Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2006
Александр Юрьевич Согомонов (р. 1959) — историк, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН.
Чем быстрее и активнее постсовременное общество перестраивается в своих основаниях, самореформируясь, тем чаще мы задаемся вопросом: продолжат ли старые институты свою прежнюю жизнь в «новом» обществе или их общественная роль и функции будут пересмотрены? Кто выступит в роли «оценщика»? А кому будет передана прерогатива формулирования «новой» миссии обновляющихся институтов? Вряд ли удастся ответить на эти вопросы односложно. И тем не менее именно в этом напряженном актуальном вопрошании заключен «нерв» нашего времени.
В самом деле, в начале нового столетия мы все отчетливее понимаем, что старые институты «простой» современности не просто дают функциональный сбой, а, скорее, просто не успевают за тем темпом, который набрал наш глобализирующийся мир. А это значит, что нам приходится вновь возвращаться к фундаментальным вопросам о миссии общественных институтов, среди которых университет в мировой истории отличается особенным долголетием[1]. Не претендуя на развернутые ответы на поставленные выше вопросы, предложим лишь постановочную версию меняющегося представления о корпоративной ответственности университетав сегодняшнем мире.
«Ответственность» такого института, как университет, в строгом смысле восходит к его общественному призванию «отвечать» на заложенные в его целерациональной природе задачи, и, соответственно, критерием ее оценивания становятся эффективность и адекватность исполнения этой миссии. В этом смысле, как может показаться на первый взгляд, у университета не может быть никакой иной ответственности, кроме внутриуниверситетской. При этом мы вполне ясно отдаем себе отчет в том, что на протяжении своей длительной истории университет не просто претерпевал модельные трансформации, но и неоднократно кардинальным образом пересматривал как свою миссию, так и свои общественные задачи. И все же, рассуждая об ответственности университета, заинтересованные стороны даже сегодня, как правило, не выходят за пределы исконно классического — целерационального — понимания его «ответственности».
Но позволим себе простое сравнение. Ведь и под ответственностью бизнеса мы и раньше понимали почти всегда исключительно его прибыльность, легальность и прозрачность, выраженные как в его экономическом росте, так и в своевременности и полноте налоговых отчислений. Остальное — от лукавого. Но все чаще мы становимся участниками публичных дискуссий, выводящих нас из этого узкорационального понимания ответственности бизнеса[2]. Может, и в случае с университетами не все так просто и нам необходим более вдумчивый разговор о меняющейся миссии университетов, их прошлой и актуальной ответственности.
Субъект ответственности: университет как культурная корпорация
По мере того, как в середине XIX столетия стали складываться современные организационные формы — в индустрии и банковском деле, государственном и муниципальном управлении, образовании, науке[3] и так далее, — социальные мыслители с той поры и до совсем недавнего времени (от Макса Вебера до ТолкоттаПарсонса), скорее, воспринимали их в качестве этаких «бюрократий», каждая из которых имела свои фиксированные — инструментально и социально — функции. Все они расценивались с точки зрения общего представления об эффективности, и почти никогда! — с точки зрения проявленности в них аутентичного культурного начала.
Естественная социальная жизнь, где господствуют «объективные» законы, — экономика, наука, менеджмент — была принципиально отделена социальными мыслителями от сферы «культурного» производства, пространства субъективно-социального, оперирующего ценностями и нормами, — религии, искусств и тому подобного. В конце же 1970-х годов ситуация резко изменилась в связи с приходом на академическую авансцену организационной теории неоинституционалистов[4]. Для них идеи и практики хорошего — да и в принципе любого! — корпоративного менеджмента становятся своего рода «мифами» и «символами» социального конструирования внутри рациональных организаций.
Современный университет, конечно же, — явление более сложное, чем обычные управленческие или хозяйственные структуры. С одной стороны, он, безусловно, является рациональной организацией, призванной поставить на поток процесс «производства кадров» (профессиональных компетенций), но при этом он выступает одновременно и «фабрикой» культурного производства. В известном смысле университет макросоциологически и, конечно же, на микроуровне выступает институциональным удвоением культуры. Сам являясь, с одной стороны, продуктом универсального целеполагания, упакованного в то же время в форму локальной культурной традиции, он выступает одновременно и в качестве уникального, современного механизма культурного производства (культурной репродукции знания и одновременно культурной инновации).
Его принципиальное отличие от начальной или средней школы, прежде всего, в том, что университет всегда является публичной площадкойобщественно значимого интеллектуального процесса. Школа же может позволить себе более скромный — вплоть до полной приватности и закрытости — общественный статус.
