Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2007
Илья Утехин (р. 1968) — этнолог, историк культуры. Декан факультета этнологии Европейского университета (Санкт-Петербург).
Если кто-нибудь скажет вам, что знает, какой сумме сегодня соответствует советский рубль 1970-х, не верьте ему. Это все вилами по воде, что, дескать, нынешний рубль вроде тогдашней копейки. Пересчет в доллары не поможет: доллар, как известно из газеты «Известия», довольно стабильно стоил в указанное время 60 копеек или около того. Но если вам захотелось бы в те времена купить или, не дай бог, продать доллар, то, во-первых, доллар оказался бы сильно дороже — уж всяко рубля четыре, а во-вторых, делать это нужно было бы по большому секрету, иначе можно было получить вовсе не рубли по курсу, а срок с конфискацией.
Другое дело, что средняя зарплата нынешнего российского гражданина, со всеми возможными поправками на то, что можно было купить тогда и что теперь, обеспечивает оному гражданину уровень благосостояния, сходный со зрелым социализмом 1970-х. Но сколько это благосостояние обеспечивает ему счастья сравнительно с брежневскими временами, сказать не получится. Потому что счастье теперешнего гражданина в большей степени, чем тогда, зависит от самого гражданина и в меньшей (хотя и неуклонно опять возрастающей) от загадочного и непереводимого «государства».
Нижеследующий текст является попыткой придать некоторым словам и понятиям хоть какую-то конвертируемость. Чтобы сегодняшний школьник или пытливый иностранец, изучающий русский язык, мог если не почувствовать специфический аромат, то хотя бы уголком ума проникнуть в тот контекст, на фоне которого бытовали значения слов вроде «давать» (в выражениях вроде «дали путевку»), «получать» (комнату, но также и «получку»), «выделять» (машину), «доставать», «распространять» (например, билеты в театр). А «нагрузка» (в сочетании с «общественная», но и сама по себе, когда что-то «дают» «в нагрузку» к чему-то)? А «очередь» во всех ее вариантах и «выбросили»? А неизменное «донашивать» (за кем-то, об одежде или обуви)? А «личный» и «частный» (и даже «частник»)? А «общественный» во всем богатстве сочетаемости этого прилагательного и его производных? А «потребительство», наконец?
Определенно, перо мое застывает в благоговении, когда я вспоминаю про «рыбный день»…
Что, где, когда, почем
Потому что «рыбный день», придуманный в далеком 1932-м наркомснабом («народным комиссаром снабжения») Анастасом Микояном и подтвержденный в 1976-м совместным постановлением ЦК и Совмина, — хороший пример того, как партия и правительство заботились одновременно и о благосостоянии населения, и о приличиях и порядке. В результате введения «рыбного дня» по четвергам предприятия общественного питания (или, скажем так, большинство из них) не готовили блюда из мяса, отчего выходила значительная экономия и в то же время создавалась видимость заботы о здоровье людей, борьбы за вкусную и здоровую пищу. Итак, где, когда, кому и по какой цене продавать, скажем, мясо, решалось в СССР не само собой, а партией и правительством.
Вообще говоря, к гарантированным доходам и ценам советские люди 1970-х привыкли настолько, что даже не задумывались о них как о завоевании социализма. Установленные государством цены не менялись, действительно, многие годы: килограмм замороженной говядины стоил 2 рубля, буханка ржаного хлеба — 14 копеек, килограмм сахара — 90 копеек (равно как и десяток яиц; впрочем, «диетические» яйца обошлись бы в 1 рубль 30 копеек), килограмм сливочного масла — 3 рубля 60 копеек, литр молока — 28 копеек, килограмм вареной колбасы «Докторская» — 2 рубля 30 копеек, пол-литровая бутылка водки — 4 рубля 12 копеек, кружка пива — 22 копейки (по некоторым данным, на алкогольные напитки в среднем в СССР уходило порядка 6-7% семейного бюджета), поездка на метро — 5 копеек (на трамвае — 3 копейки), пачка болгарских сигарет — 35 копеек, килограмм картофеля — 10 копеек, газета «Известия» — 3 копейки, тонкая школьная тетрадка (12 листов) — 2 копейки, 1 киловатт-час электроэнергии — 2 копейки, коробок спичек или стакан газированной воды без сиропа из автомата — 1 копейку. Школьный завтрак для нескольких поколений стоил 16 копеек, а мороженое — 11 копеек. Билет в кино — от 20 до 40 копеек.
