Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2006
Мыкола Рябчук (р. 1953) — научный сотрудник Украинского центра культурных исследований (Киев), автор книг и статей о гражданском обществе, национальной идентичности и переходных процессах в посткоммунистических странах. Последняякига— «Die reale und die imaginierte Ukraine» (Suhrkamp, 2005).
МиколаРябчук
Закон сообщающихся сосудов и некоторые другие законы
Лет пять назад Лукан Уэй, анализируя особенности развития нескольких постсоветских республик, сделал весьма оптимистический по тем временам вывод. Становление полноценных авторитарных режимов по крайней мере в двух из них, Украине и Молдове, утверждал он, представляется маловероятным по целому ряду причин — как внутренних, так и международных. Но в то же время, писал он без излишнего оптимизма, именно те самые внутренние факторы, котрые усложняют сегодня процесс авторитарной консолидации, точно так же будут усложнять в будущем и процесс консолидации демократической. Имелись в виду прежде всего дисфункциональность, институциональная слабость посткоммунистических государств и высокая фрагментированность украинских (и молдовских) элит[1].
Относительно высокий уровень открытости и конкурентности в этих обществах обеспечивается, по мнению Уэя, не столько развитым гражданским обществом, крепкими демократическими институциями и приверженным к демократии руководством, сколько банальной неспособностью этого руководства сконцентрировать в своих руках политическую власть, добиться должного единства в элитной среде, установить надлежащий контроль над выборами и средствами массовой информации и применить где следует необходимую силу против оппонентов. Фактически именно такая разновидность «демократии» установилась во всех постсоветских республиках после распада СССР и роспуска Коммунистической партии, поскольку местным посткоммунистическим элитам не хватило на первых порах нужных навыков, легитимности, финансовых и административных ресурсов для эффективного осуществления авторитарной власти.
Лукан Уэй иронически называет такую систему «вынужденным плюрализмом» (pluralism by default). По всем своим сущностным признакам она гораздо ближе к слабому, немощному, неконсолидированному авторитаризму, чем к (якобы) молодой и незрелой демократии. Определяющими факторами здесь являются не столько отсутствие или недоразвитость демократических структур (институций, законов, практик), сколько нежелание номенклатурных посткоммунистических элит формировать эти структуры и неспособность общества осуществить смену элит и/либо вынудить их к осуществлению демократических реформ.
«Серая зона»
Собственно, еще прежде Лукана Уэя ряд исследователей поставили под сомнение так называемую «транзитологическую парадигму» и, в частности, ее главное предположение, что якобы все страны, освободившиеся от диктатуры, следует считать «переходными» в сторону демократии. Так, Томас Карозерс писал следующее:
«Наиболее распространенные сегодня модели политического развития “переходных стран” являются альтернативными направлениями, а не промежуточными станциями на пути к либеральной демократии… Шаткое равновесие между полнокровной демократией и откровенной диктатурой — самое типичное на сегодня состояние большинства посткоммунистических стран и стран третьего мира… Большинство “переходных стран” не являются ни диктатурами, ни “молодыми демократиями”. Они принадлежат к политической серой зоне. Им свойственны все атрибуты демократического политикума, в том числе и определенное, хотя ограниченное политическое пространство для оппозиционных партий и независимого гражданского общества, регулярные выборы и демократические конституции. Однако они серьезно страдают от дефицита демократии, в частности от очень слабой репрезентации интересов граждан, крайне ограниченного их участия в политических процессах (кроме голосования), неправовых действий госслужащих, сомнительных выборов, низкого доверия к государственным институциям и их традиционной неэффективности»[2].
Карозерс показывает разнообразие моделей, существующих внутри «серой зоны». Все они, однако, сводятся, по его мнению, к одному из двух политических синдромов, не являющихся «жестко определенными политическими системами, скорее — своего рода моделями, довольно распространенными и относительно стабильными». Первый синдром он именует «беспомощным плюрализмом» (feckless pluralism), второй — «политикой доминирующей власти» (dominant power politics).
