Аналитический комментарий в российской прессе
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2006
Дмитрий Яковлевич Травин (р. 1961) — экономист, политолог, журналист. Заместитель главного редактора еженедельника «Дело». Преподает в Санкт-Петербургском государственном университете и в Европейском университете в Санкт-Петербурге.
Дмитрий Травин
«Поле чудес» или библиотека?
Аналитический комментарий в российской прессе
Аналитик, комментатор, говорящая голова… Человек, способный оценить буквально-таки все. Специалист в каждом вопросе. Интеллектуал, имеющий свое мнение по любой проблеме. Словом, каждой бочке — затычка.
Явление, ставшее для нас за последние годы уже привычным. Явление, чрезвычайно раздражающее одних и в то же время абсолютно необходимое для других. Явление, представляющееся порой характерным лишь для общества, в котором свобода слова ограничена, но в то же время неотделимое от культуры тех стран, где публичные дискуссии давно уже впитались в плоть и кровь интеллектуальной среды.
Не секрет, что, скажем, профессиональные политологи весьма скептически относятся к так называемым политологам телевизионным[1], не вылезающим из экранов и в двух словах объясняющим многомиллионной зрительской аудитории сложнейшие проблемы (порой просто не имеющие однозначного решения). Но эти своеобразные диджеи от политологии, в свою очередь, весьма скептически смотрят на представителей профессиональной среды, общающихся, в основном, лишь друг с другом на конференциях и в изданиях, выходящих мизерными тиражами.
Что это? Конфликт, характерный лишь для путинской России — общества весьма и весьма специфического? Отнюдь нет. Как показано в недавнем исследовании Дины Хапаевой[2], во Франции существуют весьма напряженные отношения между специалистами, считающими себя представителями истинной науки, и так называемыми интеллектуалами — людьми, комментирующими самые разные проблемы и не сходящими с экранов. Профессиональная среда в значительной степени отказывает «интеллектуалам» в праве числиться настоящими учеными. Но способны ли при этом «настоящие ученые», тратящие чуть ли не большую часть своего времени на университетскую бюрократическую волокиту, рождать новые идеи и предлагать обществу тот продукт, который ему действительно необходим? Или же современная «наука» (по крайней мере обществоведческого направления) существует лишь для оформления многочисленных отчетов по использованию грантов?
Впрочем, размышлять о судьбах науки мы здесь не будем. Это — отдельная тема. Для нас важно констатировать, что спрос общества на «интеллектуалов» — вещь, скорее всего, объективно определенная. Не столько идеологизированная власть предлагает народу говорящую голову для соответствующих трактовок действительности, сколько сам читатель (зритель, слушатель) нуждается в интеллектуальном комментарии лица, которому он по той или иной причине доверяет (или по крайней мере лица, которое он готов в течение какого-то времени воспринимать). Власть может использовать в своих интересах такого рода потребность массовой аудитории или же не использовать — это вопрос особый. Но в любом случае действия власти, предлагающей народу именно свою «голову» вместо оппозиционной, есть не более чем корректировка объективно развивающихся в социуме процессов.
Традиция использовать комментаторов широкого профиля издавна распространена не только во французской интеллектуальной среде, но и в англоязычной прессе. Так, например, трудно переоценить роль, которую сыграл в свое время Уолтер Липпман в формировании мнения американцев по самому широкому кругу вопросов[3]. Да и сегодня практически все уважающие себя газеты имеют колумнистов, беседующих с читателями на разные актуальные темы. А известные ученые, со своей стороны, стремятся получить возможности для комментариев на страницах массовой печати.
Недавно скончавшийся теоретик монетаризма, лауреат Нобелевской премии по экономике Милтон Фридман отнюдь не гнушался писать о сочетании капитализма и свободы для самой широкой аудитории[4]. А в качестве сравнительно свежего примера обращения крупного экономиста к рядовому читателю можно привести колонки, которые вел на протяжении ряда лет в журнале «Fortune» и в газете «NewYorkTimes» профессор Принстонского университета и Массачусетского технологического института Пол Кругман[5].
