Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2007
Карпенко Оксана Владиславовна (р. 1970) — социолог, заместитель директора Центра независимых социологических исследований (Санкт-Петербург).
Оксана Карпенко
“Суверенная демократия” для внутреннего и наружного применения
Введение
╖ 0 (“Предположение”) своих “Параграфов pro суверенную демократию”Владислав Сурков начитает с нескольких базовых допущений:
“Люди стремятся жить свободно в составе сообществ, организованных на справедливых началах. Для большинства в определенном социальном масштабе таковыми сообществами являются нации. (Здесь нация понимается как сверхэтническая совокупность всех граждан страны. Применительно к России: “нация” в данном тексте ~ “многонациональный народ” в тексте Конституции. Т.е. российская нация (народ) объединяет все народы (национальности?) России в общих границах, государстве, культуре, прошлом и будущем.) Достоинство свободного человека требует, чтобы нация, к которой он относит себя, была также свободна в справедливо устроенном мире”.
Итак, для автора очевидно, что стремление человека “жить свободно” может быть реализовано только в составе справедливо организованных сообществ. Опираясь на “мнение большинства”, он выделяет “нацию” как единственный значимый (“в определенном социальном масштабе”) тип таких сообществ. Соответственно, основным условием “свободной жизни человека” оказывается (вос)производство “справедливых начал” в жизни “наций”. “Параграфы” ставят цель эти “начала” сформулировать. Я не буду здесь оспаривать аксиоматичную для автора связь между индивидуальной свободой и жизнью в составе “нации”. Попробуем понять, что означает “справедливо” организовать сообщества, вне которых индивидуальная свобода не может быть реализована.
В контексте предлагаемой Сурковым “национальной идеологии” понятие “нация” — краеугольный камень конструкции идентичности современного человека — используется в трех смыслах: 1) как имя сообщества, в которое объединены все граждане страны вне зависимости от их происхождения и особенностей культуры (“сверхэтническая совокупность”), 2) как имя сообщества “народов (национальностей?) России” и 3) как имя для (более или менее) “суверенных” игроков (“конкурентов”) на международной арене. В последнем из перечисленных смысле “нация” возникает в контексте обсуждения “устройства мира”. В этом случае акцент делается на различия между “нациями”, вопрос об их внутренней гетерогенности не возникает. В двух первых смыслах “нация” появляется в контексте обсуждения внутреннего устройства ее российской версии. С одной стороны, “российская нация” — сообщество, объединенное территорией, культурой, историей (происхождением и будущим), государством. Она является сообществом, подпадающим под бромлеевское определение “этноса” (этнокультурной общности) на его “высшей стадии развития”. Возникает вопрос: о каком “этносе” идет речь? В каких отношениях находится этот “этнос” с другими? С другой стороны, автор допускает, что членство в этом сообществе может быть как индивидуальным (“граждане России”), так и коллективным (“народы России”). Допуская коллективное членство, автор, по меньшей мере, должен определиться с различиями между целым (“российской нацией”) и частями (“народами (национальностями?) России”). Однако этого не происходит. Понятие “народ” оказывается в равной степени пригодным для обозначения как частей, так и результата их объединения (“российская нация (народ)”). “Нация” и “народ”, “народ” и “национальность” оказываются взаимозаменяемыми, а разница между “этнической” и “сверхэтнической совокупностью” стерта. Размытая таким образом концепция согражданства открывает богатые возможности для различного рода манипуляций. Более того, конститутивная для этой концепции двусмысленность понятия “народ” исключает возможность развивать представление о “российской нации” как сообществе равных граждан.
“Суверенная демократия” для внутреннего пользования
“Параграфы pro суверенную демократию” претендуют на то, чтобы представить “российскую нацию во всем многообразии и целостности” (╖ 1) и предложить версию “демократического порядка (целостность многообразия) в нашей стране” (╖ 4), утвердить “справедливость для каждого в России” (P.S.). В этом разделе статьи я реконструирую характерную для “суверенной демократии” процедуру увязывания “целостности” (общего) и “многообразия” (особенного) в “российскую нацию”.
Позволю себе процитировать “╖ 10. Русские” почти полностью:
“Судьба российской нации непрерывно решается как нелинейное уравнение разнородных интересов, обычаев, языков и религий. Русские, неутомимые вершители этой высокой судьбы, плотно сплетены с народами, вовлеченными в создание многогранного российского мира. Вне татарского, угорского, кавказского измерений русское политическое творчество неполно. Исход из России ее народов в 91-м пережит крайне болезненно. Повторение чего-то подобного — смертельно опасно.
Заглохший (вроде бы) сепаратизм некоторых национально-титулованных территорий оставил повсюду тлеющие очаги культурной замкнутости и архаической нетерпимости. Этнически окрашенные преступные конгломераты (прежде всего, террористические) заразили ксенофобией многих людей разных национальностей. Нашлись и среди русских поддавшиеся пропаганде невероятной жизни без соседей и “приезжих”.
Шарлатаны, проповедующие прелести этнического уединения, на самом деле пытаются выселить русских из многонациональной России. Куда? В “русскую республику” в границах раннемосковского царства? В этнографический заповедник, где нас никто не достанет, с табличкой “не беспокоить” на заборе?
