Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2006
Юлия Евгеньевна Арнаутова — историк, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории РАН.
I
Организация — это сложный организм. Основой его жизненного потенциала является организационная культура: то, ради чего люди стали членами организации; то, как строятся отношения между ними; то, какие устойчивые нормы и принципы жизни они разделяют […] Изучение организационной культуры начинается […] с «символического» уровня, включающего […] видимые внешние явления[1].
Эта цитата взята мною из произвольно выбранного учебника менеджмента — поскольку представители разных гуманитарных дисциплин, скорее всего, дадут свое определение современной корпоративной культуры. Я воспользовалась определением, принятым в кругу тех, кто сегодня изучает специфическую культуру групп и организаций с целью управлять ею. В этом определении — если перейти на язык социальной истории — речь идет о факторах, конституирующих социальные группы, о форме связи в них индивидов, о ценностях и нормах, в которых выражаются цели группы, об их ритуалах, традициях, особенностях внешней репрезентации, манифестирующих групповую идентичность. Эти же вопросы постоянно дискутируются и в среде медиевистов применительно к средневековым корпорациям — гильдиям, цехам, братствам, а ответы на них приводят к довольно парадоксальному, на первый взгляд, предположению: истоки корпоративной культуры нынешних организаций следует искать не в начале эпохи современности, а в раннем Средневековье.
Разделяемое многими поколениями историков мнение о том, что свободный «союз» («ассоциация», «корпорация») как современный тип общественного объединения возникает в конце так называемой эпохи ancien régime, после декорпорации общества на исходе XVIII века, и являет собой отражение специфического «сдвига модернизации» и «процесса индивидуализации»[2], пару десятилетий назад было оспорено именно медиевистами[3]. Потому что структурные элементы современного «союза» — принцип добровольности, тенденция ксоциальному равенству, формирование автономного регулирования его структуры и деятельности через формализацию, институционализацию и дифференцирование функций — можно обнаружить уже в тех средневековых общественных объединениях, которые возникают и существуют не на основе родства, а на основе согласия и договора[4]. Именно в таких группах свойственная им специфическая культура выходит на первый план: особенно ярко проявляется взаимообусловленность норм и представлений о мире, обществе, о самой группе и порожденных всем этим «объективациях» — будь то произведения искусства, символы, ритуалы и институты или же просто «формы организации жизни». Поэтому речь далее пойдет о средневековых гильдиях как типе социальных групп, культура которых открывает обширное поле для проведения исторических параллелей с днем сегодняшним.
II
Из понятия «корпорация» видно, что субъектом интересов в ней является группа […] Корпоративная организация берет на себя ответственность за своих членов[5].
Гильдии появляются в Западной Европе очень рано, уже в начале VI века. Их можно определить как объединения в сообщество «с целью взаимной защиты и помощи, религиозной и общественной деятельности, а также профессионального и экономического содействия их членам»[6], где «конечная причина единения состояла в свободной воле объединившихся»[7]. Это находило выражение во взаимно приносимой клятве, поэтому гильдии еще называют conjurationes — объединения на основе клятвы. Никакой специальной символической функции такая клятва не имела: она не сопровождала правовую сделку, а сама была ею и в этом смысле репрезентировала согласие и заключенные на его основе договорные связи. И, конечно, она объединяла поклявшихся на будущие времена — и тем самым предопределяла все стороны их деятельности.
Посредством принесения клятвы гильдия утверждала себя как группу относительно своего окружения, что означало не только совместную реализацию групповых интересов — будь то поддержание мира в округе или монополизация местного рынка, но и защиту жизни и интересов каждого отдельного ее члена. В разные периоды Средневековья это проявлялось по-разному — от известной из уставов английских и датских гильдий обязанности кровной мести за убитых товарищей до выдачи ссуды для ведения дел или поддержки при нетрудоспособности.
В раннее Средневековье объединение в гильдии во многом было обусловлено ситуацией социальной дезорганизации и порождаемых ею конфликтов. В Каролингской империи преобладающим типом были так называемые местные гильдии, куда входили миряне и священники, мужчины и женщины, свободные и зависимые. Эти гильдии боролись против разбоя, организовывали вооруженные отряды для обороны от внешних врагов (например, от норманнов) и, таким образом, служили поддержанию «общественного порядка» в те периоды, когда король и его графы (а также епископы) больше не могли обеспечивать мир и стабильность. С каролингскими местными гильдиями находятся в родстве английские гильдии X-XI столетий, датские гильдии XII-XIII веков и швейцарские сельские товарищества.
Социально-исторические и экономические изменения XI и XII столетий привели к возникновению специфически профессиональных объединений — гильдий купцов и цехов ремесленников. Расцвет юриспруденции, теологии, философии с XII века нашел выражение в universitates магистров и студентов. В позднее Средневековье в гильдии объединялись священники и дьяконы, лекари и банщики, стрелки и паломники, нищие и прокаженные, возникали религиозные братства и товарищества соседей: гильдия стала организацией «для многих». Здесь речь идет уже в большей степени если не о конфликте, то об известной степени противостояния разных средневековых «культур» с их системами ценностей и отношением друг к другу — культуры conjuratio, связанной групповыми целями новых профессиональных объединений, и культуры окружающего ее сословного общества.