Рождение профессии
Каким же образом в России возникла профессия комментатора широкого профиля? Использовалась ли здесь старая традиция, или это был отклик на вызовы эпохи преобразований?
Характер аналитического комментария в советское время принципиальным образом отличался от комментария современного. И дело здесь не только в ограничениях, накладывавшихся ранее цензурой. Иным был сам подход к тому, как анализируются события.
Поскольку во всех принципиальных вопросах господствовала квазимарксистская догма, зафиксированная в различных обществоведческих учебниках, начиная со знаменитого «Краткого курса», комментарий как таковой практически не требовался. Единственным относительно свободным «аналитиком» в этой ситуации был генсек. Помимо него даже высшие партийные иерархи имели жесткую «специализацию» и весьма ограниченную сферу ответственности. Каждый из них мог публично высказываться лишь по вопросам, относящимся к его компетенции, да и то в строго определенных случаях.
Если же принять во внимание тот факт, что Леонид Брежнев в отличие, скажем, от Иосифа Сталина с некоторой самоиронией относился к своим способностям развивать марксистскую теорию[6], то мы обнаружим полное отсутствие высокопоставленных аналитиков в предперестроечный период.
При этом, естественно, то, что не дозволялось «юпитерам», не дозволялось и «быкам». Любой журналист или ученый-обществовед был заранее ограничен в возможностях комментирования событий сферой своей узкой компетенции. Международники могли иметь неплохое представление о том, как на Западе работает рынок, но при этом не должны были влезать в экономические проблемы. А экономисты, в свою очередь, ограничивались собственной узкой проблематикой, поскольку изучать мировой опыт и рекомендовать нашей стране чужие реформы было в принципе невозможно.
Вертикаль специализации шла сверху до самого низа. В первой половине 1980-х годов автор этих строк начал выступать с лекциями в системе общества «Знание» и быстро обнаружил, что как экономист по официальной своей специальности он допускается только к экономической тематике. Тогда как, скажем, лекции по международному положению относились к компетенции «историков партии» и «научных коммунистов».
Поначалу международники были предметом тихой зависти. Никакое целостное осмысление проблем не допускалось ни по внутренней, ни по внешней политике, и при отсутствии подобного осмысления слушатель явно предпочитал получать информацию не о росте благосостояния советского народа (тем более что оно не росло, и все это прекрасно знали), а о том, как мы надрали задницу американцам в каком-нибудь очередном африканском оазисе. Еще Владимир Высоцкий в своей знаменитой «Лекции о международном положении…» блестяще показал, как захватывающе выглядит в глазах обывателя интрига конспирологического толка[7]. Поэт уловил суть проблемы лучше, чем любой социолог. Полагаю, что это могут засвидетельствовать многие люди, занимавшиеся чтением публичных лекций в те годы.
С началом перестройки ситуация стала постепенно изменяться. Причем не только в плане смягчения цензурных ограничений, но и в смысле качественного изменения тематики. Появились как возможность, так и необходимость осмысления ситуации в целом. Экономисты перестали завидовать международникам, поскольку грядущие хозяйственные реформы, казалось, сулили обывателю большие удовольствия, чем даже самые изощренные зарубежные операции армии и госбезопасности.
Отечественный комментатор второй половины 1980-х годов в большей или меньшей степени уже является прообразом комментатора нынешнего. В толстых литературно-публицистических журналах появляются первые попытки осмысления кризиса советской социальной системы. А затем эти попытки тысячами и даже десятками тысяч лекторов начинают транслироваться (частично трансформируясь) в заводские и университетские аудитории.
Но все же по-настоящему качественный перелом происходит не во второй половине 1980-х, а скорее в начале 1990-х. Именно в этот момент реформируемой отечественной прессе понадобились компетентные специалисты, способные не только высказаться в нетрадиционном духе, но и — самое главное — разобраться в сути постоянно возникающих новых проблем.