В каждом регионе и “приезжие”, и “местные” должны вести себя в рамках закона и приличия. Этнокриминалитет и сопутствующая ему ксенофобия разрушат русское многонациональное государство, если не будут побеждены правосудием, просвещением и успешным развитием.
Величайшие русские политические проекты (такие, как Третий Рим и Третий Интернационал) были обращены к людям других народов и открыты для них. […]
Русская мысль органически толерантна. Русская политическая культура исходит из межэтнического мира и стремится к нему. Нет никаких сомнений, что русский демократический проект открыт и должен быть привлекателен для всех российских народов”.
В процитированном параграфе Сурков предлагает групповой портрет “российской нации”, на котором “русские” (“вершители судьбы нации”, создатели “величайших политических проектов”, носители “органически толерантной” мысли и миротворческой политической культуры) — единственный четко прописанный персонаж, а “другие народы” образуют мозаичный фон, на котором величие главного персонажа становится особенно очевидно. Соотношение целого (“многонационального народа”) и частей (“народов” в его составе) описывается метафорой “нелинейного уравнения”, слагаемыми которого являются “разнородные интересы, обычаи, языки и религии”, а субъектом, решающим, его — “русские”.
Перечислим лишь некоторые очевидные положения, заложенные в основание “суверенной” модели мультикультурализма (“многонациональности”, или “целостности многообразия”):
а) “российская нация” (коллективный субъект со сложной и “высокой судьбой”) состоит из “народов”. Используя “народ” как базовую категорию для описания внутренних различий, автор предлагает этницистское представление о политическом сообществе как конгломерате этнокультурных групп. Участие индивида в таком политическом сообществе оказывается опосредовано его принадлежностью к (этно)культурной группе, он выступает, прежде всего, как “представитель своего народа”. Из-за смешения смыслов понятия “народ”, о котором я говорила выше, требование выступать на стороне “своего народа” может быть повернуто как в сторону “сверхэтнической”, так и в сторону “этнической общности”;
б) своим единством и развитием “российская нация” обязана “русским”. Политический союз “российских народов” — “многогранный российский мир”, “русское многонациональное государство” — осуществлялся и осуществляется под руководством доминантной группы “русских” или “русских, россиян”. Другие категории, обозначающие “народы”, возникают эпизодически, в виде короткого, открытого списка. Их участие в “русском политическом творчестве” носит вспомогательный характер.
Понятие “русские” снабжается двумя смыслами: это и имя (этно)культурной группы (“Мы за Россию, которая для русских, татар, мордвы, осетин, евреев, чеченцев, для всех наших народов, для всей российской нации”), и синоним “россиян”, то есть имя сообщества граждан (“русские, россияне уже 500 лет являются государствообразующим народом”). Чуть ниже я скажу о следствиях такой двусмысленности;
в) “русские” в своем политическом творчестве действуют в интересах “других народов”, “вовлеченных” ими в коллективный проект. Автор предлагает в качестве аксиомы, что от подчинения “русским” “другие российские народы” только выигрывают. Реализуемые в ходе “русских политических проектов” интересы осмысливаются как полностью включающие интересы “других народов”. Такая ситуация возможна в том случае, если за “русскими” (одним из “народов”) всеми признается гегемония на территории РФ.
Исходя из напрашивающейся метафоры “мастер — подмастерье”, можно сказать, что “межэтнический мир” в таком “сверхэтническом” сообществе сохраняется до тех пор, пока подмастерья (“другие народы”) не заявляют о своих претензиях на равную с мастером (“русскими”) власть. Другими словами, пока гегемония “русских” не ставится кем-либо под вопрос. С точки зрения мастера — бунт подмастерья неприемлем, справедливость его претензий не может быть обоснована. Действия мастера не могут быть оценены как незаконное насилие, ибо мысль его “органически толерантна”, а “политическая культура исходит из межэтнического мира и стремится к нему”.
Я указывала на двусмысленность “русских” и “народа” в контексте обсуждения внутреннего устройства “российской нации”. Из этих двусмысленностей, как мне представляется, может быть, по меньшей мере, два вполне логичных следствия:
1) “русские” могут осмысливаться как “народ — носитель суверенитета и единственный источник власти на территории РФ”. Обозначая Россию как “русское многонациональное государство”, Сурков указывает на гегемонию “русских” как на свершившийся факт. В чем состоит отличие позиции “суверенных демократов” от взглядов сторонников “русской республики” и лозунга “Россия для русских!”? Можно допустить, что сторонники “русской республики” осмысливают “русских” как самостоятельный, отдельный от других “титульных народов” и равный им “народ”. (Сурков, как мы видели чуть выше, не исключает такое использование категории “русские”.) Если последовательно использовать “русских” в этническом смысле, то требование выделения соответствующей территории (“русской республики”) кажется неизбежным. Сторонники лозунга “Россия для русских!”, как и Сурков, вкладывают в “русских” сверхэтнический смысл, но, в отличие от него, полагают, что гегемония “русских” на пространстве РФ пока не достигнута и ее необходимо утвердить. То есть с последними “суверенных демократов” разделяет не принципиально разное представление о цели, а различие в ответе на вопрос, достигнута ли она;
2) “другие народы” могут действовать в соответствии с “русской схемой” (ведь все “наши народы” равны) и примерять на себя роль “носителя суверенитета” и гегемона на “своей территории” (“Татарстан для татар”, “Якутия для якутов”, “Чечня для чеченцев”). Если учесть, что “народ” (в этнокультурном смысле), — это, прежде всего, происхождение и культура, то воспользоваться “русской схемой” могут не только “титульные национальности” на своей территории, но и другие сообщества, осмысливающие себя как связанные происхождением и культурой (например, “местные/коренные жители”) и отличные от групп, приписанных к другой культуре и “судьбе” (например, “некоренные народы”).