Одновременно с государственными ценами существовали и другие, более высокие: цены рыночной и кооперативной торговли. На рынке можно было купить продукты лучшего качества (и вообще — их всегда можно было купить); «питаться с рынка» — тамошним мясом, зеленью, сметаной и медом — было признаком экстраординарного достатка.
Но если кому-то приведенный выше ностальгический список и напоминает отдаленно список вроде того, который жена дает мужу, отправляя его за продуктами, пусть встрепенется ностальгирующий и почувствует разницу сегодняшних списков и тогдашних. Сегодня поход в магазин предполагает некоторую предсказуемость и нацеленность на конкретные продукты. Поход в магазин в советское время вообще и в 1970-е в частности в большей степени был эвристическим поиском чего-нибудь — что давали или «выбросили» (в смысле — на прилавок). Привычное отсутствие выбора в (нестоличном) магазине сказывалось, например, в том, что сыр, вообще существовавший в природе в виде нескольких сортов, это все знали, от швейцарского до советского, мог быть или не быть. И его наличие воплощалось в присутствии одного какого-то сорта[1]. То есть выбор все-таки бывал, но чаще был виртуальным: сегодня можно это выбрать, а завтра, глядишь, этого уже и не будет, но появится, например, то.
Так что применительно к 1970-м и к столицам интереснее вспомнить не про говядину, масло и сахар, которые, в целом, из продажи не исчезали, а про какой-нибудь растворимый кофе или иные предметы массового вожделения, которые иногда попадали на стол к обычному человеку — впрочем, чаще всего через продуктовые наборы к празднику. Не хлебом, как говорится, единым. Мир развитого социализма богат потребительскими оттенками уже не только на витрине, не только на уровне дискурса (лишь отчасти преемственного по отношению к дискурсу изобилия предыдущих десятилетий: журналы мод — это вам не «Книга о вкусной и здоровой пище»), но и в повседневных практиках. Вошедшие в быт универсамы и не привычные развесные, а расфасованные и непривычные упакованные продукты, в том числе даже импортные, домовые кухни[2], кафе (и даже бары) — все это задавало новую планку потребительских ожиданий. Увенчавшей 1970-е Московской олимпиаде сопутствовал пик столичной показухи с кратковременным появлением на прилавках импортных потребительских товаров.
На словах
прогресс был налицо. По официальной статистике, в год советский человек съедал
Одежда, обувь и бытовая техника стоили непропорционально дорого: при вполне порядочной зарплате в 120 рублей женские сапоги, например, стоили 70 рублей, а мужской костюм 180 рублей. Такой костюм простому человеку можно было купить только в кредит.
Предметы одежды и обуви, как и бытовую технику, многократно чинили. Нередко своими руками, хотя существовала и целая сфера экономики — «служба быта». Дело было не только в дороговизне: даже если бы и были деньги, чаще всего хорошую одежду, мебель или технику нельзя было купить, ее просто не было в магазинах. Такая ситуация обозначалась словом «дефицит». В стране развитого социализма дефицит был тем более заметным, что виртуальное изобилие уже владело умами.
В отличие от предыдущих десятилетий советской власти «повышенный спрос на отдельные товары» определялся не столько соображениями выживания, сколько стремлением к бытовому комфорту и модой. Привязанность к материальным благам и стремление к приобретению вещей в публицистике еще называли «потребительством» и «мещанством» — такие этические установки, как предполагалось, чужды строителям коммунистического общества. Но некоторая часть городского населения к концу 1970-х жила в условиях относительного благосостояния и отнюдь не была озабочена моральным кодексом строителя коммунизма. Эти люди могли себе позволить купить и умели достать предметы потребления, не только нужные для выживания, но и ассоциировавшиеся с роскошным образом жизни в советском понимании: мебель, ковры, хрусталь, цветной телевизор.
Эти и прочие «товары повышенного спроса», в принципе, существовали в природе, но их требовалось где-то «доставать», приникая к специфическим каналам распределения. В частности, по блату. А иногда и играя в придуманные государством игры, вроде книг в обмен на макулатуру.
Дача и функции государства
Замечательное русское слово «государство» во многих контекстах трудно перевести на иностранные языки, потому что функции государства в СССР и его отношение к гражданам весьма специфичны. Часть этих функций напрямую затрагивает повседневность граждан и сферу потребления.
Начнем с того, что в социалистическом обществе деньги, полученные в качестве зарплаты и потраченные гражданином, не отражают всего объема услуг и товаров, которые этот гражданин может получить. Большую роль в советской системе играли так называемые «общественные фонды потребления», посредством которых государство не только сглаживало неравенство, выплачивая инвалидам и незащищенным группам населения пенсии и пособия, но и распределяло определенные блага поровну между всеми гражданами.
