Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2007
Александр Владимирович Черкасов (р. 1966) — инженер-физик, сотрудник Правозащитного центра “Мемориал”, член правления Международного общества “Мемориал”.
Александр Черкасов
Россия “нулевых”: “из-под глыб” или “через топь”?
На классический вопрос “Что нынче делают в России?” ответить теперь труднее, чем два века назад. В России ничего не происходит — по крайней мере, если судить по телевизионным репортажам. “…И именно поэтому Россия стоит на грани катастрофы”, — скажут другие. Не могу судить о самой стране, но отечественное информационное пространство действительно находится в катастрофическом состоянии.
В общенациональном масштабе важнейшие вопросы не то что не обсуждаются — не ставятся на обсуждение. Причина понятна: ведь “ничего не происходит”.
Какое-то обсуждение идет в немногочисленных оставшихся “качественных СМИ”, — впрочем, маргинализованных, а подчас и вовсе уже маргинальных. Последнее, впрочем, почти неизбежно, если авторов по каждой из “горячих” тем можно пересчитать по пальцам.
Говоря о причинах нынешнего бедственного положения, правозащитнику полагалось бы, сославшись на террор и пропаганду, обвинить во всем власть.
Действительно, после убийства Анны Политковской вряд ли выросли ряды пишущих о современном положении в Чечне. Равным образом обстоятельства смерти Александра Литвиненко отнюдь не вызвали новую волну обсуждения событий начала “второй чеченской” и совпавшего с нею начала нынешнего правления.
Список средств массовой информации, прекративших свое существование или “сменивших ориентацию” (разумеется, по причинам чисто хозяйственным!), также впечатляет: “старое НТВ” во всех его видах, “Итоги”, “Общая газета”, “Московские новости” и другие.
То, что исчезли прямые эфиры, заметили все. Но — забавная подробность! — на сайтах основных телеканалов становится невозможно найти транскрипты общественно-политических программ или же архивы новостей.
“Уинстон набрал на экране “задние числа” — затребовал старые выпуски “Таймс”… На листках были указаны газетные статьи и сообщения, которые по той или иной причине требовалось изменить или, выражаясь официальным языком, уточнить. […] Когда все поправки к данному номеру газеты будут собраны и сверены, номер напечатают заново, старый экземпляр уничтожат и вместо него подошьют исправленный. В этот процесс непрерывного изменения вовлечены не только газеты, но и книги, журналы, брошюры, плакаты, листовки, фильмы, фонограммы, карикатуры, фотографии — все виды литературы и документов, которые могли бы иметь политическое или идеологическое значение. Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее”.
И как результат — сплошное благорастворение и единодушный обскурантизм.
“Он вспомнил вечерний Арканар. Добротные каменные дома на главных улицах, приветливый фонарик над входом в таверну, благодушные, сытые лавочники пьют пиво за чистыми столами и рассуждают о том, что мир совсем не плох, цены на хлеб падают, цены на латы растут, заговоры раскрываются вовремя, колдунов и подозрительных книгочеев сажают на кол, король по обыкновению велик и светел, а дон Рэба безгранично умен и всегда начеку. “Выдумают, надо же!.. Мир круглый! По мне хоть квадратный, а умов не мути!”, “От грамоты, от грамоты все идет, братья! Не в деньгах, мол, счастье, мужик, мол, тоже человек, дальше — больше, оскорбительные стишки, а там и бунт…”, “Всех их на кол, братья!.. Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!””
Разговоры о возрождении морали и нравственности не проходят даром. Вернулся “золотой век”. Куда ни глянь — Зураб Церетели, Александра Маринина, Ксения Собчак. В программе — криминальная хроника “по темечку”, ток-шоу “на темочку”, реал-ти-ви-шоу “Бивис и Батхед для тех, кому за сорок”.
А чего-то нет вовсе. Не видно литературы — в исконно русском понимании этого слова, в смысле: “Поэт в России больше, чем поэт”.
Нет репортажной журналистики — не считать же таковой коктейль из хроники официальной, хроники светской и хроники криминальной?