Сторонниками “суверенной демократии” люди, настаивающие на выделении “русской республики” или солидарные с лозунгами типа “Россия для русских!”, оцениваются как “ксенофобы”, “шарлатаны”, и “никакие альянсы [с ними] невозможны”. Однако как возможно приписать статус неприемлемых следствиям, логично вытекающим из допущений, которые ты сам в полной мере разделяешь? Лишь приписывая себе право предписывать, что может следовать из того или иного утверждения, а что нет. Поддержание неочевидной границы между “правильной” и “ложной” интерпретацией того или иного базового допущения требует создания эффективно работающего репрессивного аппарата, который будет поддерживать в обществе состояние единомыслия. Возможно, именно потребность в исключении “опасных” следствий двусмысленности используемых понятий заставляет “суверенных демократов” с особым вниманием относиться к “вопросам смыслообразования, терминов и производства образов”. В призывах Суркова к “Единой России” развивать идеологическую работу отчетливо слышна тоска по монополии на “смыслообразование”, которой обладала в СССР коммунистическая партия. Теперь эту функцию пытаются возложить на “национально ориентированный ведущий слой общества” (╖ 7). А описанная выше конструкция “российской нации” задает критерии “правильной” “национальной ориентации”.
Изложенное выше этницистское, авторитарное, опирающееся на признание гегемонии “русских” на территории РФ (и “нового ведущего слоя нации”, эту гегемонию утверждающего) представление о “многонациональной российской нации” используется сторонниками “суверенной демократии” как легитимное, соответствующее традициям “органически толерантной” мысли, уместное при изложении основ современной демократии положение. С моей точки зрения, совмещение описанных выше положений с толерантностью (в том смысле, который приписан этому понятию “Декларацией принципов толерантности”) и с либеральной, плюралистической демократией возможно лишь при полном (“суверенном”) переопределении (или, точнее, переворачивании) смысла “толерантности”, “плюрализма” и “демократии”. Я не буду останавливаться на специфике понимания Сурковым всех перечисленных концептов. Сейчас важно указать на то, что предлагаемое им видение устройства “многогранного российского мира” оценивается как единственно возможная альтернатива “ксенофобии”, идеологиям, “проповедующим прелести этнического уединения”, “культурной замкнутости” и “архаической нетерпимости”. Утверждению точки зрения Суркова в качестве такой альтернативы, в частности, способствует указание на оппонентов “суверенно-демократического” устройства. Ими оказываются:
а) сепаратисты с “некоторых национально-титулованных территорий”. Их действия объясняются “культурной замкнутостью и архаической нетерпимостью”, с которой “органически толерантные” “русские, россияне” мириться не могут. Автор пытается создать впечатление, что претензии “народов” (кто бы их ни озвучивал) в составе “российской нации” на “суверенитет” предполагают совершенно иную, отличную от предлагаемой им логику действий. Однако “сепаратисты” вполне могут быть рассмотрены как “пользователи” одного из “непризнаваемых” (опасных) следствий двусмысленности понятия “народ”;
б) “этнически окрашенные преступные конгломераты (прежде всего, террористические)”, которые, кроме всего прочего, “заразили ксенофобией многих людей разных национальностей”. Использование метафоры ксенофобия — вирусное заболевание предполагает идентификацию “разносчиков заразы” (в данном случае ими оказываются “конгломераты” “этнически окрашенные” и “преступные”), все остальные “носители” оказываются их жертвами и косвенно оправдываются. Борьба с вирусом (“ксенофобией”) осмысливается как борьба с “разносчиками”, идентифицировать “разносчиков” предлагается по типу деятельности (“преступные”) и по “этнической окраске”;
в) “шарлатаны, проповедующие прелести этнического уединения, на самом деле пытающиеся выселить русских из многонациональной России”. “Шарлатаны” как разрушают “территориальную целостность”, так и покушаются на статус “русских” как полного гегемона. То и другое (в контексте “суверенной демократии”) не может оцениваться иначе, как угроза существованию всего (многонационального) сообщества.