«Страны, в политической жизни которых преобладает беспомощный плюрализм, имеют, как правило, значительный объем политических свобод, регулярные выборы, чередование власти между разными политическими группировками. Но, несмотря на эти положительные черты, демократия остается крайне шаткой и поверхностной. Политическая активность граждан, высокая вроде бы во время выборов, практически не распространяется за пределы голосования. Политические элиты из всех основных партий повсеместно воспринимаются как коррумпированные, эгоцентричные и неэффективные. Смена власти напоминает бесконечную передачу нерешенных проблем страны от одного беспомощного правительства к другому. Публика серьезно разочарована в политике и, даже относясь в принципе благосконно к идеалам демократии, на практике крайне неудовлетворена политической жизнью своей страны. В целом политика воспринимается как затхлое, коррумпированное, захваченное элитами пространство, от котрого всей стране не стоит ожидать ничего хорошего и которое, соответственно, вызывает к себе минимум уважения»[3].
Беспомощный плюрализм, согласно Карозерсу, наиболее распространен в Латинской Америке — регионе, где «большинство стран начали демократические преобразования, имея уже в наличии разнообразие политических партий, но также — глубокую традицию крайне плохого функционирования государственных институций». В посткоммунистическом мире, продолжает он, признаки этого синдрома заметны в Албании, Боснии, Украине, Молдове, а отчасти — в Румынии и Болгарии.
В странах беспомощной демократии, объясняет Карозерс, «партии, борющиеся за власть, исполнены настолько слепой ненависти друг к другу, что все их оппозиционные усилия направлены исключительно на то, чтобы не позволить сопернице вообще чего-либо достичь»; «политическое состязание происходит между глубоко враждебными партиями, действующими, по сути, как сети клиенталистского патронажа, без каких-либо попыток самообновления»; «власть переходит от одной недолговечной политической группировки к другой, во главе с харизматическим лидером, либо к временным альянсам без выразительной политической идентичности, как в Гватемале или Украине». Помимо множества нюансов и различий, страны беспомощного плюрализма имеют общую черту: «весь политический класс, хотя вроде бы плюралистический и конкурентный, абсолютно оторван от своих граждан, и все его политическое бытие — совершенно пустое, бессмысленное занятие».
Другой политический синдром в «серой зоне» между консолидированной демократией и консолидированной диктатурой, по Томасу Карозерсу, — это политика доминирующей власти:
«Страны с этим синдромом обладают ограниченным, но все же реальным политическим пространством, им свойственна определенная политическая соревновательность между противостоящими группами и по крайней мере важнейшие институциональные формы демократии. Но тем не менее одна политическая группа — движение, партия, расширенная “семья” или отдельный лидер — доминируют в этой системе таким образом, что не оставляют практически никаких перспектив на изменение власти в обозримом будущем… Если в системе беспомощного плюрализма правосудие в значительной степени независимо, то в системе доминирующей власти оно, как правило, полностью подконтрольно. И если при беспомощном плюрализме выборы в основном свободны и справедливы, то при доминирующей власти они, как правило, сомнительны, хотя и не совсем фальшивы, поскольку господствующая группа пытается все-таки разыгрывать более-менее приличные избирательные шоу для международного сообщества… Как и в системах беспомощного плюрализма, граждане в системах доминирующей власти разочарованы в политике и отчуждены от какого-либо существенного участия в политических процессах, кроме голосования. Но поскольку здесь нет смены власти, граждане менее склонны к позиции “Да провалитесь вы все!”, характерной для систем беспомощного плюрализма. Впрочем, государство и здесь остается слабым и дисфункциональным, хотя его главной бедой в данном случае является деградация бюрократии в застойных условиях фактически однопартийного правления, а не присущий беспомощному плюрализму институциональный хаос»[4].
