Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2006
Виталий Анатольевич Куренной (р. 1970) — преподаватель философского факультета ГУ-ВШЭ, сотрудник Центра феноменологической философии РГГУ, научный редактор журнала «Логос», обозреватель «Политического журнала».
Университет — один из наиболее устойчивых институтов современного западного общества. Первым университетом считается Болонский, основанный в середине XIIвека. Университету, таким образом, около 850 лет, но если брать в расчет и такие, например, его прототипы, как медицинская школа в Салермо, то тогда его возраст перевалит за тысячелетие[1]. Когда университеты появились и распространились по всей Европе, не существовало даже государства в том виде, в каком оно нам известно сегодня. Церковь, конечно, существовала и тогда, но сейчас она выполняет в обществе совсем иную роль, нежели в эпоху Средневековья. Университет же, в отличие от церкви, не изменил своих базовых социальных функций. Это по-прежнему организация, призванная накапливать и транслировать знания в форме обучения. Правда, само представление о том, что такое это знание и зачем оно нужно обществу, изменилось весьма существенно. Но с формальной точки зрения университет сегодняшний и университет средневековый очень схожи.
Университет — это крайне слабый институт. Он никогда не располагал сколько-нибудь существенными властными или экономическими ресурсами. Судьба университета мало волнует широкие массы населения. Несмотря на это, университету на протяжении всей его истории с большим или меньшим успехом удается сохранять одну из своих главных ценностей — автономию. И вовсе не потому, что университет никому не интересен. Самые разные силы стремились использовать университет для решения своих собственных задач или, по меньшей мере, подчинить его работу своим собственным принципам. Таких сил можно выделить несколько: это местная и центральная религиозная власть, городские власти и воля монарха, национальное и централизованное государство. В последнее время к этому добавились также рынок и экономическая целесообразность.
Каким образом университету удавалось противостоять столь мощным силам, стремящимся лишить его автономии? Во многом это можно объяснить тем, что университет на протяжении всей своей истории обнаруживает черты цеховой структуры. Это древнейшая корпорация, сохраняющая некоторые специфические черты средневековых объединений. Исторически эту особенность университета нельзя оценить однозначно. С одной стороны, корпоративная солидарность позволяет университету с большим или меньшим успехом отстаивать свои автономные права и привилегии в самых разных исторических и культурных ситуациях. С другой стороны, корпоративность нередко приводила к тому, что университет замыкался в себе, теряя почти всякую связь с окружающим его социальным контекстом.
Само понятие «universitas» является общим наименованием для цеховых «объединений», профессиональных корпораций, создававшихся в Средние века для защиты своих экономических и социальных интересов. Университетская корпорация могла существовать как объединение преподавателей (universitasmagistrorum) или как объединение преподавателей и учеников (universitasmagistrorumetscholarum). В Болонском университете эта корпорация, напротив, включала только студентов. Своей автономии в Средневековье университет добивается в борьбе как с церковными, так и со светскими властями. Поначалу университету было необходимо освободиться от контроля местных церковных властей, епископата. Свои притязания на университет распространяет также королевская и городская муниципальная власть.
Университет располагал двумя главными средствами в этой борьбе — забастовка и уход. Но дело доходило и до силового конфликта. Например, в 1229 году в Париже в уличных столкновениях погибло несколько студентов. После чего большая часть членов университетской корпорации объявила забастовку и удалилась в Орлеан. На протяжении двух лет в Париже не было занятий. Кембридж возникает в 1209 году, когда часть недовольных студентов покидает Оксфорд. После 1229 года туда же направляется часть парижских студентов.
Университет сравнительно быстро приобретает мощного покровителя в лице центральной церковной власти. Его патроном становится Римский престол католической церкви. В 1231 году папа Григорий IX осудил парижского епископа за нерадение и принудил Людовика Святого и Бланку Кастильскую пойти на уступки. Своей буллой «Parensscientiarum», которую иногда называют Великой хартией университета, он даровал университету новые статуты. Но помощь Рима, как замечает Жак Ле Гофф, не была бескорыстной: «Выводя университеты из-под светской юрисдикции, он подчинял их церкви. Так, чтобы получить эту решающую помощь, интеллектуалы должны были избрать путь церковной принадлежности — вопреки сильному тяготению к мирскому пути»[2].