Нет, впрочем, и аналитики — кроме итоговых еженедельных программ под общим названием “Не ваше собачье дело!”.
Нет общенациональной дискуссии по животрепещущим темам, кроме разве телевизионных ток-шоу, в которых форма давно уже подменила содержание: очки начисляются за “технику” и за “артистизм”, а отнюдь не за логику и аргументацию. После этого исчезновение общественно важных сюжетов и прямого эфира прошло уже почти незаметно.
Возродился героико-пропагандистский жанр. Наиболее “ярким” его проявлением можно назвать фильм “Личный номер”, судя по титрам, основанный на реальных событиях. На экране же герой-спецназовец спасает сначала заложников в московском цирке (многое тут позаимствовано у Бэтмена), а потом и человечество…
“…А в двадцать три товарищ Огилви погиб в бою. Он летел на вертолете над Индийским океаном, имея при себе важные донесения. Вражеские реактивные самолеты атаковали его. Чтобы документы не попали в руки противника, товарищ Огилви привязал к телу тяжелый пулемет и выбросился в море. Такой смерти можно позавидовать, сказал Большой Брат. […] Товарищ Огилви никогда не существовал в настоящем, но теперь живет в прошлом. И когда однажды подделку забудут, он станет такой же достоверной и подлинной исторической фигурой, как Карл Великий или Юлий Цезарь”.
Стало как-то невыразимо скучно.
“А поле было всегда. Незаметное, вездесущее, всепроникающее. Его непрерывно излучала гигантская сеть башен, опутывающая страну. Гигантским пылесосом оно вытягивало из десятков миллионов душ всякое сомнение по поводу того, что кричали газеты, брошюры, радио, телевидение, что твердили учителя в школах и офицеры в казармах, что сверкало неоном поперек улиц, что провозглашалось с амвонов церквей. Неизвестные Отцы направляли волю и энергию миллионных масс, куда им заблагорассудится. Они могли заставить и заставляли массы обожать себя; могли возбуждать и возбуждали неутолимую ненависть к врагам внешним и внутренним; они могли бы при желании направить миллионы под пушки и пулеметы, и миллионы пошли бы умирать с восторгом; они могли бы заставить миллионы убивать друг друга во имя чего угодно; они могли бы, возникни у них такой каприз, вызвать массовую эпидемию самоубийств… Они могли все”.
Говорят, кстати, что-то подобное случалось и в других странах. Например, в Чили после военного переворота 1973 года. При пиночетовской хунте, кроме неизбежного в таких случаях террора и цензуры, наступило то же самое: стало скучно. Под разговоры об избавлении от красного кошмара и о возвращении к морали, нравственности, к традиционным ценностям…
Массмедиа стали не то что реакционны, они стали пусты. Природа же, как известно, пустоты не терпит. И на газетные полосы хлынуло… Ну то же, что и у нас теперь, — “видимое ничто”.
“В общем-то читать в еженедельниках было нечего. Я бегло просмотрел их, и они произвели на меня самое тягостное впечатление. Их заполняли удручающие остроты, бездарные карикатуры, среди которых особенной глупостью сияли серии “без слов”, биографии каких-то тусклых личностей, слюнявые очерки из жизни различных слоев населения, бесконечные полезные советы, как занять свои руки и при этом, упаси бог, не побеспокоить голову, страстные идиотские выпады против пьянства, хулиганства и распутства, уже знакомые мне призывы вступать в кружки и хоры. Были там воспоминания участников “заварушки” и борьбы против гангстеризма, поданные в литературной обработке каких-то ослов, лишенных совести и литературного вкуса, беллетристические упражнения явных графоманов со слезами и страданиями, с подвигами, с великим прошлым и сладостным будущим, бесконечные кроссворды, чайнворды и ребусы и загадочные картинки…”
Да и в богоспасаемом отечестве совсем недавно процветало то же самое: Валентин Пикуль и Иосиф Кобзон в письменном и устном жанрах соответственно. Плюс разговоры о нравственности, правда, через торжество “морального кодекса строителя коммунизма”, а не через победу над оным. Но это — видимая глазу и внятная уху часть реальности. За пределами ощущений все то же: репрессии, от “профилактики” до Большого террора, и цензура, по нашим временам — тотальная.