Карозерс утверждает, что политические системы, отмеченные синдромами беспомощного плюрализма или доминирующей власти, могут быть достаточно стабильными, несмотря на свой якобы «переходный», «транзитный» характер — хотя и не столь стабильными, как консолидированная демократия или, наоборот, консолидированный авторитаризм. Действительно, система беспомощного плюрализма может достичь состояния своеобразного дисфункционального равновесия — «передачи власти туда-сюда между конкурирующими элитами, совершенно оторванными от граждан, но все же придерживающимися общепринятых правил». Тем более стабильной может быть система доминирующей власти — «с господствующей группой, способной удерживать оппозицию под контролем и в то же время допускать достаточную политическую открытость для снижения общественного давления». Ни одна из систем, однако, не является вечной. «Страны могут переходить от одной системы к другой или же уходить от обеих в сторону либеральной демократии либо диктатуры»[5].
Развитие Украины может служить неплохой иллюстрацией такого движения, точнее, колебания между беспомощным плюрализмом и политикой доминирующей власти — с постепенной консолидацией авторитаризма в последние годы Леонида Кучмы и более стримительной, но неумелой попыткой консолидировать демократию в первые годы Виктора Ющенко.
«Беспомощный плюрализм» и его враги
Определенное сходство между «беспомощной» демократией времен Кравчука (1991-1994) и Ющенко (2005-2006) побуждает взглянуть на причины этого сходства, имеющие, по-видимому, структурный характер и не слишком зависящие от личностей самих президентов либо особенностей их окружений — номенклатурно-коммунистического в одном случае и бизнес-комсомольского в другом. Импотенция власти, которую многие почувствовали уже в первые месяцы правления Ющенко (после беспрепятственной эмиграции главных «бандитов» кучмовского режима в Россию), происходит из тех же самих изъянов «беспомощного плюрализма», неинституциализированной должным образом (квази)демократии, что и импотенция кравчуковской власти перед нахрапистой крымской и черноморской политикой Кремля или перед шантажистским давлением донбасских красных баронов, цинично использовавших шахтеров для получения персональных концессий от Киева.
Все, что писала об украинской действительности Юлия Мостовая в прошлом году, можно вполне применить и к описанию кравчуковской действительности 1993-го:
«Власти на сегодняшний день фактически нет. Сотнями не выполняются поручения и указы президента, решения судов, постановления Верховной Рады; достичь справедливого и “непростимулированного” решения государственного вопроса в прокуратуре или судах практически невозможно; добиться реализации принятых решений на местах — весьма непросто. А главное, этим практически никто не занимается. Отсутствие воли, дисциплины, внятного целеполагания…»[6]
Причины коллапса государственной власти в обоих случаях будут понятнее, если мы вспомним, что независимая Украина унаследовала от СССР институции, не предназначенные и посему непригодные к автономному функционированию в демократических (а не тоталитарных) условиях. Все эти институции — парламент и правительство, местные советы и исполкомы, суды и таможни, творческие союзы и Академия наук — играли подчиненную, инструментальную роль по отношению к реальному центру власти, обеспечивавшему функционирование всей системы. Коммунистическая партия была главным двигателем, движущей силой этого механизма. Именно она принимала все более-менее важные решения, инициировала все более-менее существенные изменения, следила за лояльностью всех своих подданых, наказывала и награждала.
Ограничение влияния партии во время перестройки закономерно отразилось на эффективности всего государственного механизма, а ее устранение с политической сцены после неудачного московского путча 1991 года (имевшего целью восстановить роль партии и управляемость государства) предопределило неизбежный коллапс всего Советского Союза.