На протяжении всего Средневековья объединения на основе клятвы были индикаторами и факторами социального процесса нарастающей модернизации. Они не просто репрезентировали начала экономики разделения труда с прогрессирующей дифференциацией видов деятельности и профессий, которая обусловила возникновение новых слоев общества. Эти объединения представляли собой инструмент, посредством которого индивиды — часто под давлением нужды и в ситуации общественного конфликта, — вступив в союз с себе подобными, достигали своих целей, удовлетворяли свои социальные, религиозные, экономические и культурные потребности, приспосабливались к новой исторической ситуации.
Сама идея клятвенного соглашения о взаимопомощи сыграла, таким образом, историческую роль. Поскольку в обществе, в котором хотя и есть «государство», но нет монополии на легитимное принуждение, то есть в обществе с переплетением конкурирующих легитимностей, такая клятва создавала правопорядок, безопасность и мир для круга тех, кто обменялся ею. То, что не могло быть гарантировано «сверху», по принуждению институтов власти, обеспечивалось «снизу», договором и согласием, а затем социальным давлением, которое такой институционализированный договор оказывал как на внутреннюю, так и на внешнюю среду[8].
III
Содержание организационной культуры представляет собой не простую сумму разделяемых членами организации предположений, а то, как они связаны между собой и как они формируют определенные образцы поведения[9].
При всем феноменологическом многообразии форм средневековых conjurationes предметом договора в них всегда было одно — «общественно ориентированные действия» (Макс Вебер), то есть определенное социальное поведение, базирующееся на разделяемых всеми членами группы ценностях и нормах. Главной нормой в гильдиях является взаимность. Взаимная клятва создавала паритетные связи, то есть отношения равенства и братства, а значит — мира и милосердия. Мир понимался здесь не только как отказ от насилия, но и в общесоциальном смысле, как особая форма общежития, отношения взаимосвязанности в мыслях и на деле.
На практике гильдейская норма «взаимности между равными» получила выражение в принципе добровольности членства и кооптации, в самоуправлении и создании собственной юрисдикции, в выборности должностных лиц, в принципе большинства при принятии решения, в правовых фигурах делегации и представительства.
Результатом клятвенного объединения как формы контракта между отдельными субъектами права является фиксируемое в гильдейских уставах правовое образование особого рода — voluntas, «произвол», в старинном значении этого слова как «самовластие». На основе «выговоренных» (Макс Вебер) ценностей и норм группа объявляет обязательными некоторые принципы своей жизни и сама подчиняется этим требованиям. Это созданное людьми сознательно, то есть «установленное», или уставное, право, действие которого распространяется на отдельную территорию или на отдельных лиц, в известном смысле противостояло праву общепринятому — lex, воспринимаемому современниками как часть установленного Богом миропорядка. Именно «особое право» гильдий, voluntas, стало, как известно, важной предпосылкой формирования права современного, первым «корпоративным правом».
Высший орган гильдии — совокупность ее членов, то есть общее собрание гильдии, созванное многократными ударами колокола, служившего одновременно символом conjuratio. Оно избирало одного или нескольких председателей и членов гильдейского суда. Здесь, как видим, уже очень рано имеет место практика делегирования власти. Пребывание чиновников на посту обычно ограничивалось во времени, что делало возможной их постоянную смену. Другая важная характеристика выборов в гильдии состояла в том, что они не носили «типично средневекового» трансцендентного характера. Если избранный отклонял свое избрание, его наказывали довольно высоким денежным штрафом, а при упорствовании в отказе — исключали из гильдии, то есть лишали возможности дальнейшей профессиональной деятельности. В строгости этих санкций отражается сущность самого процесса выборов: выборы были выражением воли членов гильдии, а не высшей, Господней воли, как это предполагается при выборах короля или епископа, и в этом смысле являлись не более чем соглашением ее членов, на время передававших руководящие полномочия кому-либо из своих рядов.
Эта практика кажется нам сегодня чрезвычайно современной. Но еще более поразительно то обстоятельство, что все эти формы социально-правовой деятельности не были изобретением философов или юристов XII-XIII столетий, а родились в лоне повседневной жизни в основанных на согласии и договоре сообществах.
IV
…Ценностные ориентации передаются индивидам через «символические» средства духовного и материального внутриорганизационного окружения[10].
