Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2006
Soweit Vereine und Korporationen geduldet oder privilegiert bestanden, bestand auch Autonomie.
MaxWeber[1]
Отношения между государством и корпорацией (корпорациями) обсуждаются в нескольких дискурсах: (1) дискурс о корпоративизме; (2) дискурс о господстве в обществе; (3) дискурс о режиме управления в публичных коммерческих предприятиях.
Проект корпоративного общества восходит к социальной доктрине католицизма (энциклика Льва XIII), вдохновившей «солидаризм» христианско-демократических партий Европы. В особой обработке концепция «корпоративного государства» оказала решающее влияние на теорию и практику фашизма. И наконец превратилась в особый режим выработки и поддержания «социального контракта» (долгосрочно) или «трехстороннего управления» (tripartitegovernance) экономикой, то есть принятия решений в сфере макроэкономической и макросоциальной политики (среднесрочно). Дискурс о корпоративизме сильно политизирован. Без конца обсуждаются сравнительные достоинства корпоративизма и демократии или их совместимость/несовместимость.
В дискурсе о «господстве» речь идет о борьбе за реальное господство между двумя силами: политически организованным обществом (государством) и капиталом (транснациональными корпорациями). Этот дискурс представлен главным образом радикальной критикой корпоративного эгоизма транснациональных компаний (корпораций).
Дискурс о режиме управления предприятием (corporategovernance) разворачивается в основном вокруг проблем эффективности управления и вокруг корпоративного права.
Добавим к этим трем дискурсам еще один. На него указывает наш эпиграф из Вебера: «Там, где допускалось или поощрялось существование корпораций, сохранялась и автономия». На этот раз корпорации будут представлены как агенты или субъекты (1) автономии, (2) федерации и (3) суверенитета.
Возможность такого обсуждения подсказывает уже стандартное словарное определение «корпорации». Это — «субъект»(body), имеющий статус юридического лица с особыми правами, привилегиями и ответственностью, иными, нежели те, которыми располагают его члены. У корпорации есть автономия,или суверенитет по импликации, поскольку «права», «привилегии» и «ответственность» — это и есть то, в чем состоит автономность и суверенность.
Все три упомянутых дискурса толкают наше тематическое воображение в том же направлении.
Корпоративизм, конечно, делает упор не на автономию корпорации, а на участие (реальное или иллюзорное, сильное или слабое). Корпоративистский проект предлагает свое структурно-конституционное решение включенности корпораций в большое общество (bodycorporate как компонент bodypolitic). И в этом смысле он представляет собой альтернативу не только парламентаризму, но и федерализму — как правило, чем реальнее автономия части целого, тем меньше ее участие в жизни целого.
Тем не менее корпоративизм поощряет в корпорациях их субъектное самосознание и поддерживает в них, таким образом, латентную тенденцию к децентрализации. Корпоративное государство оказывается промежуточным между централизованным обществом и федеративным не только типологически, но и эволюционно.
Второй дискурс напоминает нам о том, что в обществе, помимо государства, действуют и другие агенты, конкурирующие с государством за легитимное господство над индивидом, то есть за лояльность индивида. В крайне централизованном обществе с универсально-полномочным государством партикулярные общности могут не иметь формального статуса корпорации, но и там они имеют тенденцию создавать собственную организационную структуру. И, между прочим, чем меньше формальная легальность или хотя бы конвенциональная легитимность союза, тем больше его автономия или тенденция к автономии.
Третий дискурс напоминает нам, что хозяйствующий субъект (коллективный или единоличный) автономен уже в силу того, что его собственность — частная и он сам решает, как манипулировать ею. Он же имеет и собственную структуру управления.
«Корпорация» и «автономная общность» имеют, таким образом, глубокое «избирательное сродство», но это все-таки не одно и то же. Не любая автономная общность есть корпорация. «Автономия» — это модус существования. «Корпорация» — это правовой статус. Вебер помещает почти все свои рассуждения о «корпорации» в социологию права.