Благодаря столь высокому покровительству, как папский престол, средневековый университет упрочил свое положение институции, которая выходит за рамки локальных границ церковной и городской общины и приобретает глобальный характер — в границах католической ойкумены. Университетская корпорация является интернациональной: ее члены прибывают из всех уголков Европы, университет не знает территориальных границ, санкционируя для своих выпускников право «licentiaubiquedocendi» — «право преподавать повсюду». Сфера деятельности этой корпорации распространяется, таким образом, на весь католический мир. Эта универсальность во многом была потеряна, когда университет превратился в один из институтов национального государства. Процессы, которые в настоящее время идут в Европе («Болонский процесс»), представляют собой попытку вернуть университет в единое пространство на новых, нецерковных основаниях.
Патронаж церкви, однако, привел к тому, что средневековый университет со временем утратил свою роль средоточия интеллектуальной жизни. Не в последнюю очередь это связано с тем, что университетская корпорация стала настолько автономной, что фактически утратила всякую связь с социальной реальностью. Согласно Жаку Ле Гоффу, интерпретации которого мы в данном случае следуем, произошло это в силу следующих причин. Университет как динамичный институт, тесно связанный с жизнью города, расцветает в XIII веке. Именно в это время в университетах действуют Фома Аквинский, Сигер Брабантский, Роджер Бэкон, Роберт Гроссетест и целый ряд других выдающихся мыслителей («средневековых интеллектуалов», как называет их Ле Гофф). Но затем университет постепенно теряет свое значение в качестве центра интеллектуальной жизни. Происходит это, главным образом, в силу изменения экономического режима существования корпорации университетских мэтров. Дилемма, стоящая перед преподавателем университета, формулировалась так: плата или бенефиций. Первое означало, что мэтр живет на взносы студентов. Это делало его относительно свободным по отношению к различным формам светской и духовной власти, но одновременно и весьма чувствительным к потребностям окружающей его городской среды. Чтобы быть востребованным, преподаватель должен быть активно включен в жизнь города, понимать изменчивые запросы и настроения окружающей его социальной жизни. Бенефиций, напротив, избавляет преподавателя от необходимости жить плодами своей деятельности: по сути, он ведет жизнь рантье. В XIII веке университетские преподаватели склоняются к тому, чтобы жить на студенческую плату. Но постепенно ситуация меняется. Происходит это не только в силу стремления преподавателей избрать более надежный и стабильный источник доходов. На выборе бенефиция в качестве источника средств к существованию настаивает католическая церковь, требующая бесплатного образования. В основе этой позиции решающую роль играет следующее соображение: знание — это дар Божий, и, следовательно, продажа знания есть вид торговли священным, то есть вид симонии. Таким образом, патронажная роль церкви приводит к тому, что профессором в университете может стать лишь тот, кто принимает на себя также и материальную зависимость от церкви.
По мере того, как университетская корпорация утверждается в своей автономии под протекторатом церкви, она приобретает все более явственные черты замкнутого сословия. Автономия оборачивается закрытостью: университет превращается в окостеневший цех и уходит на обочину интеллектуальной жизни. Для деятелей Возрождения и Нового времени университет — излюбленный предмет насмешек. В биографиях выдающихся ученых этого времени знакомство с университетом имеет мимолетный и далеко не безоблачный характер. Лоренцо Валла, например, читает риторику в Павийском университете всего три года (1431-1433), после чего спешно его покидает, приведя в ярость университетских юристов своей работой «О девизах и геральдических знаках».
Вплоть до конца XVIII века европейский университет — несмотря на множество оговорок, которые здесь нужно сделать, ссылаясь на различные исторические обстоятельства и перемены, — сохраняется в качестве островка сословно-цехового Средневековья. Этот цех стремится удерживать монополию на знание, настаивая на своих стародавних свободах и привилегиях. При этом в политической, социальной и культурной жизни своим чередом идут радикальные перемены. Идеология просвещенного абсолютизма, задачи централизации и военной модернизации ставят власть перед необходимостью опереться на более динамичные и прагматически ориентированные институты знания. И они не замедлили явиться: из разного рода обществ и кружков вырастает новая структура — академия наук. Академия — институт эпохи просвещенной монархии и абсолютизма, который, однако, вынужден считаться с существованием и претензиями университетской корпорации. Зинаида Сокулер так описывает развитие этого процесса во Франции: «Парижская академия наук создавалась… в своего рода “экологической нише”, в которой формирующаяся абсолютистская власть могла закрепиться, не встречая противодействия уже существующих структур, прежде всего церкви и университетов, чтобы начать распространение своего влияния в сфере культуры и хозяйственной жизни»[3].