Общество стало быстро переходить от призывов осуществлять преобразования к самим преобразованиям. По мере движения вперед оказывалось, что реформы — это трудный и длительный процесс. Один шаг, приводящий, казалось бы, к решению очевидных проблем, на самом деле порождал новые проблемы, так полностью и не устраняя старых. Этот шаг провоцировал несколько последующих шагов, а вместе с ними открывались очередные трудные повороты. Удержаться на крутых виражах становилось все труднее и труднее. Общество начинало метаться в растерянности, а пресса стремилась представить читателю (зрителю и слушателю) более высокий уровень анализа, способный объяснить происходящее (или хотя бы имитировать квалифицированное объяснение).
В этой ситуации старые журналистские кадры стали быстро сдавать свои позиции. Люди, подготовленные для работы в условиях советской печати, оказались не способны анализировать и комментировать события, происходящие на стадии перехода от административной экономики и тоталитарного режима к рыночному хозяйству и ограниченной демократии. Рабочие места в СМИ стали быстро заполняться новыми кадрами практически вне всякой зависимости от полученного ранее образования и имеющегося опыта работы.
Провал старой журналистики был не столько виной, сколько бедой «акул советского пера». Многие из них искренне приветствовали перемены и пытались вписаться в новые реалии. Так, например, в Петербурге среди главных редакторов сегодняшних газет есть ряд профессиональных журналистов (например, Сергей Чесноков, Сергей Михельсон, Галина Леонтьева), причем возглавляют они весьма заметные издания. Но вот ведущие комментаторы, колумнисты, руководители отделов политики и бизнеса — по преимуществу выходцы из совершенно иной среды.
Так, например, среди двенадцати имеющихся в Петербурге на момент написания данной статьи обладателей гран-при конкурса журналистского мастерства «Золотое перо» лишь пять имеют профессиональное журналистское образование[8]. Среди остальных — несколько филологов, а также историк, экономист, искусствовед и инженер. Среди обладателей других регулярно присуждаемых в Петербурге премий (особенно в номинациях, предполагающих проявление аналитических способностей) столь же регулярно встречаются историки, искусствоведы и представители других профессий.
Вызов — ответ
Итак, с начала 1990-х российская журналистика существенным образом изменила свое лицо. Развитие сразу в нескольких новых направлениях потребовало как иных подходов, так и иных людей.
Одним из таких новых направлений стал анализ хода радикальных экономических реформ. Момент, когда потребовались по-настоящему серьезные изменения, здесь можно определить с большой степенью точности.
Еще в 1989 году экономическая аналитика могла позволить себе ограничиваться констатацией общих положений о необходимости осуществления преобразований. Так называемая реформа системы управления, проведенная в конце 1980-х годов, не вывела советскую экономику за пределы социалистических подходов. Просто на смену социализму административному попытались предложить социализм рыночный, да и то фактически отказавшись от реформы ценообразования. Поэтому серьезная аналитика конца 1980-х могла в целом ограничиваться указанием на то, что в реформах «нельзя быть немного беременной» (по словам Ларисы Пияшевой)[9], и если уж менять систему, то менять по-настоящему.
1990 год стал годом первой попытки такого рода настоящих перемен. С одной стороны, правительство признало необходимость перехода к рынку. А с другой — появилась альтернативная правительственной и значительно более радикальная программа реформ под названием «500 дней». Полемика между сторонниками правительственной и альтернативной программ, имевшая место летом-осенью 1990 года, собственно говоря, и заложила основы экономической аналитики в российской прессе последнего десятилетия ХХ века.
Суть полемики сводилась уже не к тому, нужны ли вообще перемены, требуется ли нам рынок как таковой и так далее. Суть определялась оценками того, как практически будет развиваться страна при реализации того или иного сценария, какими могут быть позитивные и негативные последствия конкретных шагов. Иначе говоря, журналистская аналитика перешла от общих проблем к частным, и это потребовало специалистов с конкретными современными знаниями, которых не было в багаже старых газетчиков, телевизионщиков и радийщиков.