Обращусь к еще одному важному мотиву в “Параграфах” Владислава Суркова: “В каждом регионе и “приезжие”, и “местные” должны вести себя в рамках закона и приличия”. Данное высказывание — внешне совершенно невинное, все же таковым не является. Постараюсь объяснить почему. “Параграфы pro суверенную демократию” появились на сайте “Единой России” в ноябре 2006 года (20 ноября 2006 года). То есть почти через три месяца после нашумевших кондопожских (и других, но я фокусирую внимание на Кондопоге) событий. То, что произошло в Кондопоге в конце августа — начале сентября 2006-го, в СМИ, как правило, описывалось в категориях конфликта между “местными жителями” и “приезжими из Чечни”. Слова Суркова можно воспринимать как критику в адрес “ксенофобов”, предъявляющих “приезжим из Чечни” какие-то особые требования. Но, используя деление на “местных” и “приезжих” как допустимую (легитимную) категоризацию граждан России, автор санкционирует дискриминацию граждан по происхождению; описывая общие правила, по которым они должны жить, как “закон и приличия”, автор оправдывает незаконную дискриминацию граждан по образу жизни (национальное законодательство не устанавливает, что “прилично”, а что нет).
Кондопога как зеркало “суверенной демократии”
В Кондопоге — тихом месте, “жемчужине Карелии” — в августе 2006 года “вспыхнули массовые беспорядки”, которые в СМИ почти сразу были окрещены “кавказскими погромами”. Как сообщали СМИ, “поводом для волнений послужила драка между несколькими коренными жителями города и приезжими с Кавказа [из Чечни] в ночь на 30 августа”. Не углубляясь в детали, сценарий произошедшего, воспроизводимый в различных СМИ, выглядит так: в ночь на 30 августа у ресторана “Чайка” произошла драка “между местными жителями и выходцами с Северного Кавказа, которые были вооружены ножами, битами и металлическими прутьями”. Результатом драки, в которой, “по официальным данным”, приняли участие от 20 до 25 человек, стала смерть двух “местных жителей”. Сотрудники милиции, находившиеся рядом с местом преступления, бездействовали. Нежелание (или неспособность) милиции своевременно и адекватно реагировать на события было расценено “местными” как пособничество “приезжим”. В городе начались “антикавказские выступления”, переросшие в массовые беспорядки. 2 сентября жители города устроили стихийный митинг и потребовали от местных властей “проверить всех проживающих в городе выходцев с Кавказа и Азии на причастность к криминалу, проверить законность нахождения в городе этих лиц, наказать коррупционеров, которые продают город чужакам”. Кроме того, они хотели, чтобы власти “отказали выходцам с Кавказа в аренде торговых помещений и закрыли принадлежащие им развлекательные заведения”. Я не собираюсь воспроизводить тут все, что было написано и сказано в СМИ по поводу этого события. Всего сказанного здесь, на мой взгляд, достаточно, чтобы сформулировать важный для меня тезис: использование парных категорий (“местные” — “приезжие”) для осмысления череды конфликтов (самой драки, а также событий, предшествующих и последовавших за ней) позволяет сфокусировать внимание на оценке различий граждан по происхождению (то, что гражданин является “выходцем из Чечни”, позволяет смотреть на него как на источник опасности). Борьба с коррумпированностью чиновников и правоохранительных органов, допускающих безнаказанность преступников, подменяется борьбой за сохранение “местной культуры”.
Для того чтобы проследить связь между посылками, характерными для “суверенной демократии”, и сказанным о Кондопоге, приведем несколько оценок событий “официальными лицами”. Первая принадлежит главе республики Карелия Сергею Катанандову:
“События в “Чайке” стали последней каплей. Главной причиной стало то, что на наших глазах группа представителей другого народа вела себя дерзко и вызывающе, игнорируя менталитет нашего народа. Северных людей нужно долго доводить. В общем, я понимаю чувства тех людей, которые вышли на улицу. Но при этом мы сделаем все возможное, чтобы зачинщики беспорядков были наказаны и права граждан России, в том числе и уроженцев Кавказа, соблюдались. Наша цель — выгнать отсюда наглую дерзкую молодежь, которая нас не уважает […]. Мы не против жителей Кавказа, наоборот, наши двери всегда открыты для честных и трудолюбивых людей, но мы не позволим не уважать наши законы”.
Напомню, когда Катанандов говорит о “наглой дерзкой молодежи, которая нас не уважает”, речь идет о “приезжих из Чечни”, то есть о гражданах России. Как мы видим, глава республики не видит проблемы в делении граждан, проживающих в Кондопоге, на “северных людей” (“наш народ”) и “уроженцев Кавказа” (“представителей другого народа”). (В данном случае мы видим, что понятие “народ” наполняется (этно)культурным смыслом.) Исключение определенной категории граждан из сообщества, представителем и выразителем интересов которого считает себя глава республики, вполне нормализовано. Катанандов уверяет, что будет “выгонять наглую дерзкую молодежь”, соблюдая “права граждан России, в том числе и уроженцев Кавказа”. Остается лишь понять, как можно “выгнать” гражданина России с ее территории “в соответствии с его правами”?
Другое замечание касается позитивных коннотаций, звучащих в заявлении, что “северных людей нужно долго доводить” (тут можно вспомнить все сказанное о “русском долготерпении” и “русском бунте”). Собственно в этом заявлении мы видим проявление другой “русской” нормы организации публичного взаимодействия: “естественное”, “традиционное” уклонение от публичного обсуждения конфликтных ситуаций. Отсутствие склонности и способности к общественному диалогу (отсутствие “привычки к демократической гражданственности”) описывается как характеристика “менталитета народа”, как “наша [позитивно оцениваемая, самобытная] традиция”. Не на эту ли традицию предлагается опереться в строительстве “суверенной демократии”?