Трудно удержаться от соблазна провести параллели — и с собственным недавним прошлым, и тем более с Чили. И то правда — пока официальные лица по старой памяти предпочитают тягаться с Соединенными Штатами, здесь, внизу, многие проникаются пониманием: уж если тягаться с Америкой, то с Латинской. А мы тогда, стало быть, — Кириллическая Америка.
Напрашивается вывод: стало быть, нынешнее невпечатляющее состояние умов — неизбежный результат репрессивной и пропагандистской политики Кремля?
А что до разгула “желтой прессы” и “желтого репортажа”, то было бы весьма соблазнительно списать и эту особенность современной русской жизни на счет власти. И тут, как нельзя кстати, оказывается все тот же Оруэлл:
“
Существовалацелая система отделов, занимавшихся пролетарской литературой, музыкой, драматургией и развлечениями вообще. Здесь делались низкопробные газеты, не содержавшие ничего, кроме спорта, уголовной хроники и астрологии, забористые пятицентовые повестушки, скабрезные фильмы, чувствительные песенки, сочиняемые чисто механическим способом на особого рода калейдоскопе, так называемом версификаторе. Был даже специальный подотдел — на новоязе именуемый “порносеком”, — выпускавший порнографию самого последнего разбора”.Используя это сравнение, автор не претендует на оригинальность. Еще три года назад Максим Соколов в статье ““Намедни” — оазис вольности” отметил это обстоятельство:
“Смакуйте всякий скандал, забавляйтесь уродствами, разлагайтесь, как хотите, даже кажите потихоньку фигу в кармане, только избегайте какого бы то ни было внятного разговора о действительно важных и насущных вещах — и будет вам счастье. Людей, которым отказывается в гражданской субъектности, в порядке компенсации только разумно поощрить в области частных грешков и частных забав […] “Намедни” — типический образец такого порносека, производимого для пролов и животных, которые свободны”.
“Намедни” Леонида Парфенова — отнюдь не самый очевидный объект для бичевания, впрочем, заслуживает внимания сам прием, использованный Соколовым. Хотя его претензии в “желтизне” тогда еще существовавшей программе (одно из обиходных названий — “Эфир в шоколаде”) не лишены оснований, почему-то возникает ощущение, что ему в большей степени не нравится содержание, а не форма. На тот же оруэлловский пассаж ссылается в цитируемой ниже статье Дмитрий Юрьев.
Замечу, однако, что стройная на первый взгляд картина, объясняющая все нынешние бедствия происками “режима”, на самом деле содержит очевидные противоречия.
Журналисты, ранее критически относившиеся к окружавшей их действительности, в большинстве своем здравствуют, просто “поменяли ориентацию”.
Действительно, некоторые таблоиды время от времени входят в орбиту интересов власти: “Комсомольская правда” публикует статьи Владислава Суркова, а “Спид-Инфо” на целый разворот дает статью о подготовке “оранжевых революций” враждебными спецслужбами.
Однако трудно принять это как доказательства. Для “слива” используют ту прессу, которая есть, “а ведь других газет нету”.
Далее, в последние же годы триумф “юмористов” далеко не всегда вызывал улыбку у представителей власти. Достаточно вспомнить, что после победы на губернаторских выборах актера Михаила Евдокимова из “партии “Аншлага””, когда стал очевиден значительный отрыв последней от “Единой России” если не в командном, то в личном зачете, это было воспринято нервно, как серьезная проблема.
Эти опасения рационализировал Дмитрий Юрьев:
“Содержание и стилистика наиболее рейтинговых, наиболее влиятельных телепрограмм не определяются теперь ни интересами влияния и пиар-задачами олигархов, ни политическими установками властей: собакой виляет исключительно хвост рейтинга. Который, как четко разъяснил Эрнст, формируется за счет наиболее примитивных, деструктивных потребностей массового сознания. А эта ситуация, пожалуй, еще более опасна для стабильности системы, чем любая медиаолигархия.