Именно в тот момент автор этих строк пришел из экономической науки в журналистику. В 1990 году в Ленинграде небольшая группа журналистов во главе с Натальей Чаплиной (при поддержке Анатолия Ежелева) создала новый независимый еженедельник «Час пик». Газета публиковала статьи отдельных квалифицированных авторов-экономистов (например, Андрея Илларионова), но быстро выявилась и потребность в собственных обозревателях. В марте 1991 года я опубликовал в «Часе пик» свою первую статью, сразу получил приглашение к постоянному сотрудничеству, а чуть позже — официальное предложение о переходе на работу в данный еженедельник. Практически в то же время с «Часом пик» стал постоянно сотрудничать Борис Львин — один из лучших молодых экономистов той эпохи, заметная фигура в так называемой команде Гайдара — Чубайса.
Ни один номер 1991-1992 годов не выходил без экономического обозрения, что фактически было совершенно новым явлением в ленинградской (петербургской) прессе[10]. В то время требовалось оценивать, как либерализация цен повлияет на потребительский рынок, насколько велика зависимость темпов роста цен от темпов роста денежной массы, каковы плюсы и минусы быстрых преобразований (шокотерапии) и медленных (градуализма). Все то, что совсем еще недавно интересовало лишь узких специалистов, оказалось вдруг предметом широких дискуссий, поскольку жизнь каждого россиянина стала зависеть от того, как осуществляются экономические реформы. Соответственно, и вести дискуссию на должном уровне могли, как правило, только профессионалы.
Типичной экономической статьей старой советской прессы было «журналистское расследование» о том, как перевыполняет план трудолюбивый станочник, или о том, как добивается больших надоев ударница-доярка. Теперь же типичным материалом стал анализ того, как макроэкономическая политика влияет на жизнь простых людей. Хотя многие авторы не способны были писать тексты достаточно квалифицированно и порой не знали, что такое макроэкономика, смена акцентов фактически произошла. Даже примитивная статья, где шла речь о том, как оторванные от жизни «преступные теоретики-реформаторы» губят страну, ограничивая объем денежной массы, была, по сути дела, макроэкономической и гораздо больше походила по форме на статьи самих «преступных теоретиков», чем на продукт старой советской журналистики.
Экономика в этот момент привлекала наибольшее внимание читателей, но реформирование отечественных СМИ не сводилось лишь к реакции на реформы. Процесс смены кадров, тематики, подходов затронул и другие сферы. Например, подачу исторических материалов.
В 1990 году в ленинградскую прессу пришел молодой историк Даниил Коцюбинский[11], ставший впоследствии одним из самых заметных журналистов и, в частности, обладателем гран-при конкурса «Золотое перо». К этому времени подготовка публикаций на исторические темы (так называемое исследование «белых пятен» советской истории) представляло собой еще более популярное занятие СМИ, чем даже размышления о необходимости реформ. Но копание в прошлом часто было столь же малоквалифицированным, как и пропаганда хозяйственных преобразований. Журналисты с радостью пользовались возможностью называть запретные ранее имена (Троцкий, Зиновьев, Бухарин и так далее), но редко демонстрировали способность глубокой оценки тех или иных открывающихся широкой публике фактов.
Первые статьи Коцюбинского были посвящены исследованию вопроса о нэпе, о том, представляла ли эта политика реальную альтернативу развитию по коммунистическому сценарию, или же замысливалась как не более чем временное отступление. Эти статьи после длительных хождений по редакциям вдруг были быстро приняты к публикации молодежной газетой «Смена», которая наряду с «Часом пик» стала искать тогда нестандартные подходы.