В выступлении нормализованной оказывается определенная ориентация “местных жителей” в пространстве властных отношений: за гражданами, отнесенными к “нашему (коренному) народу”, закрепляется доминирующая позиция; поведение “представителей другого народа” (“приезжих”) должно соответствовать образу жизни и “законам” “коренных”. Для того чтобы их право оставаться на нашей территории было признано легитимным, они должны соблюдать приличия: быть “трудолюбивыми”, “честными”, “уважать наши законы”. Как ни странно, сходное представление об иерархии “народов” выражает и Владимир Лукин — уполномоченный по правам человека в России (!). В своей речи перед жителями Кондопоги (по версии сайта Радио “Свобода”) он говорит:
“…граждане России, переехавшие с Кавказа на север, должны понимать, что это их личный и добровольный выбор, и потому они обязаны приспосабливаться к местным историческим, культурным и социальным особенностям. Вместе с тем, желая сохранить мир, нужно искать взаимопонимание”.
“Переехавшие с Кавказа на север… должны понимать… и потому они обязаны”, но вообще-то “нужно искать взаимопонимание”. О каком взаимопонимании может идти речь, если одной из сторон уже предписано, что они должны понимать и к чему обязаны приспосабливаться? Обратим внимание, что именно особенности местной культуры, якобы общей для “местных”, а не общий для всех закон воспринимаются как норма, призванная регулировать отношения граждан на определенной территории. Эта культура оказывается выражением универсальной “местной” сущности, именно она (а не права граждан) воспринимается как требующая защиты, бережного к себе отношения.
В местных проблемах естественно оказываются виноваты “приезжие” из других регионов/культур, а никак не правила жизни и установившиеся властные отношения в принимающем (со)обществе. Легитимность сложившегося на территории порядка не подвергается сомнению, критика направляется на группу, которая якобы этому порядку мешает в полной мере реализоваться. Именно “они”, приезжая к “нам”, бросают вызов стабильности и порядку, втягивают чиновников и милиционеров в коррупционные отношения и тому подобное. “Местные” лишь защищаются, вынужденно и “симметрично” отвечая на этот вызов. Дополнительную легитимность такому “ответу” придают высказывания различного рода экспертов. Так, например, гендиректор Всероссийского центра изучения общественного мнения Валерий Федоров полагает, что причиной “национальных столкновений”, аналогичных кондопожским, является “экономическая экспансия, прежде всего выходцев с Кавказа, вместе с неуважительным отношением некоторых из них к обычаям, нравам и культуре коренного населения […] Так что ключ к миру и сотрудничеству находится у лидеров самих национальных общин, которым необходимо обеспечить умеренность и толерантность своих диаспор”. Насилие в отношении “выходцев из Чечни” оценивается как плата за их “неумеренность” и “нетолерантность”. Иерархия “народов” и “негодование местного населения” несоблюдением ее (иерархии) требований оказывается оправдано. Критике подвергаются лишь формы, в которых это “негодование” выражается. Погром рассматривается как экстремальное средство для восстановления вполне легитимного порядка, в котором “другому народу” (категории граждан, отличных от “местного населения” по происхождению) отведено подчиненное положение.
Нормализованность селекции “граждан России” по происхождению способствует естественной канализации недовольства в сторону неудобных “представителей другого народа”. Мигрантам приписывается специфическая (связанная с местом происхождения) культура, которая нередко осмысливается как несовместимая с “местной”, что и становится основанием для предъявления особых требований ее “носителям”. В западной академической дискуссии изложенные выше представления о миграции, “культурах” и их иерархии осмысливаются как “современный расизм”. В России такая этницистская иерархия рассматривается как часть легитимного порядка, непроблематично сочетающаяся с утверждением о приверженности принципам демократии, правового государства, прав человека. Словесная эквилибристика, множественные подмены, смысловые наложения и смещения позволяют осмысливать насилие в отношении “приезжих” как необходимый инструмент в деле строительства “толерантного” общества и “правового государства”.
“Суверенная демократия” для наружного применения
Рассмотрим, каковы нормы “справедливого” и “демократичного” мироустройства, в чем состоит “либерализация международных отношений”, что такое “баланс многообразия в мире” и какие правила международного сотрудничества и соревнования рассматриваются Владиславом Сурковым как “разумные”. Вновь приведу объемную цитату из его статьи (“Суверенитет — это политический синоним конкурентоспособности”), которая поможет мне прояснить некоторые очевидные для “суверенной демократии” положения, касающиеся устройства и функционирования мирового сообщества:
“Есть такое явление — глобализация. Сейчас говорят, что национальное государство устарело, оно не решает [стоящие перед ним] задачи. […] Действительно, в процессы глобализации […] вовлечены волей или неволей в той или иной степени все народы мира. Но […] выгоды от глобализации распределяются неравномерно. […]
Быть самостоятельной нацией для начала просто выгодно. Если мы не будем управлять собой сами, а передоверим это все, так сказать, транснациональным компаниям, мощным неправительственным благотворительным организациям, которые спят и видят, как бы нас похитрее благотворить и подороже облагодетельствовать… Мне кажется, что в такой ситуации нам будут оставлять на жизнь столько, сколько считают нужным они, а не столько, сколько бы хотели оставить у себя мы. […] Это не значит, что они враги. Нет, они конкуренты. […] Просто разденут до последних ботинок, политкорректно, при всем уважении. Это нормально. […] Надо просто самим быть конкурентоспособными.