Местные элиты в постсоветских республиках, унаследовавшие дисфункциональные обломки дисфункциональной империи, очутились перед нелегким выбором: создавать новые институции, опираясь на верховенство права, демократические процедуры и общественную активность, или же реанимировать уже не работающие квазиинституции советского государства при помощи неких новых неформальных методов и полулегальных средств. Только прибалтийские республики уверенно выбрали первый путь. Все остальные, включая Украину, избрали более привычный — «другой» путь. Президентские администрации якобы пришли на смену Центральным комитетам Коммунистической партии (сменив вывески на тех же зданиях), а представители президента («губернаторы») заменили в регионах местных партийних боссов. Недоставало, однако, самого главного элемента, который бы заставил весь этот новосозданный (точнее, новореконструированный) механизм эффективно работать. Леонид Кравчук не внедрил этого элемента — и потерял власть в 1994-м. Леонид Кучма оказался находчивее, создав замечательного (в своем роде) монстра, окрещенного вскоре с легкой руки Кийта Дардена «шантажирующим государством»[7]. В 1999 году этот монстр помог абсолютно непопулярному президенту повторно выиграть выборы и, возможно, помог бы и в 2004-м, если бы не злополучные записи майора Мельниченко и окончательная внутренняя и международная делегитимизация режима.
Чтобы понять своеобразную гениальность Кучмы (скорее интуитивную, чем интеллектуальную; скорее бандитскую, чем государственническую), следует вспомнить о том, что теневая власть Коммунистической партии основывалась на коммунистической идеологии, обязательной для всех, кто занимал или по крайней мере рассчитывал на какую-либо более-менее значительную общественную позицию. Марксизм-ленинизм был эффективным средством государственного доминирования, поскольку от каждого подданого можно было добиться лояльности при помощи своеобразного «идеологического шантажа». Идеологическое отлучение от партии (или комсомола) в тоталитарной системе означало отлучение от государства, от работы, учебы, карьеры — практически от всего, что ассоциировалось с «нормальной» жизнью.
В постсоветских государствах, формально отказавшихся от монополии на собственность и на обязательную для всех идеологию, возможности внеправового, неформального влияния на подданных существенно сузились. Кравчуковский режим пытался удерживать людей под контролем при помощи подкупа и кооптации, между тем как кучмисты изобрели действительно эффективный заменитель идеологического шантажа — шантаж экономический. Ключевая роль в такой системе возлагается уже не на парткомы и не на КГБ, а прежде всего на налоговые службы.
Как и все гениальное, «шантажирующее государство» устроено довольно просто. С одной стороны, оно толерантно по отношению к широкомасштабной коррупции и даже поощряет ее (чем больше подданые запачканы — тем лучше). А с другой стороны, оно внимательно отслеживает все коррупционные действия, накапливая с помощью соответствующих органов компромат на каждого и в нужный момент используя его против нелояльных (или недостаточно лояльных) подданых. Таким образом, каждый политически и/либо экономически активный субьект оказывается на шантажистском крючке, а любая политическая расправа с таким субьектом формально выглядит как вполне справедливое наказание за коррупционные преступления.
Безусловно, чтобы привести такой механизм в действие, следовало осуществить широкомасштабную приватизацию государственной собственности (и то желательно с максимально возможным количеством всяческих нарушений, дабы каждому в случае необходимости можно было об этом напомнить). Если Леонид Кравчук, не отважившись на масштабную приватизацию, лишил себя механизмов эффективного влияния на своих оппонентов, как, впрочем, и стимулирования своих приверженцев, то Леонид Кучма успешно использовал новосозданные механизмы для укрощения региональных баронов, нейтрализации крымского сепаратизма, а со временем и для склонения политической оппозиции к более «конструктивному» сотрудничеству. К счастью (для Украины, разумеется, не для Кучмы), записи Мельниченко дали неплохое представление обо всех особенностях упомянутых механизмов.
Леонид Кучма действительно преодолел хаотичность кравчуковского режима, вынудив его неэффективные, коррумпированные институции работать. Однако он так и не изменил самой коррумпированной, неэффективной сущности этих институций, вследствие чего «оранжевая» власть, переняв от него все еще советское, все еще ленинистское по своей сути государство, очутилась перед той же дилеммой, что и Леонид Кравчук в начале 1990-х: создавать новые институции, как это сделали в свое время поляки, прибалты, чехи, или же адаптировать старые.