Времена меняются, и на смену достаточно ограниченному набору моделей высших и средних учебных заведений приходит сегодняшняя эпоха, — эпоха более свободного институционального формотворчества в образовании. Да и само образование уже не трактуется достаточно узко, как это было всего два-три десятилетия назад.
Четверть века назад мы заговорили о «вторичном» образовании, понятом как обучение самому процессу обучения, а совсем недавно и о «третичном» образовании, задачи которого уже никак не являются в чистом виде образовательными, а скорее выступают в виде некоторого вспомоществования современной личности в деле освобождения ее от ненужного бремени старого, консервативного, заскорузлого знания, историческое время которого исчерпано. Сегодняшний профессионал в этом смысле нуждается и в формальном — университетско-институциональном, и одновременно в гораздо менее формализованном (перманентном) образовании, выходящем в публичное пространство без прошлых «учрежденческих» форм[5].
И если «третичное» образование осуществляется малыми ресурсами на приватно-публичных площадках, то университет по-прежнему остается важнейшей институцией с точки зрения сегодняшней государственной политики. При этом власть, с одной стороны, как будто бы заинтересована в том, чтобы университеты приобретали все большую социальную и финансовую независимость от государства, превратившись в «корпорации» в полном смысле этого понятия, но в то же время не готова даже в постсовременном обществе выпустить из своих рук контроль над образовательными практиками. Ресурсы, деньги, голоса избирателей — все это и многое другое делает именно университет (а не частные инициативы в области «третичного» образования) лакомым локусом властного контроля и привлекательным инвестиционным резервуаром для государства (и не только для него!).
Серьезные трудности складываются сегодня в актуальном понимании того, какое начало преобладает в нынешних университетах — академически-образовательная функциональностьили локальная культурная значимость. Более того, эта дилемма не всегда отчетливо проявлена и в публичном дискурсе. В глобальных условиях постсовременности, с одной стороны, мы наблюдаем «уход» университетских «академиков» от участия в локальном публичном пространстве в пользу сосредоточенности на своих собственных изыскательских или даже чисто приватных интересах, что, к слову, резко контрастирует с кантовским принципом «общественногоупотребления разума»[6]. Однако именно это «восстание» университетских элит стало настолько повсеместным явлением[7], что впору усомниться в том, что современный университет разделяет те же общественные ценности и представления о своем предназначении, что и, скажем, сто-двести лет назад.
Этика корпоративной ответственности перед городскими местными общинами, региональная привязанность университетов сегодня не просто ослабевают, а претерпевают принципиальные изменения. Конечно же, во многом причины этому следует видеть в глобальных изменениях, в возникновении глобального информационного пространства и даже глобального рынка образовательных услуг. Мировая мобильность университетских академиков связана не только с «общим» характером производства информации, но и с тем, что сами члены былых университетских корпораций становятся гораздо более космополитичными, чем раньше, более подвижными и склонными к перемене мест, нежели их предшественники. Как замечательно пишет по этому поводу Кристофер Лэш:
«…сегодня продвижение на деловом и профессиональном поприще требует готовности последовать сладкоголосому зову удачи, куда бы она ни звала. Те, кто сидит дома, упускают шанс продвинуться наверх. Успех никогда не был так тесно связан с мобильностью […] Честолюбивые люди понимают, что кочевой образ жизни — это цена продвижения наверх. Цену эту они с радостью платят, поскольку представление о доме связывается у них с надоедливыми родственниками и соседями, мелкими дрязгами и косностью общепринятого»[8].
И если новые университетские элиты находятся «дома, лишь когда они в разъездах», то нетрудно понять, что региональный патриотизм — далеко не высшая добродетель в их иерархии ценностей. Тогда о каком производстве локальной культуры здесь может идти речь? Только лишь в смысле того, что мы в самое недавнее время стали называть «мультикультурализмом»[9].
И если следовать лэшовскому диагнозу, то «восстание» элит неизбежно влечет за собой неприятное признание в том, что университеты, сохранив сегодня внешне классические формы институциональной идентичности, по сути, утратили в постсовременном мире свою прошлую субъектность. Кто сегодня выступает полноценным носителем университетского духа»? Однозначного ответа — нет! И, наверное, не может быть.