[…] Россия, без сомнения, должна оставаться в числе держав, которые принимают решения по вопросам организации мирового порядка. […] Если Россия уйдет из глобальной политики, перестанет влиять на мировые решения, то, скорее всего, эти решения будут приниматься ей в ущерб. Это почти очевидно. Что думать о том, кто не может тебе возразить?
[…] Русские, россияне, уже 500 лет являются государствообразующим народом, мы нация, привыкшая к государственности. И в отличие от наших многих друзей по Советскому Союзу и многих других стран мы всегда были носителями государственной идеи. Ясно, что некоторые страны, которые объявляют своей национальной идеей вступление в Евросоюз, очень счастливые страны: им много думать не надо. […] Надо помнить, что все эти нации ни одного дня в своей истории не были суверенными, они не имеют навыка государственного существования. Поэтому вполне понятно, что, когда в Москве не сложилось или сложилось не так, как хотелось, они сразу же, не задумываясь, бегут к другому хозяину. […] Я не представляю себе русских, россиян, которые думают также: “Сейчас мы в ком-то растворимся, к кому-то убежим, и там уж нас обласкают, обогреют и будут нами руководить”. […]
Россия должна содействовать выработке справедливых правил глобализации. Надо препятствовать монополии одной или двух стран в любой жизненно важной отрасли […] Развивая демократию в нашей стране, мы заинтересованы в демократизации и международных отношений”.
Итак, а) мировое сообщество состоит из “национальных государств”, им принадлежит (должна принадлежать) вся власть. “Денационализация будущего”, отказ от восприятия “национального государства” как единственного гаранта “защиты прав и доходов” свободного человека не просто преждевременны, но и опасны, ибо означают отказ от единственной защиты от произвола “глобальных диктатур”. Ситуация “экономических войн” (“неограниченного соперничества” национальных государств) ставит человека перед выбором: либо “национализация будущего” (укрепление “суверенитета”), либо жизнь в условиях “непоправимой несправедливости и несвободы”, под властью “глобального диктатора”, обладающего “тотальной (тоталитарной) властью”.
Так же как и “сверхэтнические” (в случае описания внутреннего устройства “российской нации”), “наднациональные” структуры лишаются самостоятельного значения и “власти”. Существование общего (“сверхнационального”) интереса, который может быть утвержден и “навязан” международными структурами национальным государствам, объявляется фикцией, ширмой, за которой скрываются интересы “планетарных силовиков и монополистов”;
б) “национальные государства” связаны отношениями “абсолютно ничем не ограниченного соперничества”. Сурков предлагает осмысление “неравномерного распределения выгод глобализации” в терминах “экономических войн”. Фактически он утверждает, что наднациональные структуры и международное право, призванные регулировать межгосударственные отношения, работают неэффективно и не формируют сколько-нибудь работающих и “справедливых” процедур увязывания “национальных” интересов.
Понятие “конкурентоспособность нации” обслуживает представление о международных отношениях как об игре с нулевым результатом (игра, в которой выигрыш одного игрока обязательно проигрыш другого). “Раздевание” партнеров, “конкурентная” борьба, в которой “все средства хороши”, представляется Сурковым как норма организации международного сотрудничества. Кроме жесткой конкурентной борьбы с другими “нациями”, любая из них вынуждена отбиваться и от “транснациональных компаний”, “мощных неправительственных благотворительных организаций”, “наднациональных структур типа Европейского союза или НАТО”, постоянно покушающихся на “национальный суверенитет” и стремящихся ее (“нацию”) подчинить. При этом все эти “транс-” и “наднациональные” структуры, как правило, осмысливаются как оружие в руках отдельных национальных государств, претендующих на мировую гегемонию;
в) понятие “национальный суверенитет” используется для создания иерархичной модели мирового сообщества. Сообщества, его составляющие, оказывается, поделены на два типа: 1) “сообщество креативных наций, направляющих историю” (╖ 13), “наций, политическое творчество” которых “увенчалось обретением реального суверенитета” (╖ 6), и 2) зависимые “нации”, “традиционно существующие под покровительством иных народов и периодически меняющие покровителей” (╖ 6). Первые “принимают решения по вопросам организации мирового порядка”, заняты выработкой “правил глобализации”,вторые обречены быть “управляемыми (извне) демократиями” (╖ 6).
“Зависимые” нации безмолвны, покорны “хозяину”, не имеют своего голоса, действуют исходя из простейшей логики “политической проститутки”. Такой взгляд на “слабых” игроков оценивается как “нормальный”. Нежелание “сильных” прислушиваться к доводам “слабого” также оценивается как норма. Логика стигматизации и подавления “слабого”, с точки зрения Суркова, универсальна: “…люди просто таковы. И ничего с этим не сделаешь”.