Университет, казалось, доживает свои последние дни. Академия с одной стороны, технические «школы» с другой все дальше оттесняют его на обочину современности. Обнаружилась удивительная вещь — будучи предоставлен сам себе, университет превратился в фактически нереформируемую, крайне консервативную структуру. Нужны были великие социальные и политические потрясения Европы, вызванные Великой французской революцией, чтобы ситуация изменилась. Франции для этого потребовался Наполеон. Пруссии — поражение в войне с Наполеоном и последовавший за этим национально-освободительный подъем. На рубеже XVIII-XIX веков как раз и возникают две основные модели современного университета: французский университет, управляемый и контролируемый государством (здесь, как выразился однажды Ипполит Тэн, «учительствовало государство», а не наука), и Гумбольдт-университет, наделенный широкой автономией и совмещающий в себе функции преподавания и исследования. Показательно, что Вильгельм фон Гумбольдт настолько скептически относился к существующим университетам, что даже не стал использовать это понятие в названии своей главной работы, посвященной организационным принципам нового университета: «О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине». Наконец, третья, британская модель университета, отличающаяся высокой степенью замкнутости, сохраняет наибольшую преемственность со средневековой университетской системой («college-system»).
В современном обществе эта модель, однако, взяла на себя новые функции. Соединенные Штаты позаимствовали все три модели университета и адаптировали каждую из них для выполнения определенных социальных, образовательных и научных функций. Всемирно известные центры науки и образования, университеты «Лиги плюща», построены на принципах, заложенных Вильгельмом фон Гумбольдтом, — это исследовательские университеты («researchuniversities»). Малоизвестные за пределами США, но не менее, а иногда даже и более дорогие и престижные «преподавательские университеты» («teachinguniversities»), наследуя традиционной британской системе, делают упор на подготовку «элиты». Их отличительная особенность: качественное образование, небольшие учебные группы, сильный корпоративный дух. Наконец, университеты штатов, обслуживающие массовый запрос на получение высшего образования, в какой-то мере могут быть сопоставлены с французской моделью (хотя и не без существенных оговорок).
Россия при Петре I заимствовала переходную конструкцию, в которой академии придавалось даже большее значение, чем университету. Судьба, которую влачил многие годы после своего основания Санкт-Петербургский университет, ясно указывает на то, что ни государство, ни общество не знало, что делать с учреждением, созданным согласно логике «подражательной модернизации». В XIXвеке российский университет приобрел все черты французской управляемой модели. Советский университет сохранил в этом отношении полную преемственность с императорским. Управляемый и утилитарно-образовательный характер университета был лишь усилен посредством почти полного выведения из университета исследовательской функции и перевода ее в систему институтов Академии наук. К этому стоит добавить, что вместе с возникновением современных моделей университета на рубеже XVIII-XIX веков роль академий повсеместно падает. Этого не произошло лишь во Франции и России в силу указанного сходства задействованных моделей.
Современный университет сохранил определенные корпоративные черты. Старый принцип автономии претерпел, однако, существенные изменения и был легитимирован совершенно новым образом. Явным и наиболее отчетливым образом новые принципы легитимации университетской автономии были сформулированы Гумбольдтом. Логика его рассуждений такова: государство, которое содержит университет, ради своей же пользы должно предоставить ему полную автономию в делах исследования и преподавания. Это необходимо, поскольку университетская корпорация занята поиском научной истины, а без свободы такой поиск невозможен. Кроме того, научная истина, в поиск которой включены как преподаватели, так и студенты университета[4], есть нечто «еще не полностью обретенное и никогда целиком не обретаемое». Без автономии от университета невозможно добиться прогресса в знаниях, а это означает, что такой университет не сможет решать и тех прагматических задач, ради которых государство берет его на свое попечение: «Государство не должно относиться к своим университетам ни как к гимназиям, ни как к специальным школам. Оно не должно использовать свою академию в качестве технической или экспертной комиссии. В целом государство не должно требовать от них ничего, что непосредственно и напрямую относилось бы к нему, но сохранять внутреннюю убежденность в том, что, когда они достигнут своей конечной цели, они выполнят и его задачи, причем в намного более масштабной перспективе, с большей широтой охвата. Такой, которая позволит применить совершенно иные силы и рычаги, чем те, которые в состоянии привести в действие государство» [5].