Помимо клятвы конституирующим гильдию как социальную группу элементом следует считать совместную трапезу — гильдейский пир. Финансируемое из общей кассы обильное застолье, сопровождаемое играми, сценическими представлениями, пением, регулярно собирало вместе всех членов гильдии, помогало им ощутить свое единство. Совместная еда и возлияния — важнейшая форма социального общения в доиндустриальном обществе. Но гильдейская трапеза, на которой всякий раз зачитывались вслух пункты устава, была еще и способом постоянного воспроизведения основной духовной нормы conjuratio— идеи христианского братства. Эта же идея манифестировалась в совместном богослужении и в обычае раздавать после него милостыню. Братская любовь (fraternadilectio) была нормой не только в отношениях между членами гильдии, но и в отношении ко всем нуждающимся. Поэтому разного рода благотворительность — от милостыни до учреждения госпиталей — была существенной стороной общественной деятельности гильдий.
Особой формой гильдейского пира была поминальная трапеза. Культ мертвых и поминки не просто означали взаимную поддержку и связь между живыми и умершими членами группы, а уходили корнями в идею «реального присутствия» поминаемых персон: называние имени покойного в кругу живых было равнозначно его присутствию. Участвуя в ритуалах поминовения мертвых (memoria) — в бдении у гроба, церковном погребении, поминках и ежегодном литургическом поминовении, — социальная группа снова и снова осознавала и репрезентировала себя как группа.
Но память о мертвых — это еще и память о прошлом. Традиция общих для членов группы воспоминаний помогает ей сформировать свой образ, то есть создает групповую идентичность, но одновременно является и способом манифестации этой идентичности вовне. «Группа есть то, что она о себе помнит»[11], и эта память легитимирует само ее существование, обеспечивая воспроизведение групповых ценностей и норм, подтверждая стабильность и длительность ее существования во времени — основные структурные признаки социальной группы. В гильдиях память о прошлом не имеет того абсолютно первостепенного значения, которым она наделяется в группах, связанных кровным родством, например в аристократических родах, где память о великих предках свидетельствует о древности и, следовательно, благородстве рода, тем самым оправдывая его претензии на власть. Однако и гильдии тщательно хранили память о своей истории, поэтому их уставы и списки членов обычно заносились в литургические книги, а «великого предка» заменял святой-патрон. К этому патрону возводился изначальный этап истории группы, своей персоной он как бы узаконивал ее место в божественном миропорядке, принимая на себя роль не только небесного покровителя, но и объекта групповой, часто также профессиональной идентичности[12].
Стремление гильдий иметь собственную традицию памяти самым непосредственным образом проявлялось в том, как они создавали ее и сохраняли для будущих поколений (и для будущей славы, ведь память и слава, memoria и fama, нераздельны) в ритуалах, текстах, памятниках мемориального характера. Особенно показателен феномен fundatio — практика учреждения специальных институций на собственные средства, современной формой которой стали разного рода благотворительные фонды крупных корпораций. Сюда же можно отнести и меценатство. Гильдии строили свои церкви и капеллы, создавали приюты и богадельни, за право разместить в городском соборе свои знамена они финансировали его ремонт или переоснащение, заказывая и оплачивая статуи святых, оконные витражи и так далее. Так возникали «объективированные формы» культурной памяти, в которых группа заявляла о себе, о своем месте в обществе.
V
Перечень подобных примеров можно продолжить, и читатель легко найдет в них общие черты с жизнью сегодняшних корпораций. Разумеется, я далека от мысли утверждать, что современные корпорации выросли из средневековых гильдий. Моей целью было лишь показать фундаментальное типологическое сходство этих культур, потому что корпоративная культура как «тогда», так и «теперь» — это форма жизни в сообществе, основанном на контрактных отношениях, на взаимности.
Материалистическое мышление привычно придает экономическому фактору первостепенное значение. Поэтому понятие «средневековая корпорация» ассоциируется у неспециалистов с «гильдиями купцов» и «цехами ремесленников», а современные корпорации — с «хозяйствующими субъектами» и «юридическими лицами». Однако гильдия как сообщество, основанное на клятве о взаимной помощи и поддержке, возникает за полтысячелетия до узкопрофессиональных объединений. Не экономические интересы, а именно клятва — «наиболее универсальная форма всех договоров о братстве»[13], а значит, всех форм контракта — вызвала к жизни особый тип социальных групп, движимых идеей братства, «с причудливым сочетанием альтруизма и группового эгоизма, принципа эгалитарности и эксклюзивности»[14]. Здесь стоит поразмыслить над последствиями того, что в течение столетий множество людей жило по этим нормам и сформировало на их основе принципы индивидуальных и общественных действий.
Хозяйственные, правовые, политические, религиозные аспекты в жизни средневековых корпораций переплетались, поэтому каждое проявление их групповой культуры — это всегда «тотальный социальный феномен» (Марсель Мосс). Принцип «тотальности» с известными оговорками сохраняется и для современной корпоративной культуры. Кроме того, именно в лоне средневековой культуры conjuratio родились принципиально новые, устанавливаемые «снизу» согласием и договором формы права и мира, которые следует рассматривать как первый опыт решения проблемы конструктивного преодоления конфликтов — проблемы, обретшей особое значение в современном плюралистическом обществе.