Среди сторонников “суверенной демократии” существуют некоторые разночтения в том, какие страны относить к числу “креативных”, “обладающих максимальным суверенитетом”. Вячеслав Никонов к “суверенным странам и самостоятельным центрам силы”, кроме России, относит США, Китай, Индию и ЕС. В ходе “круглого стола” “Суверенное государство в условиях глобализации…” половине “более чем 200 государств” отказано в статусе “нормального государства”, ибо “могущественные державы [прежде всего США] осуществляют над прочими сетевое управление”(Сергей Караганов).
“Суверенитет” же “российской нации”, ее принадлежность к “державам”, “которые принимают решения по вопросам организации мирового порядка”, очевидны и не могут быть оспорены. Россия обречена быть “суверенной” и “могущественной”:
“…наша максимальная суверенность — это наша историческая традиция, наша историческая привычка, наш исторический генетический код. И отказаться от него так же невозможно, как поменять химический состав своей крови или свой биологический генетический код” (Виталий Третьяков).
Позиционируя Россию в контексте международных отношений, Сурков использует метафору “паутины”, “пауков” и “мух”: “От этого зависит наш суверенитет, и кто мы в мировой паутине — пауки или мухи”. Я здесь не буду комментировать все возникающие в связи с использованием данной метафоры коннотации. Важнее задать вопрос: каким образом естественная логика отношений со “слабым” (связанная с игнорированием его интересов) воплощается в действиях России как “сильного” игрока? Другими словами, поняв, что все “мухи” одинаковы, попытаемся разобраться, одинаковы ли “пауки”.
Как выясняется, “максимально суверенные нации” по-разному себя ведут в отношении “других стран и народов”, им подчиняющихся. Одни — “союзообразующие страны” — стремятся утвердить “справедливые правила глобализации”, другие — “глобальные диктаторы” — стремятся навязать другим странам “несправедливый” порядок, в котором вся полнота власти будет принадлежать им. Предполагается, что первый тип поведения на международной арене воплощает Россия, второй — в основном США.
Для описания отношений, складывающихся между “союзообразующей страной” и зависимыми от нее “народами”, используются различные метафоры ненасильственного, добровольного присоединения:
“Суверенная демократия — […] историческая судьба России […] одновременно это бремя — под крыло стран, обладающих максимальным суверенитетом, собираются другие страны и народы. И ты становишься ответственным и за них. […] Высшая форма суверенности — это исторический статус союзообразующей страны. Россия именно такой всегда была и является сейчас”.
“Русские инициировали грандиозную демократизацию жизненного уклада — как своего, так и множества находившихся на орбите их политического и культурного влияния народов” (╖ 4).
Вступление в отношения с “союзообразующей страной” описывается как естественное (“находятся на орбите”), выгодное для “слабых” (они, “собравшись под крыло”, обретают “покровителя”) и обременительное для “сильного”, возлагающего на себя “ответственность” за страны, вошедшие в образованный им “союз”. Такая страна “навсегда рассталась с гегемонистскими претензиями” и “стремится к участию в глобальной экономике в составе новых мультинациональных корпораций”. Использование этого словосочетания призвано указать на пропасть, пролегающую между способом действий “союзообразующей страны”, оберегающей разнообразие мира, и ориентированными на унификацию и стирание различий действиями “глобального диктатора”: “Именно многонациональных, а не транс-, сверх-, над- и вненациональных. Экономическое будущее не в исчезновении великих наций, а в их сотрудничестве”.
В отличие от “союзообразующей страны”, “диктаторы” (“планетарные силовики и монополисты”) не считаются с интересами стран, оказавшихся под их влиянием. Они “навязывают […] всем народам без разбора — силой и лукавством — шаблонную модель неэффективных и, следовательно, управляемых извне экономических и политических режимов”, осуществляют “сетевое управление”, устанавливают “режим управляемой демократии”. Поведение таких “центров глобального влияния” описывается как поведение “учителя-самозванца”, который за лозунгами строительства демократии скрывает свои претензии на мировую гегемонию. Делая вид, что обладает некими полезными для ученика знаниями и навыками, учитель-самозванец лжет. В действительности он всеми правдами и неправдами пытается подчинить “ученика” (лишить его свободы) для того, чтобы извлекать из его подчиненного положения экономическую, политическую и другую выгоду. Главному претенденту на статус такого “учителя демократии” — США — отказывается в доверии на том основании, что сам он в своих действиях руководствуется совершенно иными (не “демократическими”) принципами (“…мудрость учителей демократии под большим вопросом на фоне Ирака, тысяч арестованных, содержащихся без суда и следствия в Гуантанамо и других тюрьмах, массового прослушивания собственных граждан без санкций суда и т.д. и т.п.”).
В отличие от “покровителя”, который несет “бремя ответственности” за опекаемых, “учитель-самозванец” полностью игнорирует интересы “ученика” и уж точно ничем ради него не жертвует. “Транснациональные корпорации” — принцип организации сообществ, соответствующий образу мысли и действий таких “учителей”. Такие корпорации, в отличие от “многонациональных”, — сила, унифицирующая и разрушающая сообщества, значимые для выживания “свободных людей”.
Предложенная “суверенной демократией” поляризованная репрезентация “максимально суверенных стран” — “покровитель” vs. “учитель-самозванец” — позволяет закрепить за Россией место единственного мирового лидера (“союзообразующей страны”), всегда ориентированного на поддержание и способного поддерживать “справедливый порядок” в мире.