Новые институции не были созданы. Старые институции успешно адаптировали к себе новую (якобы) власть.
Еще одна незаконченная революция
«Оранжевая революция» закончилась поражением не 7 июля, когда Мороз проделал с «оранжевой тройкой» примерно то же, что и с «каневской четверкой» в 1999-м. И уж тем более не 3 августа, когда президент Ющенко подписал фактически акт о капитуляции, слегка подслащенный сомнительным «универсалом национального единства». Революция, собственно, закончилась еще в феврале 2005-го, когда Виктор Ющенко — и лично, и устами свого министра юстиции — заявил, что люстрация нашему обществу не нужна. А следовательно — пусть и дальше здравствует КГБ, слегка перекрашенный в 1991-м в так называемую СБУ, пусть процветают гиперкоррумпированные таможенная и налоговая службы, брежневская милиция и сталинская прокуратура, пусть себе паразитирует на государственном теле пресловутая Академия наук с неисчислимым количеством псевдо-профессоров и академиков-плагиаторов, пусть и дальше постсоветская номеклатура пользуется всеми «спец»-привилегиями номенклатуры советской и, конечно же, пусть никогда не усыхают прелестные нефтегазовые схемы, предусмотрительно созданные предыдущим режимом.
Однако, при всем сходстве между «беспомощным плюрализмом» начала 1990-х годов и сегодняшним, надо признать, что для Кравчука он был действительно вынужденным — у президента тогда попросту не было механизмов, чтобы этот «плюрализм» как-то обуздать. Между тем для Ющенко он является результатом сознательного, хотя, пожалуй, и нелегкого выбора: его можно во многом упрекнуть, но только не в попытках использовать кучмистские механизмы шантажирующего государства. Хотя можно не сомневаться: компромата для налогового и прочего шантажирования своих противников ему бы хватило не на один президентский срок. И в этом смысле фигура Ющенко гораздо трагичнее фигуры Кравчука: сознательно отказавшись от механизмов авторитарной власти, он так и не сумел наладить механизмов власти демократической.
В свое время многие (и я, в том числе) сравнивали «оранжевую революцию» с восточноевропейскими антиавторитарными революциями 1989-1991 годов, которые докатились до Белграда, Тбилиси и Киева с более чем десятилетним опозданием.
Джеймс Шерр предложил недавно не менее остроумную параллель с европейскими революциями 1848 года, которые свергли подобным образом старый строй (ancient regime), но точно так же, как и теперь, не изменили его властных источников и структур:
«И там и тут “революционные” лидеры строили свои карьеры в рамках именно этих структур. Они никогда полностью не понимали их паразитическую, корыстную природу, нацеленную исключительно на обслуживание их собственных потребностей. Они изменили политику в некоторых областях, но не сделали практически ничего, чтобы изменить те общественные институты, которые призваны воплощать ее в жизнь. У них был демократический, европейский дух, но не было настойчивости, и при этом они совершенно не видели приближающейся опасности»[8].
Революции 1848 года, утверждает Шерр, не сделали самого главного (что сделали позднее все восточноевропейские революции) — не изменили правил игры, «чтобы вчерашний проигравший, вновь придя к власти, вынужден был играть уже по новым правилам, принимая эту новую реальность как данность». Они не создали условий, в которых оппонент, желающий вернуться во власть, должен был бы полностью измениться. И потому, «поскольку при Ющенко революционных изменений почти не было, риск контрреволюции сейчас очень высок»[9].
