(материалы к критике идеологемы)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2007
В последние годы оказалось, что “семидесятые” стали чуть ли не самым важным периодом российской истории прошлого века. Если не самым “важным”, то уж почти точно — самым “актуальным”. Наша задача — поподробнее разобраться в природе этой актуальности; забегая вперед, скажем, что уже поверхностный анализ позволяет выделить два аспекта.
Первый аспект — “семидесятые” как один из самых мощных источников представлений о “типичном советском человеке”. Действительно, говоря о “советском сознании” нас всех, живущих в постсоветской России (и отчасти на постсоветском пространстве вообще), мы имеем в виду сознание “человека семидесятых” — с его отношением к труду, обществу, истории и так далее. Под “специфически советским” социологи, политологи и историки культуры зачастую подразумевают “специфически советское семидесятых”, а не, скажем, “шестидесятых” или “пятидесятых” (не говоря уже о более ранних десятилетиях). Нынешние россияне чаще всего живут среди слов и вещей того десятилетия. Мы населяем панельные девяти- и четырнадцатиэтажки, по важным случаям видим на телеэкране все тех же Пугачеву с Кобзоном, под Новый год — все ту же “Иронию судьбы”, а благосостояние страны ныне всецело покоится на сибирских газе и нефти, которые начали добывать в те же самые 1970-е годы прошлого века.
Российские официальные политики охотно вписывают современные события в до боли знакомый контекст 1970-х: размещение американских радаров в Центральной Европе сравнивают с появлением на Европейском континенте “Першингов” в позднесоветские времена; как и 30 лет назад, осуждают “вмешательство во внутренние дела” Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе, даже внешнеполитическая проблематика поставок газа в Европу — родом из тех лет. Оппозиционные политики и журналисты подхватывают тему: сравнение путинской России с “брежневским застоем” стало общим местом, все те же разговоры о “нефтяной игле” и о “преследованиях диссидентов”. С оппозиционной точки зрения, это называется “возвращением совка”; причем этот совокупный “совок” имеет четкие хронологические рамки: 1968—1982-й, “длинные семидесятые годы”.
Второй аспект тесно связан с первым. Если генезис современного постсоветского человека объективно идет из 1970-х годов, если многие окружающие нас вещи действительно сделаны или задуманы именно тогда, если “слова семидесятых” всплывают в разнообразных современных дискурсах как бы сами собой — бессознательно и без ощущения исторической дистанции, — то, с другой стороны, можно сказать и о намеренном, продуманном “внедрении семидесятых” в общественное сознание. Логика здесь проста. 1970-е годы были относительно благополучным, относительно спокойным и уж точно — самым длинным десятилетием советской истории. Таким, по крайней мере, видится оно из сегодняшнего дня. Последующие два десятка лет таковыми явно не назовешь, потому реставрационные и стабилизаторские усилия нынешних властей (точнее — обслуживающих их идеологов) должны были неизбежно опереться на символический ресурс 1970-х годов.
“Семидесятые” еще “живы” в общественном сознании. Тем, кому в 1977 году было 20 лет, сегодня — 50. Дерзкую задачу вернуть утраченную молодость поручили поп-культуре и телевидению. “Старые песни о главном” из терапевтической хохмы конца 1990-х превратились в основной принцип политической, общественной и культурной работы власти 2000-х. Почти все властные проекты — от новейшего комсомола в виде “Наших” и “Местных” с их слетами, субботниками и обязательным участием в демонстрациях до праздничных концертов ко Дню милиции и встреч спортивных чемпионов с президентом — сознательно стилизованы под 1970-е годы. На этом и пытаются построить идеологию нового российского среднего класса, представитель которого мыслится как идеальный советский человек в условиях капиталистической экономики. Стилизация как способ преодоления борьбы классов и поколений. Эта ретроспективная утопия рассчитана, конечно же, не только на тех, кто еще помнит жизнь тридцатилетней давности, но и на тех, кто родился в 1980-е. Любопытно, что и тем, и тем модель предлагается одна и та же, что создает возможность своего рода “межпоколенческого исторического консенсуса”.
Результаты социологических опросов о восприятии обществом таких фигур, как Брежнев, демонстрируют границы этого консенсуса, но не ставят под вопрос его существование. Более того, эта ретроспективная утопия создает своего рода “линию исторического наследования”, “генеалогию” нынешней власти. В конце концов, 1970-е годы стали главным инструментом исторической легитимации нынешнего порядка вещей в России. Такого рода идеологические конструкции, нацеленные в прошлое, не редкость в современном мире. Можно, конечно, говорить о “постмодернизме” (и вполне оправданно говорить), но, как нам кажется, продуктивнее обратить внимание на похожие тенденции в обществах, не имеющих никакого отношения к западному культурному климату 1970—1990-х годов. Достаточно вспомнить, как работают с гораздо более катастрофичным прошлым власти Китая или как соотносят себя с “героическим периодом” исламской революции 1979 года в нынешнем Иране. Можно ли говорить о некоей тенденции? Сказать сложно, но необходимо.
Очередной тематический номер “Неприкосновенного запаса” и наши авторы пытаются не только описать “другие” (не вписывающиеся в современную идеологическую конъюнктуру) 1970-е годы, но и наметить иные (не наследующие советологии времен “холодной войны”) способы описания этого длинного десятилетия. [НЗ]