Дальнейшая журналистская судьба Коцюбинского оказалась чрезвычайно похожа на судьбу автора этих строк. В 1991-1992 годах он стал редактором отдела истории «Смены», объединив научный подход с журналистской работой. Газета, в частности, начала публиковать большие выдержки из старых мемуаров, найти и оценить важность которых мог только профессиональный историк. Вопросы столыпинских реформ, русского национализма, черносотенного движения стали подаваться более профессионально. Понятно, что какой-нибудь рядовой журналист, изучавший в свое время в университете лишь курс истории КПСС, испытывал бы в отличие от профессионального историка серьезные затруднения при подготовке такого рода публикаций.
Приведем, наконец, еще один пример прихода в журналистику из совершенно иной сферы. На этот раз — пример московский. Молодой юрист Андрей Колесников[12] трудился по своей специальности в уголовной коллегии Верховного суда РСФСР. Ему очень хотелось писать, а потому при первой же возможности он сменил работу, перейдя в журнал ЦК КПСС «Диалог», возникший в результате слияния «Агитатора» и «Политического образования». В этом журнале Колесников еще занимался традиционной для того времени журналистской деятельностью, готовя поначалу разного рода врезы и послесловия, а потом перейдя все же к очеркам и комментариям. Параллельно он продолжал и свою научную работу.
Но после того как ЦК КПСС рухнул вместе с Советским Союзом, Колесников оказался в молодой и сравнительно либеральной газете «Российские вести» на должности политического обозревателя при главном редакторе. Это был уже период серьезной политической борьбы в российском руководстве. Конституционный кризис привел к фактическому установлению двоевластия. Президент Борис Ельцин и депутатский корпус во главе с Русланом Хасбулатовым оспаривали друг у друга право безраздельно властвовать над государством.
Данная ситуация требовала отказа от традиционного для второй половины 1980-х упрощенного журналистского анализа типа «прорабы перестройки — враги перестройки», «корыстные бюрократы — страдающий народ» или «союзные консерваторы — российские демократы». Необходимо было осмысливать происходящее в более сложных категориях, изучать реальные мотивы деятельности той или иной политической силы, рассматривать существующие между отдельными группировками противоречия. А для этого журналистике понадобились профессионалы, более-менее знающие, что такое политика. Поскольку настоящих политологов в стране тогда не имелось, появление юриста в качестве политического обозревателя выглядело вещью вполне логичной.
В дальнейшем Колесников стал одним из наиболее известных журналистов, занимающихся именно политическим (иногда экономическим) анализом современной российской действительности. Поработав какое-то время в журналах «Огонек» и «Новое время», он пришел в «Известия», где занимал до недавнего времени пост заместителя главного редактора, ведущего политический и экономический разделы.
Кризис жанра
Таким образом, можно сказать, что комментатор широкого профиля стал в первой половине 1990-х необходимой фигурой в российской прессе. Изменение условий, в которых работали СМИ, требовало и изменения характера общения с читателем (зрителем и слушателем). Сама по себе передача новостей не могла удовлетворять, поскольку новости эти относились к столь необычным и непонятным сферам, что плохо воспринимались без соответствующего комментария. Экономические проблемы должны были комментировать экономисты, политические проблемы — политологи, исторические сюжеты — историки и так далее.
Впрочем, постепенно выяснилось, что комментаторы не удерживаются в сферах своей исконной специализации, а предпочитают расширять масштабы общения со своей аудиторией. Так, например, автор этих строк стал со временем все чаще переходить к политическим комментариям, поскольку характер экономических реформ, как показали многолетние исследования[13], всегда чрезвычайно тесно связан с возможностями и мотивациями представителей власти. То же самое сделал и Даниил Коцюбинский, но специфика его эволюции определялась растущим интересом к проблемам современного Петербурга[14]. А Андрей Колесников, напротив, стал больше внимания уделять экономическим сюжетам, поскольку много работал над изучением деятельности группы молодых реформаторов и даже написал биографическую книгу об Анатолии Чубайсе[15].