Украина, похоже, опять застряла в серой зоне беспомощного плюрализма со все меньшими перспективами продвижения в сторону либеральной демократии и со все более выразительной перспективой доминирующей власти и полнокровного авторитаризма в мафиозно-олигархической «донецкой» версии. Но все же, споткнувшись в очередной раз о «незаконченную революцию» (именно так называлась книжка британского политолога об Украине, изданная еще в 1993 году[10]), украинцы получили возможность по крайней мере сохранить перспективу эволюционного развития, к которому «оранжевая революция» их, безусловно, вернула. Именно благодаря ей украинцы наконец-то снова получили ту власть, которую (более-менее) заслуживают.
Зависимость между «качеством» власти и «качеством» общества можно метафорически изобразить как связь между двумя сообщающимися сосудами. Уровни воды в этих сосудах, то есть уровень (политический, культурный, моральный) элит и уровень населения, не могут существенно отличаться — если только эти сосуды действительно соединены: через регулярные выборы, свободные масс-медиа, независимое правосудие.
На протяжении почти целого десятилетия украинцы имели ту власть, которую заслуживали. И в 1991, и в 1994 годах они избрали себе президента на достаточно свободных и справедливых выборах из достаточно широкого — на любой вкус — набора кандидатов. У них было достаточно гражданских свобод, чтобы бороться как «за», так и «против» каждого кандидата.
Связь между сообщающимися сосудами нарушилась в конце 1990-х, когда крайне непопулярный Леонид Кучма решил пойти на второй срок, ради чего всеми правдами и неправдами устранил с поля боя всех кандидатов, кроме самого безопасного (ибо еще худшего, чем сам) — от коммунистов. Лишив население реального выбора, он лишил его права иметь ту власть, которую оно заслуживало. Власть, за которую люди — и только они — сами несут ответственность и за избрание которой не имеют права никого, кроме самих себя, обвинять.
Революция восстановила связь между сосудами — между обществом, которое медленно, но неуклонно становилось все более гражданским, и властными элитами, которые в последние годы правления Леонида Кучмы деградировали до уровня авторитарных режимов третьего мира. После нее украинцы опять получили власть, за которую они боролись: репрезентативно — «оранжевую», сущностно — советскую. Представители «оранжевой» элиты (и поддерживающая их часть общества) так и не смогли изменить этой сущности, вследствие чего ее закономерно заполнили собой «донецкие» — как ее более естественные носители и репродуценты.
Наивно было бы полагать, что уровень элит может быть существенно выше, чем уровень того общества, частью которого они являются. Еще наивнее было бы полагать, что этот уровень можно быстро изменить.
Но если не будет связи между сообщающимися сосудами, мы не только ничего не изменим, но и не узнаем ничего о вероятных изменениях. И тогда придется делать еще одну революцию, чтобы вновь восстановливать связь.
Зависимость от пути
В свое время Роберт Патнем в классической работе «Становление демократии. Гражданские традиции в модерной Италии» (1993) убедительно показал зависимость современного развития разных регионов от их исторического наследия, в частности от традиций «цивильности», которые он определил как «социальный капитал» — уровень доверия граждан друг к другу и, соответственно, их способность взаимодействовать (на основе взаимного доверия) для достижения общих, общественно значимых целей. Сосредоточив внимание на административной реформе, осуществленной в Италии в 1970-х годах, он выявил различие в функционировании одних и тех же институций на исторически авторитарно-патримониалистском юге и демократически-республиканском севере страны, в условиях существенно отличающейся социальной среды и разного уровня социального капитала.
Развитие каждой страны зависит от ее истории, культурных традиций, цивилизационной принадлежности. «Теория пути», утверждающая, что пункт прибытия зависит от пункта отправления, отдает определенным детерминизмом — но не фатализмом. Президент Базиликаты, как пишет Патнем, действительно не может перенести свое правительство в Эмилию, то есть с юга на север Италии. И точно так же премьер-министр Азербайджана не в силах перенести свою страну на берега Балтики. Никакого чуда не случится, никаких мгновенных изменений не призойдет. Но это вовсе не значит, что вообще ничего нельзя изменить и все усилия — напрасны.