Потому что и государственная цензура, и недобросовестные информационные войны олигархов не так страшны и опасны, как переход процесса форматирования действительности через телевизор к хаосу, к самоуправству самого низменного и убогого в коллективном сознании масс. Хаос лишен целеполагания и в этом смысле кажется менее опасным, чем злонамеренные олигархи, но он способен лишить способностей к целеполаганию всех остальных — от первого до стосорокамиллионного. И тогда все достижения борцов с медиакратией будут обессмыслены, а бездонная воронка затянет страну в пустоту, в безбудущность, в непоправимое “никогда””.
Оставим на совести автора инвективы в адрес олигархов и отрицание “политических установок властей”. Что до рейтинга, то, хотя им нередко оправдывали снятие с эфирной сетки тех или иных программ, остается согласиться: за этим вычетом, именно рейтинги формируют саму эту сетку. Точно так же, хотя “споры хозяйствующих субъектов” и были использованы для передела медиарынка в интересах власти, трудно отрицать возникшие у “качественных СМИ” экономические трудности. И вообще, разговоры о засилье “желтой прессы” и развлекательного телеконтента начались до 1999 года и, по-видимому, начисто были лишены какого-либо политического подтекста.
При всей, казалось бы, простоте и очевидности объяснения нынешнего прискорбного положения вещей — государственным давлением и государственной пропагандой — я бы рискнул обратить внимание на третью причину, не менее серьезную и не менее опасную — на механизм ухудшающего отбора (adverse selection), который описал Джордж Акерлоф (Нобелевская премия по экономике за 2001 год). Анализируя рынок подержанных автомобилей, Акерлоф показал, что в условиях недостатка информации, когда потребители не могут отличить хороший продукт от плохого по внешнему виду, рыночный механизм работает парадоксально: хорошие продукты вытесняются, плохие остаются. Акерлоф обратил внимание на необходимость информирования потребителя о всех свойствах продукта, поскольку именно недостаточная, асимметричная информация запускает механизм ухудшающего отбора. Будь поблизости “независимые эксперты” — автомеханики, выявляющие скрытые дефекты, — рынок работал бы так, как ему и полагается.
Иначе говоря, рынок невозможен без независимого экспертного сообщества, оценивающего продукты и оглашающего эти оценки. Именно этот элемент отсутствует в рассматриваемой нами ситуации.
Мало того, что рейтинговая система на телевидении как раз идеально подходит для ситуации “ухудшающего отбора”, — медиаконтент сам себя рекламирует, акт потребления продукта совпадает с актом получения информации о продукте. Информация на этом “рынке лимонов” не просто асимметрична, но существенно асимметрична. Процесс ухудшающего отбора в этом случае идет существенно быстрее и усугубляется. Эта проблема применительно к отечественному рынку была поставлена Александром Долгиным и, шире, Александром Аузаном.
Исключение в данном случае представляет собой классический советский самиздат, то есть система распространения текстов, при которой потребители сами, в соответствии со своей собственной оценкой, тиражировали тот или иной материал. При подобном отказе от пассивного потребления текст утрачивал те “особые свойства” медиаконтента, которые приводят в наше время к торжеству ухудшающего отбора. Более того, поскольку решению о тиражировании, как правило, предшествовало прочтение текста, информация “потребителя” о “товаре” была полной, насколько это вообще было возможно, — так что условия для ухудшающего отбора по Акерлофу отсутствовали по определению.
Идея, овладевшая массами, может, и “становится материальной силой”, но при этом неизбежно опошляется — это было отмечено Григорием Померанцем почти тридцать лет назад. То есть искажение любой информации по пути “в народ” неискоренимо. С этим трудно смириться, но это можно отчасти учесть. Трансляция “в массы” мнений сообществ специалистов, равно как и открытое для “массы” обсуждение этими сообществами того, как эта трансляция происходит, какие искажения вносятся, то есть появление элементов обратной связи (и конкуренции между разными “сообществами”), — в какой-то степени могут исправить ситуацию. При одном условии: обсуждения в “сообществах” идут “по гамбургскому счету”.