Так, например, государство гарантировало бесплатное образование, в том числе профессиональное, причем сушествовала система трудоустройства, обеспечивавшая всех работой. Номинально безработица была ликвидирована еще в начале 1930-х, а кто не работает, тот не просто не ест, а ест за счет других: он тунеядец. Здравоохранение было бесплатным; общественный транспорт субсидировался государством, и плата за него, как и цены на многие другие виды товаров и услуг, не отражала реальной стоимости. Равным образом и плата за аренду жилья и коммунальные услуги покрывала лишь небольшую часть затрат на поддержание жилого фонда. Какое это было жилье, какого качества были эти коммунальные услуги и к чему приводило то обстоятельство, что жилье это не принадлежало тем, кто там проживал, вопрос особый.
Фактически в СССР государство обращалось со всеми гражданами так, как во многих других странах обращаются с неспособными себя обеспечить. Государство обеспечивает, заботится, контролирует, сопровождает каждый шаг человека от рождения до смерти. Оно, как хозяин всей пищи и вообще всего, дает[3]; как замечательно своей внутренней формой привычное русское слово «дача»! Многие граждане и до сих пор полагают, что государство им должно.
Контролируя распределение, государство решало свои задачи. Оно решало, например, выделить строителям БАМа автомобили, чтобы те смогли приобрести их вне очередей и лимитов. Доступные советскому человеку каналы распределения вообще в значительной мере определялись местом работы. Скажем, если ты работаешь на железной дороге, то дети твои ходят в ведомственный детский сад и ездят в пионерский лагерь, принадлежащий Министерству путей сообщения. Ты пользуешься ведомственной поликлиникой и ведомственными домами отдыха, твое жилье (хотя бы и в коммуналке) принадлежит железной дороге[4]. То же происходит с теми, кто работает в милиции, в Академии наук, на заводе или в музее, служит в армии и так далее, вплоть до работников ЦК КПСС. Но про граждан, счастливым образом принадлежавших к правящему классу (номенклатуре), мы отдельно говорить не будем. А также оставим за кадром тот характерный для 1970-х факт, что в некоторых городах часть населения имела доступ к заменителям денег, привязанным к товарам, продававшимся по специальным ценам в специальных магазинах[5].
У всех, таким образом, свои кормушки. В чужую кормушку можно, в принципе, попасть, если у тебя есть блат.
Знакомства и функции общества
В условиях дефицита товаров и услуг не меньшую роль, чем деньги, играла информация о том, где можно купить (или «достать») тот или иной товар. Возможность достать предполагала эксплуатацию знакомств, а не анонимных отношений «покупатель — продавец» в магазине. Такие знакомства, которыми можно воспользоваться, чтобы купить дефицитные колготки, хорошее мясо или сапоги или же чтобы «устроить» ребенка в хорошую школу, устроиться самому на хорошую работу или попасть на прием к хорошему врачу, называются «блатом». «Хорошее» автоматически значит «доступное не для всех».
Дефицитные товары и качественные услуги зачастую только теоретически имелись в открытом доступе. Скажем, если в магазин привозили дефицитный товар, то директор магазина, продавцы и товароведы использовали этот товар, чтобы распространить его по своим собственным каналам; только часть товара попадала на прилавок. В свою очередь, каждый товаровед, имевший доступ к дефициту, мог в качестве ответной любезности получить от знакомых своих знакомых, например, билеты в театр, которые не доходили до кассы и продавались только «с рук» и «из-под полы».
Доступ к благам создавал своеобразный социальный капитал человека. Почти у каждого оказывалось чем поделиться с другими: учитель, например, не мог достать «дефицит», но мог найти репетитора ребенку того, кто имел доступ к «дефициту». Таким образом создавались потенциально двусторонние связи, предполагающие принцип взаимности. Если же ничего «полезного» и не общедоступного ты сделать или «достать» не можешь, то в качестве ответного жеста годятся такие инструменты благодарности, как коробка конфет или бутылка коньяка.
Сети знакомств включали в себя родственников, друзей и соучеников, коллег по работе и не в последнюю очередь соседей по квартире или лестничной площадке. А также их знакомых.