Перечитывая сейчас эти слова Гумбольдта, трудно не заподозрить современное российское государство, который год стремящееся реформировать отечественную науку и высшее образование, в полном непонимании базовых принципов функционирования современной науки и современного университета. Однако все не так просто. Указанные Гумбольдтом принципы, как он сам прекрасно понимал, будут работать лишь в том случае, если «высшие научные заведения» действительно являются научными. А препятствовать этому может не только прагматическое и узкоутилитарное отношение к университету со стороны общества и государства, но сама университетская корпорация, которая, как известно из истории, будучи предоставлена самой себе, имеет тенденцию к цеховому окостенению. В связи с этим Гумбольдт пишет: «Свободе же опасность угрожает не только со стороны государства, но и со стороны самих учреждений, которые при своем возникновении приобретают определенный дух и впоследствии склонны подавлять проявления иного духа»[6]. Ввиду этой опасности Гумбольдт предложил следующее решение. Университетское сообщество должно строиться не на принципе единомыслия, а на принципах научной состязательности и научного антагонизма: «…любая односторонность должна быть изгнана из высших учебных заведений»[7]. Именно поэтому решающий голос в вопросах назначения новых сотрудников на новые должности Гумбольдт предоставил государству: «Преподавателей университета должно назначать исключительно государство, и, несомненно, не стоит допускать большее влияние факультетов на этот процесс, чем предоставил бы им опытный и рассудительный попечительский совет. В университете антагонизм и сопротивление благотворны и необходимы, а столкновение, которое само по себе возникает между преподавателями в ходе их деятельности, может повлиять на их предпочтения»[8]. Иными словами, если предоставить университет самому себе как определенной организации, то наука в нем зачахнет в силу того, что эта организация начнет складываться как сообщество единомышленников, сообщество, построенное на принципе лояльности новых сотрудников по отношению к старым, вольно или невольно искореняя дух состязательности и «антагонизм», которые только и могут стимулировать подлинный научный поиск. В таком случае результатом будет не исследовательский университет, а цеховое сообщество, настаивающее на своих привилегиях, прикрываясь при этом апелляцией к принципу автономии.
Современные университеты уже научились решать эту задачу самостоятельно, без помощи государства. Это решение включает в себя два главных правила конкурсного отбора: во-первых, это неписаный принцип мобильности. В современном университете ненормальной считается карьера преподавателя, который учился, защитился и работает на одном и том же месте. Только в силу последнего обстоятельства может возникать такой феномен, с которым мы нередко сталкиваемся в России: когда определенный факультет оказывается оккупирован представителями «научной школы», которая не имеет никаких рациональных аналогов в мире. Мобильность, перемещение из одного университетского пространства в другое должны подтвердить, что мы имеем дело действительно с ученым, а не с представителем какого-то средневекового осколка цеховых привилегий в виде званий и степеней. Во-вторых, необходимо научное признание научным сообществом, которое фиксируется через систему публикаций, индексы цитирования и так далее. Два эти инструмента не являются панацеей, но оба имеют и недостатки, а иногда и весьма неприглядные издержки: реальное научно-коммуникативное сообщество, конечно, далеко от идеального. Но только путем приложения постоянных усилий университетское сообщество может избежать цеховой стагнации, сохраняя подлинно корпоративный дух состязательности и стремления к истине. Только в таком случае университетская корпорация может добиться той самостоятельности и автономии, о которой Гумбольдт писал: «…среди тех, кто догадывается об этом стремлении, всегда должно господствовать уважение к нему, а среди тех, кто мог бы его подавить, — боязнь»[9].