Конечно, описанная ситуация идеальна, — кроме “гамбургского счета” неизбежно возникает “гамбургерский”. С элитным рестораном haute cuisine сосуществует “Макдоналдс”, и соотношение посещаемости этих двух заведений сколь очевидно, столь и прискорбно. Однако всем известно отношение к “Макдо” в широких массах французов — и вовсе не потому, что все истории про вредоносность “бигмаков” правдивы. Просто выстраивается определенная иерархия: “обжорка — фаст фуд — ресторан средней руки — высокая кухня”. Или в нашем случае — от “бульварных” газет до “качественных”, с промежуточными градациями. Извести “желтую прессу” вовсе не получится, да и пытаться не стоит, равно как не стоит пытаться закрывать пельменные и чебуречные. Но в этом случае, покупая таблоид или “мужской журнал”, потребитель представляет себе сравнительные достоинства своего приобретения столь же ясно, как качество только что съеденной на углу шавермы.
С другой стороны, было бы неправильно списывать все процессы последнего десятилетия (точнее, пятнадцати лет) на “естественный ход событий” — для него были созданы все условия.
Ностальгические настроения на телевидении стали очевидны в середине десятилетия, после новогодней темы “Старые песни о главном”, “запущенной” в производство в 1994 году. На самом деле, при поиске “точки отсчета” стоит вычесть еще один год. После декабрьских парламентских выборов 1993-го, проигранных “партиями власти”, смятение в рядах “работников идеологического фронта” (слово “политтехнолог” тогда еще не прижилось) царило совсем недолго. Раз политическая кампания, построенная на прямом оппонировании советским ценностям и символам, потерпела неудачу, следует использовать обратный прием. Раз избиратель оказался верен символам прошлой эпохи, надлежит “перехватить” лозунги противника, а вместе с лозунгами и электорат — такие разговоры “в узком кругу” были характерны для декабря 1993-го. Действие не заставило себя ждать — это и использование ностальгического советского контекста и контента на телевидении, и начало “первой чеченской войны”. Идея совершить “нечто национальное и патриотическое”, например быстро вернуть в лоно империи отделившуюся провинцию, изумительно быстро пошла в дело: уже в декабре был запущен “план Шахрая”, предусматривавший “переговоры на фоне силового давления”. Разумеется, уже через полгода “переговорная” составляющая была забыта — ситуация, обычная для подобного рода комбинаций, где форма неизменно подчиняет себе все и становится содержанием. Впрочем, и на подготовку новогоднего телешоу в ностальгических тонах потребовался год. В том, что штурм Грозного в ночь с 30 на 31 декабря 1994 года шел под такой телеаккомпанемент, была определенная логика.
Однако события и решения 1993-1994 годов не были отделены и изолированы от “до” и “после”. Потом была и избирательная кампания 1996-го, в которой выдержанные в классической пурпурно-черной гамме “Дни” Александра Невзорова готовились на первом канале под неусыпной опекой Бориса Березовского.
Все эти и последующие сюжеты — казалось бы, чисто электоральные — на самом деле напрямую связаны с ситуацией “ухудшающего отбора”. События здесь имели ровно ту “ценность”, которую ей присваивает покупатель, то есть избиратель, в условиях, когда нет “экспертного сообщества” — группы “автомехаников”, обсуждающих “качества” каждой из “продаваемых” на рынке моделей достаточно громко, чтобы их голос слышали “покупатели”.
В последние семь лет роль власти в регулировании права граждан на свободу информации была слишком очевидна, чтобы удержаться от ее абсолютизации. И все же я рискну при перечислении причин столь специфического состояния этой свободы при régime nouveau поставить на первое место именно торжество ухудшающего отбора. И уже на второе место — синергетический эффект ухудшающего отбора, цензуры и пропаганды. Можно сколько угодно призывать к изменениям во власти, но именно ухудшающий отбор делает эту ситуацию, этот régime устойчивым.
Соответственно, без формирования институтов, которые препятствовали бы ухудшающему отбору или компенсировали бы его, без независимого экспертного сообщества, которое давало бы и оглашало свои (пусть порой противоречащие друг другу!) оценки, надежды на изменения сомнительны.