Прошлое в самом деле в значительной степени определяет будущее. К счастью, однако, оно не определяет его абсолютно, оставляя нам довольно широкий коридор возможностей, который можно еще более расширить энергичными и целенаправленными усилиями, а можно и сузить или даже вообще утратить. «Оранжевая революция» существенно расширила коридор возможностей украинского общества, отягощенного не слишком благоприятным цивилизационным наследием, не говоря уже о наследии тоталитарном и колониальном. Однако воспользоваться этими возможностями ни само общество, ни его «оранжевые» предводители, увы, не сумели. Коридор сузился, и теперь приходится снова думать о его расширении или хотя бы о предотвращении его дальнейшего закупоривания.
«Украинцы должны готовиться к худшему…В сущности, речь идет о сохранении демократии в Украине, а именно свободы слова и собраний, то есть тех основных свобод, которые являются гарантией сохранения базиса всех партий в системе и обеспечивают легитимность победы Партии регионов. Крайне важно, чтобы “Регионы” осознали, что админресурс, их естественное искушение, противоречит законности, а значит, и их жизненным интересам. В идеале, кто-то должен убедить “Регионы” отказаться и от использования финансового ресурса как инструмента управления. Но мир, увы, не идеален, и вероятность того, что это кому-нибудь удастся, практически нулевая. […] Но как бы там ни было, “Регионы” сейчас у власти, и проигравшая сторона должна извлечь максимум пользы из этой ситуации… Появляется возможность разобраться в себе, вернуться к началу и возобновить попытки уже на основе более глубокого и прочного знания»[11].
Можно не сомневаться, что Партия регионов постарается отыграть все потерянное — и политически, и экономически — и таким образом еще более укрепить свои позиции к президентским выборам 2009 года. Главным инструментом решения этих задач, судя по всему, опять будет налоговая администрация — как ключевой элемент «шантажирующего государства». Главный налоговик Леонида Кучмы — Николай Азаров, повышенный теперь до ранга первого вице-премьер-министра, несомненно, покажет себя весьма опытным и надежным оператором этой машины. Обладая таким замечательным механизмом, можно в принципе обойтись и без милиции, и без прокуратуры, и без армии, и без службы безопасности. А точнее, можно все эти институции успешно себе переподчинить, ибо бизнес-интересы сотрудников этих служб и их родственников простираются достаточно далеко, надо лишь их должным образом при помощи налоговой службы простимулировать.
В то же время можно предположить, что Партия регионов не откажется от попыток легитимизировать себя на внутренней и тем более на международной арене, а потому будет по возможности воздерживаться от прямого наступления на демократические свободы и институции, прибегая скорее к подкупу, чем к насилию, и используя для решения большинства своих проблем гиперкоррумпированную систему правосудия.
Принимая во внимание все те факторы, которые в свое время не позволили Леониду Кучме установить в стране полноценное авторитарное правление, а также учитывая безусловно полезный для всех опыт «оранжевой революции», можно надеяться, что и Партия регионов не сумеет навязать всей стране свой авторитарный стиль. Но и на демократический сценарий вряд ли стоит рассчитывать, исходя из характера общества и поддерживаемых им оппозиционных элит, которые генеалогически не слишком отличаются от элит, находящихся сейчас у власти.
Пожалуй, лишь критическая масса новых людей в новой оппозиции, людей, не испорченных коллаборацией с Системой, людей, непосредственно представляющих общество и работающих прежде всего для общества, сможет сломать Систему, отделить бизнес от власти, установить новые правила игры, построить наконец правовое государство. Если угодно, назовите это революцией. Судя по всему, этого не произойдет ни в 2009, ни в 2011 году. Но чтобы это когда-нибудь все же случилось, сейчас надо отстоять по крайней мере тот «беспомощный», хаотический плюрализм, который все же гораздо ближе к плюрализму подлинному, чем самая мощная и упорядоченная диктатура.