Сегодня блат в традиционном советском виде встречается редко, да и само слово «блат» сегодня употребляется все реже. В СССР блат помогал компенсировать прежде всего дефицит товаров; в современной России дефицита товаров нет, но блат в каком-то смысле помогает компенсировать нехватку денег[6]. Скажем, сегодня в магазине есть любая краска, но на ее покупку у меня может не быть денег, и, соответственно, откладывается ремонт. В советское время краски могло запросто не быть в магазине вовсе, но не составляло труда «достать» ее на работе: незаметно взять ее бесплатно, то есть украсть, либо же получить ее за минимальную плату или за подарок тому человеку, который украдет ее для тебя. Сегодня достать бесплатно, скорее всего, не получится. Однако по знакомству можно получить ценную информацию: где купить краску по оптовой, а не розничной цене, а также нанять недорогих, но непьющих и проверенных таджиков-рабочих для ремонтных работ.
Собственность: личное и частное
В голове советского человека были довольно специфические представления о собственности: теоретические, укорененные в его голове со школьных времен, и практические, на которые он опирался в повседневности.
То, что принаждлежало человеку, а не государству (или, там, общественной организации), было «личным» или «частным». В русском языке советского периода эти два слова противопоставлялись: «частный» имело отрицательную коннотацию (как противопоставленный общественному), а «личный» было нейтральным. «Личная собственность» в советском обществе допускалась, а «частная» если не вовсе запрещалась, то ограничивалась. Например, порицалась «частная собственность на средства производства». В той мере, в какой квартира, машина и дача являлись предметом потребления, удовлетворяющим личные нужды владельца, они трактовались как личная собственность, но перешли бы, вероятно, в разряд порицаемой частной собственности, если бы использовались для получения выгоды. Собственность на средства производства в социалистическом обществе, как предполагалось, должна быть общественной.
Некоторые вещи советские люди рассматривали как доставшиеся им от государства бесплатно. Таким для многих граждан было жилье, ведь доставалось государственное жилье без платы за его предоставление, а платежи за жилье («квартплата») были сравнительно невелики и составляли не больше одной десятой части семейного бюджета. Хотя квартплата вроде и формально считалась арендной платой, никто не думал о своем жилье как съемном; у государства не снимали, снимали у частников, и тогда арендная плата превышала государственную квартплату в четыре-пять раз (это был элемент рынка в нерыночном море социализма). Так что квартплата воспринималась скорее как плата за эксплуатацию и поддержание жилья в исправном состоянии.
При этом предоставленное жилье (если ты был прописан там постоянно и «с правом на жилплощадь») было достоянием семьи — в том смысле, что потомки и прямые наследники приобретали то же самое право: «родившись» на этой жилплощади[7], они, как правило, получали полноценную прописку на ней (по месту прописки родителей) автоматически. В каком-то ограниченном смысле это было эквивалентом не собственности, а права на использование. При разделе семьи можно было «разменять» это достояние на две или несколько частей.
В 1970-е заметно возросла доля горожан, живших в «кооперативных» квартирах, построенных на их собственные деньги. Увеличилось число владельцев автомашин и гаражей. Собственников дач или хотя бы времянок на шестисоточных садовых участках также становилось все больше. Обладая собственным огороженным, хотя бы и весьма ограниченным, пространством, обладая мобильностью и в определенной мере неприкосновенностью в границах своей собственности, гражданин ощущал себя и свои права существенно иначе, чем раньше, когда у него не было ничего.
Правила игры и их использование
В обмен на опеку и «гарантированный завтрашний день» государство требовало выполнения целого ряда несложных, в сущности, условий. Гражданин платил за заботу внешним соблюдением правил игры. Например, он должен был даже не то чтобы показывать лояльность идеологии, а не показывать нелояльности. Довольно много вещей вменялось, конечно, гражданину в обязанность; например, теоретически он был обязан жить только там, где ему было разрешено, быть сначала октябренком, потом пионером, а потом и комсомольцем, служить в армии, если он мужчина, вставать на учет в женскую консультацию, если он забеременевшая женщина, вовремя платить членские взносы и пени, расписываться в получении переводов, поддерживать на всенародных выборах единственных кандидатов от блока коммунистов и беспартийных… список этот бесконечен, как сама жизнь и отразивший ее язык.
Однако в 1970-е никто особенно не стал бы мешать гражданину хотя и осторожно, но все-таки жить не совсем так, как, согласно государственным предположениям, живут все. Например, слушать сквозь глушилки радиоголоса, носить джинсы и, возможно, кроссовки, а волосы немного длиннее, чем это было общепринято. Он мог даже, воспользовавшись медицинским знакомством, «закосить» от армии[8]. За неуплату членских взносов, несоблюдение режима прописки и даже за чтение какого-нибудь невинного самиздата он мог получить ощутимые неприятности, но, уж чтобы получить тюремный срок, он должен был особо постараться.