Возможно, что эта метаморфоза не случайно произошла с университетом именно тогда, когда его исконное рациональное целеполагание оказалось подчиненным «новому» культурному началу — ревизии традиционных университетских идентичностей. Производитель и хранитель неких локальных традиций (в тех случаях, когда речь идет о мировых университетских «брендах»), интеллектуальный стержень региональной жизни (когда речь заходит о не столь знаменитых заведениях) и так далее — вот лишь некоторые формы нарождающейся постсовременнойсубъектности меняющихся университетов. Они не противоречат изначальной университетской функциональности, но в условиях единого и глобального информационного пространства роль «хранителя» знаний как будто бы выходит за пределы стен любого конкретного университета, располагаясь, скорее, в виртуальном пространстве, в том числе и в поле интернет-коммуникаций (e-Ducation).
Но кому в таком случае присвоена роль «хранителей» локальных и региональных культурных традиций и инноваций? Всей университетской корпорации? «Академикам»? Менеджменту? Школярам? В разных ситуациях выбор может быть разным. Универсальных моделей нет, и они уже вряд ли возникнут. Но складывается впечатление, что в условиях «восстания элит» в государственных или даже частных учреждениях высшего образования социальные позиции менеджмента настолько укрепились, что теперь именно от их мифотворчества и символического конструирования внутренних идентичностей зависит внешняя траектория университета — и как компонента внешней среды постсовременного города, и как части единого мирового рынка образовательных услуг.
При этом университетский менеджмент все в большей степени опирается на сообщество «школяров», от жизненных траекторий которых зависит репутация их almamater, спонсорские пожертвования выпускников и многое другое, на базе чего формируются долгосрочный символический капитал постсовременного университета и его мифотворчество. Ближние выгоды порой мешают ему перспективно развиваться. Отсюда следует, что, говоря об университетской корпорации, мы все в большей степени имеем в виду долгосрочный двухсторонний союз менеджмента и школяров — нынешних и прошлых.
Все меньше в этом союзе места для университетских академиков. Академический корпус постсовременного университета неустойчив, преподаватели сегодня в гораздо большей степени, чем даже вчера, перемещаются в межуниверситетском пространстве, связывают свои профессиональные судьбы с множеством институций, фирм и компаний, совмещают преподавательскую работу в разных университетах и, тем самым, оказываются менее привязанными к стенам какого-то одного учреждения. Они далеко не всегда разделяют всю полноту ответственности за символическую репутацию и даже культурно-политическую идентичность своего университета. В том нет их вины, такими делает их время, гибкая морфология и социальная мобильность «академиков». Они, скорее, готовы брать на себя ответственность за Университет с большой буквы, то есть за некий воображаемый глобальный университет, за собирательность его имиджа и его макроинституциональное будущее. Их помыслы — в «обществе знаний», как принято сегодня именовать наше информационное общество, а не в поддержании локальных и региональных традиций старых и новых университетов.
Но если эстафета университетской ответственности переходит преимущественно к союзу менеджмента и школяров[10], то влияет ли эта трансформация хоть каким-то образом на природу современного университета и университетскую доксу? Иными словами, насколько серьезными сегодня могут стать изменения в предмете рациональной и культурной ответственности университетов?
Предмет корпоративной ответственности — университетская докса?
Университет не обучает профессии. Это парадоксальное утверждение может показаться по крайней мере странным, в том числе и с точки зрения государственной политики в сфере образования. Как же так, если государство по-прежнему финансирует университеты, полагая, что таким образом оно пополняет необходимые для общества профессиональные кадры? Опыт централизованных образовательных систем (а таковыми были весь коммунистический блок и многие западные страны буквально еще поколение назад) показывает, что даже в условиях образовательного госплана вести «грамотную» и корректную кадровую политику для постсовременного общества практически никому не удалось. Циркуляция профессиональных кадров, разумеется, в принципе невозможна без образовательного фактора, но и переоценивать его роль также не следует. Университетское образование — лишь информационный старт в жизни потенциально возможного профессионала, освоение же навыков профессии, проникновение ее «духом» и корпоративной этикой происходит всегда за пределами университетских стен.
В то же время мы все отчетливее понимаем, что в постсовременном мире научиться профессии по-прежнему можно. Но! Научить профессии уже не может ни одна корпорация в отдельности. Ибо профессия — это, скорее, уже не результат образовательных технологий (в красивой и удобной для рыночного потребления упаковке), а длительный — и, может быть, бесконечный — информационно-интеллектуальный процесс. Кроме того, профессия, основываясь на фундаментальности знания, ценностях и правилах цеховой культуры, становится сегодня одновременно и «делом», а точнее — предпринимательством в достаточно широком смысле слова. Профессиональные услуги в «сервильном», постиндустриальном обществе предлагаются на высококонкурентном рынке и «проталкиваются» по всем законам современного маркетинга и бизнеса. И на сегодняшнем рынке профессиональных услуг эта «оборотная» сторона профессии становится не менее (если не более) востребованной, чем глубокая информационная и академическая фундированность профессионала.