Государство, или надгосударственный суверен, в разной мере склонно предоставлять разным партикулярным общностям легальную автономию, то есть статус корпорации, и по-разному регулирует широту их компетенции. Со своей стороны сами партикулярные общности в разной мере тяготеют к этому статусу. А получив этот статус, в разной мере и по-разному форсируют его. Рациональное поведение партикулярных общностей должно как будто бы искать оптимального сочетания участия и независимости. Но у каждого варианта партикулярности свой оптимум. Она может предпочитать влияние в обществе — вплоть до неразделенного господства. Или, наоборот, расширение своих прерогатив и повышение уровня своей автономии вплоть до уровня международной правомочности наряду с государствами (сепаратизм).
В сословном обществе корпоративны сословия. С отменой сословий корпоративный статус в принципе доступен самым разным группам интересов: (1) территории-локусы (в частности, города); (2) этносы или расы; (3) конфессии; (4) имущественные группы; (5) профессиональные сообщества; (6) партократия; (7) бюрократия; (8) агенты частного бизнеса. У каждой из этих партикулярностей свой модус корпоративного сознания и поведения.
Наиболее сильные автономистские поползновения у территорий («соседств», локусов), этносов, конфессий, то есть тех агентов, за которыми общественное мнение (если и не конституция) признает статус «субнаций» и которые поддерживают соответствующий «субнациональный» нарратив. Самые сильные позиции тут у территориально компактных этносов. Они гомологичны (типологически адекватны) национал-государствам, и это есть главный козырь автономизма и сепаратизма.
Поэтому центральная власть крайне неохотно признает партикулярность таких общностей и старается не предоставлять им искомого корпоративного статуса. Иногда это, впрочем, только усиливает сепаратистскую установку общности.
Почти так же сильна может быть автономистская установка компактных территорий вне зависимости от их этнического наполнения. Их автономизм питается общностью экологической ситуации и материальной инфраструктуры. А соседская самоидентификация может оказаться весьма сильной. Особенно привлекателен статус корпораций для городов — как в муниципальных границах, так и в ландшафтно-статистических (агломерации, мегаполисы). У европейских городов, кстати, есть внушительное корпоративное прошлое. Они-то были суверенными общинами еще до возникновения современных национал-государств (с их националистическим нарративом) рядом с феодально-патримониальными вотчинами и церковными конгрегациями. Возрождение автономизма городов, вероятно, не за горами, на чем и настаивала уже давно, например, только что умершая Джейн Джейкобс.
Городские корпорации могут быть сильными агентами федерализма (прецедент — Гамбург и Бремен в Германии), но их склонность к сепаратизму значительно слабее, если только им не удается объединиться в одну корпорацию со своим окружением, чтобы получить межгосударственные границы.
Отношение центральной власти к муниципальным (городским) автономиям очень различно от страны к стране, и сейчас еще не ясно, как поведет себя государство, если города начнут вести себя как активные агенты федерализма и международной суверенности. Пока этого нет, государству легче смириться с их корпоративным статусом, чем с корпоративным статусом этнотерриториальных «субнаций».
Слабее автономистская установка у рассеянных этносов и конфессий. Их рассеянность лишает их важного козыря в торгах с центром за самоуправление. Они, впрочем, и сами сознают, что их возможности реализовать свой корпоративный статус ограниченны, и если они его имеют, то используют главным образом для того, чтобы обеспечить себе «культурную автономию», а членам своей общины равные возможности в «большом» обществе; они борются за права человека, за свои права, против дискриминации.
Сепаратизм рассеянных этносов технически до сих пор был невозможен, и поэтому им легче получить корпоративный статус, если они сами этого хотят. Но их потенциал как агентуры федерализма отнюдь не исчерпан. Более того, можно даже смело предвидеть, что именно рассеянные этносы в скором времени станут главными агентами федерализма как противовес агентуре сепаратизма.
В поведении конфессий в принципе должно быть много общего с поведением этносов. Но тут надо быть осторожным. Установка конфессий на автономию может быть сильнее. Этносы — реликты; они перемешиваются. Конфессии, наоборот, возникают снова и снова и фрагментируются. Этот процесс компенсирует процесс исчезновения этносов. Главная цель многих новых идейно-конфессиональных общностей, собственно, и состоит в самоидентификации на основе статусно-компенсаторной мифологии. Возникновение новых и новых конфессиональных ниш вполне может интерпретироваться как первая стадия возникновения этносов; не случайно все более популярным становится выражение «новые племена» — это отнюдь не только метафора.