Декларированным правилам игры сопутствовали недекларированные возможности, которые позволяли людям находить свои жизненные траектории не в номинальном, а в реальном спектре жизненных возможностей. Этот спектр включал в себя весьма разнообразные детали образа жизни, а также целые сферы деятельности, в том числе и экономической, неподконтрольные государству. Ведь в тех областях человеческих потребностей, которых государство не признавало, за которыми государство не поспевало или в которых государственная забота о гражданах не могла быть эффективной, полуподпольно действовала частная инициатива.
С явлениями, нарушавшими монополию, государство боролось и на идеологическом фронте, и силами ОБХСС, но в 1970-е со всей отчетливостью стало ясно: чем больше установишь заборов позднесоветского качества, тем больше останется в них дырок. А если у каждой дырки поставишь милиционера, то у каждого третьего будет блат, ибо милиционеры такие же, как мы, люди. А может быть, в этом и смысл дырок в заборах, чтобы все милиционеры были при деле и сыты?
Вид и реальность
Советская система вообще и система распределения и потребления в частности парадоксальным образом протянули так долго именно потому, что подверглись эрозии: содержание отношений участников социалистической экономики не вполне соответствовало формальным правилам, в ней установленным. В устах народных это формулировалось так: «Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем».
Подобно тому, как гражданам приходилось «крутиться» на уровне домохозяйства, экономика в целом выживала во многом за счет «люфтов», зазоров, эластичных сочленений в ее механизмах. Скажем, у директора завода не было возможности решить насущные задачи собственно экономическими средствами — например, не было ни свободных денег, ни возможности нанять работников для уборки территории предприятия. Однако он мог объявить субботник, и территория оказывалась убрана. Или же директор школы не имел средств для ремонта, но мог обратиться к родителям учеников за помощью, и они приходили мыть окна и красить парты, а так называемые «шефы» школы могли предоставить своей подшефной школе стройматериалы.
Понятие «шефства» в СССР вообще очень показательный пример: промышленные предприятия шефствовали над совхозами, воинские части шефствовали над школами, а театры могли шефствовать над целыми сельскими районами. Городские рабочие и служащие периодически организованно выезжали в сельскую местность к «подшефным», бесплатно работали на уборке урожая (который иначе остался бы гнить на полях по причине неэффективности сельхозпредприятий), а заодно привозили с собой с полей в город морковку и капусту хорошего качества и бесплатно. Имелось у таких связей и «культурное» измерение: театры устраивали выездные концерты в совхозах, а школьники — в воинских частях[9]. Получается, что между организациями разного рода и уровня поощрялись горизонтальные связи.
Такие взаимоотношения выполняли не только социальную функцию, которая провозглашалась основной, но и экономическую: ну как мог бы существовать убыточный совхоз без рабочих рук студентов и, скажем, библиотекарей Библиотеки Академии наук, которые были этому совхозу гарантированы каждый сентябрь? Студенты и служащие на период сельхозработ отстранялись от выполнения своих непосредственных обязанностей не просто с согласия, а по прямому распоряжению администрации. Эта разновидность «общественной нагрузки» (или «общественной работы») была фактически обязательной, но все знали, как ее, в случае нужды, можно обойти, раздобыв справку.
Таким образом, различные не учитываемые на бумаге ресурсы, вкупе с системой неформальных (или формально не чисто экономических) связей между предприятиями и организациями, позволяли и системе, и людям выжить в условиях формально плановой экономики. Кстати, термин «командная экономика», широко использовавшийся в перестроечной публицистике для характеристики советской системы хозяйствования, никак не соответствует реалиям 1970-х (и уж тем более 1980-х) годов. Зато вот распространившееся в позднесоветском языке слово «неформальный» — а неформальными могут быть и лидеры, и молодежные объединения, и педагогика, и экономика — много дает для понимания очень важного аспекта происходившего.
Получается, что повседневность человека 1970-х протекала в нескольких соприкасающихся реальностях, у каждой из которых были свои правила. Эту многослойность граждане имели возможность использовать в своих целях, добиваясь неуклонного повышения жизненного уровня.
А могли игнорировать, стремясь оставаться в рамках одной-единственной и оттого более комфортной реальности, отвечавшей, по крайней мере отчасти, идеологическим установкам. Картина развитого социализма отражалась, конечно, в анекдотах, но и рассказчики анекдотов в большинстве своем верили газетам и телевизору, с их борьбой за мир и разнообразными успехами.
Отчего бы не поверить даже и в курс рубля к доллару на последней странице «Известий», если известие об этом курсе относится к реальности сугубо виртуальной, от которой твоя жизнь, в сущности, никак не зависит?