Кроме того, рыночный спрос на профессии и профессиональные услуги меняется с громадным ускорением, и, естественно, ни одному университету не угнаться за сменой этой конъюнктуры. Многое в этих условиях приходится брать на себя самому профессионалу, проявлять гибкость, постоянно перепрофилируясь и повышая свою квалификацию, в том числе и за счет обращения к услугам организаций «третичного» образования.
Впрочем, как кажется, университет и в прошлом своем никогда не стремился к обучению профессии. Он лишь ловко играл с этим корпоративным имиджем, систематически пользуясь им как весьма эффективным социальным ресурсом, особенно в тех случаях, когда вступал в торг с государством. На самом же деле современный университет на протяжении последних двух столетий предлагал человеку совершенно иное.
Университет обучает человека частному использованию своего автономного разума. Такой буквальной формулировки в отношении высшего образования мы не находим у Канта, но именно об этом он написал в своем ответе на вопрос: «Что такое Просвещение?» Университет никогда не был ступенью обязательного образования, и поступление в него предполагало акт самостоятельности человека, желающего научиться распоряжаться своим разумом. «Резонировать» (к сожалению, этот глагол приобрел в русском языке негативные значение), по Канту, означало «рассуждать во имя самого рассуждения». А университетская площадка предоставляла для этого наилучшие возможности и, возможно, именно поэтому могла (и должна была) быть только свободнойи публичной.
Мнение университета о самом себе, понимание того, для чего существуют университеты, какое знание они хранят, в чем разница между университетским знанием и профанностью общего знания, каким образом и во имя чего происходит приращение нового знания, и многое, многое другое нередко в социальной теории именуется университетскойдоксой. Фундаментальное знание, академические исследования, бескорыстный научный поиск — все это в конечном счете формирует культурную идентичность университета как общественного института, приоритетно не ориентированногона производство пользы ни в каком ее виде.
Знание, производимое и репродуцируемое современным университетом, не может стать подвластным государству, гражданскому обществу или капиталу. «Упражнения разума», практикуемые в его стенах, как справедливо утверждал Жак Деррида, не признают никакого другого авторитета, кроме принципа разумного основания[11]. В этом смысле исконная ответственность университета — в сохранении и развитии чистого академизма. В том, чтобы не дать возможность прикладному разуму найти пути подчинения себе «чистого» знания, экспроприировать его и реинвестировать по разным университетским программам[12]. И если это так, то упаковывание универсального знаниясредствами современного (при этом всегда национального!) языка— его главная и исконная цель.
Все остальные виды корпоративной ответственности университета — его добрая воля и желание. Университет вправе более или менее активно инсталлироваться в местную жизнь города, вправе выполнять другие виды «общественно значимой» работы, вправе частично коммерциализироваться, но все это с точки зрения современной университетской доксы — факультативно и не может выступать критериями его общественной оценки. Университет противостоит нелегитимной власти и компромиссам в политике выполнением своей исконной миссии — легитимным знанием и бескомпромиссностью интеллектуальной позиции.
И в этом мы не обнаружим принципиальной разницы между университетами «простой» и «высокой» современности.
Корпоративные апории постсовременного университета
«Высокая» современность ставит перед университетом новые проблемы, решить которые бывает затруднительно даже чисто теоретически. И, прежде всего, следует упомянуть базовое изменение, которое произошло в недрах нашего общества, — сменилась парадигма социального статуса университета. В «простой» современности университет создавал ценности, культурные практики и легитимное знание, которые лежали в основании социального взаимодействия, авторитета государства и норм социального и политического послушания (повиновения). В университетах обучались так называемые «социальные наставники», которые полученные «знания» превращали впоследствии в социальные навыки.
Сегодня же поставлен под вопрос именно этот общественный статус университета как центральной точки, где ранее пересекались знание и власть. Именно этот кризис и порождает трудноразрешимые проблемы (апории) нынешнего университета, и прежде всего в плане выбора стратегического пути развития.
