленных работ, написанных на основе этого источника, следует
назвать: Fouquet G. Ein privates Milieu im 16. Jahrhundert.
Familie und Haushalt des Kölners Hermann Weinsberg <1518—1597> // Vom
rechten Maß der Dinge. Beiträge zur Wirtschafts- und
Sozialgeschichte. Festschrift für Harald Witthöft zum
4) Подробнее о
«Книге Вайнсберга» см.: Левинсон К.А. Книга Вайнсберга. Примечательные
события из кёльнской жизни XVI столетия // Одиссей. Человек в истории.
5) Первая публикация была осуществлена еще в XIX веке: Weinsberg H. v. Das Buch Weinsberg. Kölner Denkwürdigkeiten aus dem 16. Jahrhundert / Bearb. von K. Höhlbaum [Bd. 1-2], F. Lau [Bd. 3-4], J. Stein [Bd. 5]. Leipzig, 1886-1887; Bonn, 1897-1898, 1926. Bd. I-V. В 1961 году вышло популярное переложение книги на современный язык: Hässlin J.J.Das Buch Weinsberg. Aus dem Leben eines Kölner Ratsherrn. Köln, 1961, выдержавшее несколько изданий, а в конце ХХ века (Bonn, 2000) — репринтное переиздание первой публикации. Недавно появилась электронная версия, более полная и соответствующая современным текстологическим принципам научной публикации исторических источников: Die autobiographischen Aufzeichnungen Hermann Weinsbergs — Digitale Gesamtausgabe / Hg. vom Institut für geschichtliche Landeskunde der Rheinlande (www.weinsberg.uni-bonn.de). Здесь ссылки даются именно по этому изданию; вначале указывается URL страницы в Интернете (если он отличается от предыдущей ссылки), затем в квадратных скобках — номер листа манускрипта.
6) www.weinsberg.uni-bonn.de/Edition/Liber_Iuventutis/Liber_Iuventutis.htm [17].
7)См.: Ariès Ph. L’Enfant et la vie familiale sous l’Ancien Régime.P., 1975. Следующаяпослеэтогоосновополагающеготрудакрупнаямонографиявышлатридесятилетияспустя: Histoire de l’enfance en Occident / Sous la direction de E. Becchi, D. Julia. 2 t. P., 2004.
8) www.weinsberg.uni-bonn.de/Edition/Liber_Iuventutis/Liber_Iuventutis.htm [33].
9) [17 сл.].
10) [26].
11) [16 сл.].
12) [37 сл.].
13) [55 сл.], [58 сл.].
14) [52].
15) Цит. по: Chartier R. Introduction to: Revel J., Ranum O., Flandrin J.-L. et al. Forms of Privatisation // A History of Private Life: Vol. III Passions of the Renaissance / ChartierR. (Ed.). Cambridge; L., 1989. P. 165.
16) Там же.
17) См., например: От глиняной таблички — к университету. Образовательные системы Востока и Запада в эпоху Древности и Средневековья: Учеб. пособие / Под ред. Т.Н. Матулис. М., 1998.
18) www.weinsberg.uni-bonn.de/Edition/Liber_Iuventutis/Liber_Iuventutis.htm [18].
19) [39].
20) [29 сл.], [39 сл.] и др.
21) [40].
22) [18 сл.].
23) [40 сл.].
24) [23]. Эту не соответствующую его натуре боевитость Вайнсберг впоследствии объяснял влиянием планеты Марс, царившей в тот год.
25) [49].
26) [89]. Вагант из Германа Вайнсберга не получился: те вирши, которые он сочинил и вставил в свою «Книгу», повествуют не столько о хмельных радостях, сколько о материях более серьезных и благопристойных.
27) [18].