Общины религиозно-идеологической ориентации всегда были склонны к изоляции и самодостаточности. Ниши этого рода сообщают обществу сильную центробежную тенденцию, и не случайно конфессии были объектом жестких ограничений (если не преследований) в национал-государственных политических сообществах.
С другой стороны, конфессиональные общности могут быть очень невелики и недолговечны. А кроме того, их автономизация нередко носит тайный характер, и они вовсе не стремятся себя легализировать в виде корпораций. Их стратегия — эскапизм, вплоть до физического удаления на «край ойкумены».
Но так обстоит дело в случае конфессиональных меньшинств. Для церкви же как корпорации конфессионального большинства автономия не более чем оборонительныйпаллиатив — приоритетно для нее господство в большом обществе. Европейская история украшена титаническими корпоративными войнами с участием церкви, общества и государства: свирепые гонения на церковь в советской системе; знаменитый Kulturkampf Бисмарка против католиков; борьба французского политического истеблишмента с клерикалами, завершившаяся законом о конгрегациях 1905 года. На наших глазах разворачивается борьба (буквально война) мусульманской уммы со светскими партикулярными общностями в зоне ислама. Поразительна причудливая клерикальная конвульсия американского общества.
Имущественные общности ведут себя по-разному. Бедные слои имеют сильную тенденцию к самоорганизации, но цель этой самоорганизации, как правило, борьба за права человека и за участие в жизни целого. Не случайно союзы рабочего класса (профсоюзы) были таким важным компонентом всех вариантов конституционного корпоративизма.
А в парламентских демократиях они через свои политические партии подчас добивались господства в обществе. Так произошло в Британии к концу 1970-х годов. И этого страшно боялась молодая (ленинская) партократия.
В условиях маркетизации хозяйства и постмодернистских перемен в характере труда и трудовых отношений может стать актуальным автономизм бедноты — «исключенных». Беднота всегда тяготела к анархически-кооперативной или конфессиональной партикуляризации, и это уже ближе к автономизму, но в этом случае стремление к автономии не сопровождается намерением непременно получить корпоративный статус. Может быть, в корпоративном статусе таких общностей больше заинтересована центральная власть, поскольку корпоративный статус позволяет государству контролировать эти ниши и привязывать их к целому (через их «верхушку»). Классический пример — вертикальные профсоюзы, особенно советские профсоюзы и вообще все так называемые «общественные организации» советского общества.
Автономизм богатых проявляется разве что в стремлении к сегрегации и комменсализму — жилищному, клубному, брачномуи прочим.
Социально солидарная плутократия господствует в обществе и нуждается в сильно интегрированных общностях, где это господство может быть реализовано к материальной и эмоциональной выгоде господствующего слоя: вождям (истеблишменту) нужна обширная «клиентура». Богатые хотели бы ликвидации всех иных автономий, а не автономии для себя.
Зато богатые захватывают верхи в чужой автономистской инициативе; когда возникает какая-либо новая структура власти, они имеют наибольшие шансы ее «присвоить», что и делают.
В последние два десятилетия автономизм богатых в некоторых случаях сливается с территориально-соседской или территориально-этнической самоидентификацией. Более богатые территориальные общности, склонные раньше к «внутреннему» колониализму, теперь больше склоняются к тому, чтобы избавиться от «зависимых» компонентов. Сепаратистские настроения в Ломбардии — самый яркий пример. Этим объясняется и, казалось бы, неожиданная легкость, с которой Россия покинула СССР. Впрочем, это явление угрожает теперь и целостности самой России.
Плутократия глубоко оппортунистична и амбивалентна. В эпоху национализма она была националистична. В эпоху глобализации — космополитична. Плутократия также расколота. Частный предприниматель может быть локально, национально или глобально позиционирован.