Вновь обратим внимание на способ репрезентации противников “суверенно-демократического” представления о справедливом мироустройстве. Сурков использует методы пропаганды для того, чтобы представить внутренних и внешних оппонентов своих взглядов: “планетарные силовики и монополисты” (╖ 2), “крикливая фракция интеллектуалов, для которых солнце восходит на западе” (╖ 3), “некоторые подвижники коммерческой философии, трудящиеся в специализированных “некоммерческих” и “неправительственных” организациях”(╖ 6), “маргинальные союзы бывших чиновников, действующих нацистов и беглых олигархов, взбадриваемые заезжими дипломатами и незатейливой мыслью о том, что заграница им поможет” (╖ 6). Давая типологию “других подходов к будущему России”, он выделяет: “партию олигархического реванша” и “изоляционистов” (“поклонников национал-диктатуры”). Оба подхода автор приписывает силам, пытающимся “сбить Россию с того пути, по которому ей предначертано идти сегодня”, и противопоставляет “суверенной демократии”: “Кто мешает тому, кто идет вперед? Тот, кто идет назад”. Вопрос: что в предлагаемой концепции может быть оценено как движение вперед? — лично меня поставил бы в тупик. Я вижу только повторение хорошо известных с советских времен моделей идентичности и пропагандистских приемов.
Заключение
Президент возвращает реальный смысл слова “демократия” всем демократическим институтам.
Хочу напомнить, что “суверенная демократия” — идеология, некоторые базовые утверждения которой были описаны выше, — осмысливается ее сторонниками как “идеология, объединяющая Россию”, “для нас, россиян, — безальтернативная”, как “настоящая подлинная демократия”, “неотъемлемая часть мировой демократии”. Она поддержана президентом, заложена в основание Программы (президентской) партии “Единая Россия”. Владислав Сурков является публичным идеологом этой версии национального строительства.
Я в своей статье обращаю внимание на один из аспектов этого строительства. А именно на “возвращение реального смысла словам”, на различные аспекты “суверенно-демократической” “версии политического языка”. Я совершенно согласна с Сурковым, что работа с языком — исключительно важное дело в современном обществе. Как говорили еще классики марксизма (в частности, Антонио Грамши) и их современные последователи — порядок в современном обществе держится не на прямом насилии, он проявляется в способности контролировать и изменять базовые правила репрезентации и интерпретации событий. Для того чтобы сохранять власть, доминирующие группы должны сформулировать свой классовый интерес в терминах универсального, общего для всех интереса. Таким образом, они обеспечивают поддержку своих решений и действий, не прибегая к прямым насильственным действиям. В современном обществе символическое насилие работает более эффективно (с точки зрения достижения быстрого и масштабного эффекта) и менее заметно, чем физическое.
Как мне представляется, “суверенно-демократическая” версия “политического языка” крайне проблематична, и не только потому, что в ней содержится огромный конфликтный потенциал (базовые допущения, которые она предлагает, работают на разрушение гражданской солидарности, принципов правового государства, позволяют выворачивать наизнанку понятие “толерантность” и так далее), но и потому, что сдержать конфликты, ею порожденные, будет возможно только введением жесткого авторитарного контроля над обществом (стигматизацией и исключением инакомыслия и инакодействия).
“Суверенная” версия политического языка, с моей точки зрения, не имеет ни малейшего отношения к современной демократии, под лозунгами защиты которой создается. Ибо современные демократии: а) задаются вопросом, как увязать интересы большинства и меньшинств таким образом, чтобы голос меньшинств мог быть услышан и учтен. Для “суверенной демократии” этот вопрос не стоит. В ней уже все “справедливо” (со)подчинены. Ведь “традиции терпимости — это многовековой фундамент нашего государства”. Сомнения в демократичности предлагаемых властных отношений воспринимается как попытка разрушить “справедливый” (“соответствующий нашим традициям”) порядок, как действия “конкурента” “российской нации”; б) стремятся создавать и использовать механизмы противодействия авторитарным тенденциям (в частности, монополии на презентацию и интерпретацию социальной реальности). “Суверенная демократия”, утверждающая “реальный смысл слов”, автоматически объявляет все остальные смыслы “не реальными”, ложными, опасными для “свободных людей”. В ней нет места несанкционированному инакомыслию. “Инакомыслие” в этой системе допускается, но может быть только управляемым и подконтрольным. Однако сторонники этой “демократии” плохо себе представляют реальную силу инакомыслия в современном российском обществе и переоценивают свои возможности контролировать процессы.
Сторонники “суверенной демократии” полагают, что ей нет альтернативы. Действительно, с ними можно согласиться. Влиятельной альтернативы пока не существует. И прежде всего потому, что стремящиеся к ее созданию политические силы продолжают разделять многие описанные выше базовые допущения. Как и “суверенные демократы”, они претендуют на “правильную” интерпретацию заведомо дву- или многозначных понятий, но обладают несравнимо меньшей символической властью и политическим авторитетом, вследствие чего оказываются неспособны утвердить в глазах общества собственную интерпретацию происходящего.