Несложно увидеть, что сегодняшняя власть повсеместно потеряла интерес к идеологической мобилизации, популяризации культурных образцов и явлений, чем ранее занимались почти все современные университеты. А это означает, что право на поиск и распространение нового знания имеют множество различных институций и организаций, успешно конкурирующих в этом с университетами. Пиар и паблисити заменили в публичном пространстве университетские квалификации и титулы, формировавшие ранее авторитетность знания и его носителей. Университеты, привыкшие, может быть, в прошлом соревноваться друг с другом за престиж и репутацию, но абсолютно не располагающие опытом конкуренции с другими институциями и организациями, вынуждены действовать по «новым» правилам игры, проталкивая собственные интересы на рынке, и в результате — адаптироваться к реальности, сформированной не ими, а их общественными конкурентами.
Во многом новизну условий создает ускорившийся технический прогресс.
«Постоянная и непрерывная технологическая революция превращает обретенные знания и усвоенные привычки из блага в обузу и быстро сокращает срок жизни полезных навыков, которые нередко теряют свою применимость и полезность за более короткий срок, нежели тот, что требуется на их усвоение и подтверждение университетским дипломом»[13].
С этим утверждением Зигмунда Баумана трудно не согласиться, тем более что мы все отчетливее различаем в поле профессионального образования успешный рост всяческих «краткосрочных переподготовок» (зачастую проводимых без отрыва от работы), которые становятся более привлекательными, чем длительный и тернистый путь университетского цикла. И поскольку запрос на профессиональные навыки постоянно меняется (и меняется со все большим ускорением), то понятно, почему систематическое обучение превращается из привилегиивобузу.
В этих условиях университет в принципе не способен удержать свой прошлый статус «монополиста» на знание и вынужден соглашаться на новую формулу знания — как товара, который производится конкурентно и за который можно уплатить деньги, получение которого в принципе не отличается от потребления других постиндустриальных услуг. Даже академическая карьера и та подвергается рыночной коррозии: в университетских сообществах и репутация, и общественное влияние реструктурированы деньгами, телевидением, газетами и тому подобным.
С какого-то момента в недавнем прошлом, пишет Бауман, в академических кругах известность заняла место славы, а университетская профессура вынуждена вступать в состязание со спортсменами, звездами шоу-бизнеса, террористами, серийными убийцами, победителями лотерей и так далее, но в таком состязании у нее все меньше шансов на успех и тем более на победу[14]. Более того, университетскому сообществу отказано в праве на высокое социальное положение в обществе, а в конце прошлого столетия после всех ужасов, за которыми стояло обретенное знание и которые с таким трудом пережил мир, стало ясно, что у университетской науки (наряду с изящным искусством) отобран также «мандат» нравственно-гуманистического воздействия на человека и общество в целом.
Многим университетам такая ситуация не показалась катастрофической, поскольку они с легкостью приняли «новые» правила игры, отказавшись от исключительного служения университетской доксе, и стали измерять себя «общественной полезностью», коммерческими соображениями, а качество их деятельности, в свою очередь, как пишет Бауман, стало оцениваться «объемами продаж»[15].
Продаваемость знания, взвешивание рыночных шансов тех или иных проектов, удовлетворение запросов заказчиков, соответствие нормам рыночной конкуренции и так далее становятся в этой стратегии высшими критериями оптимальности университетской корпоративной ответственности. Примечательно, что некоторые из этих университетов увидели свою миссию также и в том, чтобы максимально плотно встроиться в свое муниципальное окружение и стать, тем самым, органичной частью локального мира, создавая для городов и городских властей больше комфорта, чем проблем, как это было со средневековых времен буквально везде и всегда, когда университетская корпорация, мягко говоря, с трудом вписывалась в свое урбанистическое окружение.
Но есть много сторонников и у противоположной стратегии — нарочитый уход из внешнего мира с его интересами и реалиями в свой замкнутый и эзотеричный по языку мир внутриуниверситетского общения. Для этой стратегии социальная бесполезность — высший критерий корпоративной ответственности. Но и эта стратегия, как видим, противоречит кантовскому принципу публичного и свободного употребления разума.
Одним словом, оба полюса стратегического континуума нарушают в миссии университета самое главное — его интеллектуальную автономность и общественную устремленность.
Перемены оказались настолько кардинальными, что, по сути, ставят буквально каждый университет в ситуацию гипериндивидуального выбора своей университетской ответственности.
Апорию университетской ответственности не решить теоретически, она разрешаема каждым университетом в отдельности через принятие индивидуальных рисков и ответственности за свою — уникальную в этом глобальном мире — культурно-институциональную идентичность.
А все университеты, к счастью, столь непохожи друг на друга, что, возможно, через некоторое время нам уже и не придется размышлять об одной или даже нескольких моделях университетской корпоративной ответственности.