Столь же амбивалентны и оппортунистичны бюрократия и партократия. В современных демократиях они, конечно, агенты централизации и гомогенизации. Исторически их расцвет связан с упадком всех прочих корпораций. Причем они не только занимали их место, но и вытесняли их вполне сознательно. Но к самому концу ХХ века они обнаружили сильный федералистски-сепаратистский потенциал, слившись с этнократией.
Сертифицированно-лицензированные профессионалы издавна склонны к самоорганизации и самоконтролю. Главным элементом их корпоративности была монополия на лицензирование и регулирование профессиональных занятий — гильдии, цеха. С развитием рыночного капитализма и переходом патентно-лицензионной монополии к государству многие старые корпорации этого рода были ликвидированы, но они непрерывно возрождаются в новых профессиях, хотя полностью закрытые и независимые профессиональные корпорации теперь невозможны.
Капиталистическая фирма, будучи агентом частных экономических интересов, с самого начала и по определению есть агент автономии. Но от прочих партикулярных общностей фирма отличается тем, что в ней первична организация, а не человеческая и территориальная масса. Люди приходят и уходят, а фирма остается.
Итак, партикулярные общности, имеющие статус корпораций, могут стремиться к господству в обществе, лоббировать свои интересы, стимулировать федерализацию суверенного государства или добиваться выхода из него. Но все эти модусы сосуществования государств и корпораций предполагают отношения между ними как отношения между целым и его частями. Легализация части, выделившейся из целого, в роли суверенного государства ведет к росту числа государств «почкованием», но ничего не меняет в модусе сосуществования государств и корпораций как видов.
Но есть и другой модус их сосуществования. Государства и корпорации сосуществуют и конкурируют друг с другом в роли агентов глобального сообщества. Тут важно, что разные партикулярные общности имеют разный потенциал «усложнения» или «экспансии». Так, этносы и соседства (локусы) легче конвертируются в гетерогенные сообщества (Gesellschaft), чреватые возникновением государства. А конфессии, имущественные слои (экономические «классы») и, тем более, профессии имеют тенденцию к гомогенной общности (Gemeinschaft) и расширяются как диаспоры глобальных племен. Лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» был адекватен этой тенденции.
Впрочем, и этносы постепенно из агентов национализации превращаются в агентов глобализации благодаря своему рассеянию по всему миру. Все яснее становится», что «народ-культура» (Volk) и «нация-государство» (nation—state, Nation—Staat) — это не одно и то же. Еврейский опыт оказывается не аномалией, а прецедентом.
Особая судьба у бизнес-корпораций, поскольку они оказываются единственными корпорациями, одинаково способными к диверсификации и экспансии. В силу этого свойства они оказываются в особых отношениях с государствами. Поскольку государства как хозяйствующие субъекты, или экономические агенты на мировом рынке, уже есть предприятия корпоративного типа, следует ожидать конвергенции государства и бизнес-корпорации. Это означает возникновение гибрида, который вполне уместно назвать «корпонация».
Перерождение национал-государства в корпонацию уже налицо. Есть целый ряд территориальных общностей, которые без оговорок могут быть так названы — Лихтенштейн, Дубай, Исландия. Осмысляя это явление, политология должна обратить внимание на следующее.
Во-первых, бросается в глаза, что успешные корпонации все малого размера. Вероятно, существует их оптимальный размер. Появление геополитических субъектов этого рода чревато серьезными переменами в наполнении и конфигурации мирового геополитического пространства.
Во-вторых, в высшей степени информативно то, что резко различны конституции в этих трех случаях. Лихтенштейн — конституционная (не бесспорная) монархия. Дубай — патримониальная монархия. Исландия — парламентская республика с оттенком семейного кооператива (все исландцы — родственники). И в этом нет абсолютно ничего странного. Корпорации, не имеющие статуса государств, тоже имеют очень разнообразную конституцию.
В-третьих, корпонации и прочие корпорации будут гораздо более равноправными агентами международных отношений, чем это было в эпоху национал-государственного нарратива.
Структура глобального сообщества усложняется. Это вполне осознано. Меньше осознано то, что это усложнение происходит благодаря международной эмансипации корпораций самого разного рода. Понятие «корпорация» превращается в самое общее понятие для наименования агентуры международных отношений. Государства, конвертированные в корпонации, оказываются в этой системе частным случаем.