Для подобной эволюции имелись как объективные, так и субъективные причины. Во-первых, для любого творческого человека корректировка интересов и изменение сферы деятельности являются вещами совершенно естественными. Во-вторых, жизнь в стране не стоит на месте, и степень актуальности разного рода проблем постоянно меняется (бывают периоды бурных экономических преобразований, а на смену им приходят этапы интенсивной политической борьбы, тесно связанной с застоем в реформах). Наконец, в-третьих, любое издание, стремящееся быстро реагировать на вызовы общества, вынуждено использовать именно те возможности, которые у него есть в наличии (опытный комментатор, корректирующий сферу своих интересов, как правило, приемлемее, чем более компетентный человек, не знающий специфики журналистской деятельности). Таким образом, если в какой-то момент времени приходится переходить от анализа, скажем, экономических реформ к анализу расстановки политических сил и если сложившиеся уже комментаторы готовы к подобной эволюции своей деятельности, то в итоге неизбежно происходит трансформация фигуры самого комментатора.
Трансформация, впрочем, бывает различной. Расширение «сферы ответственности» комментатора в какой-то момент неизбежно начинает угрожать его компетентности. А рост популярности во многих случаях делает «звезду» нечувствительной ко все чаще возникающим профессиональным промахам.
Впрочем, что значит «профессиональные промахи»? В какой-то момент телевизионный комментатор становится скорее шоуменом, нежели аналитиком. Изящность манер начинает доминировать над изощренностью мысли. Качество костюма превалирует над качеством знаний. А психологическое воздействие на аудиторию оказывается важнее силы аргументов. «Профессиональным» для комментатора нового типа становится уже не умение обращаться к умам аудитории, а способность пробуждать ее чувства.
Некоторое время назад автор этих строк, давно и с большим интересом следящий за творчеством известного телекомментатора (в прошлом газетного аналитика) Михаила Леонтьева, решил вновь обратиться к его текстам. Чтение последних книг Леонтьева, представляющих собой, в основном, запись телевизионных монологов из программы «Однако»[16], буквально вызвало у меня шок. На экране Леонтьев интересен, убедителен, харизматичен. Но те же самые тексты, воспринятые читателем с бумажной страницы, оказываются пусты, вялы, бессодержательны. Насыщенными их делало лишь обаяние (для кого-то отрицательное) самого автора. С экрана Леонтьев буквально-таки вколачивает свою мысль в зрителя. И даже, скорее, не мысль, а некое впечатление, некое ощущение того, что ты соприкоснулся с мыслью. Когда выключаешь телевизор, это ощущение все равно остается. И лишь читая впоследствии тексты Леонтьева, с удивлением обнаруживаешь, что мысли, в общем-то, никакой и не было.
Думается, примерно похожие ощущения возникли бы сегодня при чтении телевизионных текстов (будь они изданы) Глеба Павловского и некоторых других известных и в принципе весьма квалифицированных комментаторов. Соответственно, возникает вопрос: являются ли эти люди по-прежнему комментаторами? Или же, поскольку их воздействие на аудиторию определяется скорее качеством имеющегося в наличии телевизионного инструментария, чем аргументами и фактами, их следует числить по иному разряду?
Если бы сегодня популярная телеведущая Ксения Собчак стала выступать с регулярными политическими комментариями, она наверняка имела бы значительно больший успех, чем имел в последние годы перед своей безвременной кончиной ее отец — известный юрист и политик Анатолий Собчак. Но означает ли это, что качество политической аналитики Ксении Анатольевны выше, чем было качество аналитики Анатолия Александровича?
На телевидении кризис жанра аналитического комментария виден наиболее отчетливо. Но в принципе те же проблемы могут существовать на радио и в газете. Скажем, блестящий ироничный текст Виктора Шендеровича из «Плавленого сырка» на «Эхе Москвы» или остроумная «путинистика» Андрея Колесникова из «Коммерсанта»[17] скорее ведут за собой аудиторию, как игра гаммельнского дудочника, нежели убеждают строгой аргументацией.
Впрочем, кризис жанра не означает его исчезновения, превращения в нечто совсем иное. Скорее, мы имеем проблему, которую каждый журналист-аналитик должен решить для себя сам. Кто-то меняет жанр для того, чтобы развлекать почтеннейшую публику. Кто-то — для того, чтобы внушить этой публике идеи, транслируемые из Кремля. А кто-то продолжает работать в старом жанре, стремясь лишь адаптировать способы подачи материала к меняющимся требованиям.
Могут ли быть предложены какие-то критерии, условно говоря, добросовестности комментатора? Здесь нам вновь стоит вернуться к той описанной Диной Хапаевой старой французской дискуссии между «интеллектуалами» и специалистами, о которой шла речь в начале статьи.
Вот что говорит об этом Мишель Винок:
«Во Франции интеллектуалами назывались люди, которые, приобретя известность благодаря своим работам в искусстве или ином виде творчества, использовали ее для того, чтобы привлечь внимание к значимым вопросам современности, прежде всего политическим, вступая в общественные дебаты, как это было во время дела Дрейфуса. Это коллективное движение выражалось в демонстрациях, публичных акциях, подписании обращений и петиций. Сейчас это несколько десятков человек, которые всегда присутствуют на радио и телевидении, имена которых звучат повсюду. Но легитимность их существования поставлена под вопрос, потому что в отличие от интеллектуалов прошлого, таких как Сартр, Фуко и даже Бурдьё, за которыми стояли большие сочинения, эти интеллектуалы известны исключительно благодаря их умению выступать перед телекамерой или на радио»[18].
И далее Винок продолжает свою мысль:
«Интеллектуал должен быть прежде всего мыслителем, тем, кто наделяет смыслом мир, находящийся сегодня в состоянии полной неуверенности и неопределенности, мир, у которого нет никакого подлинного проекта будущего. Его задача — придать смысл и значение происходящему»[19].
На мой взгляд, в этих двух высказываниях французского автора сформулированы, как заметил бы один немодный ныне отечественный классик, программа-минимум и программа-максимум. Им должен следовать интеллектуал, если хочет сохранить свою легитимность.
Программа-максимум состоит в том, чтобы наделять мир смыслом. Естественно, это — сложнейшая задача, которая по силам лишь немногим (если вообще кому-то по силам). Интеллектуал не может, отправляясь на вечерний телеэфир, думать: «Сегодня я наделю мир смыслом, если ведущий не будет меня перебивать хотя бы в течение пяти минут». Более того, понятно, что для Франции с ее устоявшейся уже социально-экономической и политической системами на первый план выходят проблемы экзистенциальные, тогда как в сегодняшней России интеллектуалам, скорее, приходится участвовать в решении проблем типа знаменитого дела Дрейфуса, беспокоившего французов более ста лет назад.
Что же касается программы-минимум, то здесь следует обратить внимание на характер профессиональной работы самого интеллектуала. Его деятельность в качестве комментатора вполне может быть легитимизирована широким интеллектуальным сообществом, если за анализом текущих проблем стоит более широкое и глубокое видение того, как функционирует общество. Видение, по возможности подкрепленное серьезными научными публикациями или яркими художественными произведениями.
Ни Милтон Фридман, ни Мишель Фуко, ни Лев Толстой не были «шоуменами» или «диджеями», хотя некоторые их публицистические высказывания весьма спорны, а некоторые поступки слишком эксцентричны. Но каждый из великих интеллектуалов прошлого привлекал к себе внимание мыслящих соотечественников, поскольку сам по себе являлся личностью, достойной внимания. Являлся, а не казался.
***
Фигура российского интеллектуала, аналитика, комментатора, на мой взгляд, не исчезнет из общественной жизни, как бы ни была эта фигура скомпрометирована событиями последних лет. Обстоятельства бросают интеллектуальной среде вызов, и она вынуждена давать на него свой ответ. А вот на «поле чудес» или в библиотечном зале будет найден этот ответ, зависит от нас.