Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2006
Александр Михайлович Семенов (р. 1975) — историк, преподаватель Смольного института свободных искусств и наук СПбГУ, редактор журнала «AbImperio».
Специальный выпуск журнала «Неприкосновенный запас», посвященный революции 1905 года, стал интересным контрапунктом по отношению к официальным политическим и научным мероприятиям, прошедшим в связи с юбилеем учреждения Государственной Думы в России (Российской империи). В то время как официальные торжества были сфокусированы на истории появления конституции и представительных законодательных учреждений, номер «НЗ» был посвящен революционным потрясениям, исторической памяти и политическим последствиям «забвения». Именно такая постановка вопроса делает этот специальный выпуск журнала интересной отправной точкой для размышлений не только об изучении политической истории начала XX века, но и о природе профессионального исторического знания и релевантности этого знания.
Цветной монтаж, вынесенный на обложку специального номера, представляет из себя иллюстрацию сложности изучения политической истории начала XX века. В верхней части смонтированного изображения представлен канонический советский образ 1905 года, включающий в себя фигуры сознательных рабочих и борцов-революционеров, одухотворенных борьбой. В нижней части мы находим фигуры черного цвета, изображающие терроризм и насилие революционной борьбы. Полускрытые лица боевиков-революционеров, мрачные блики и крадущиеся позы придают нижней части монтажа характер оценочной инверсии, в результате которой праведные борцы превращаются в преступников. Монтаж разделен посередине белой полосой, которая подчеркивает бинарность репрезентативной и оценочной оппозиции. Если продолжить этот эксперимент по визуальному анализу иллюстрации, то можно предположить, что именно из белого цвета этой разделительной полосы и должна родиться палитра цветов-интерпретаций 1905 года, которая не позволит редуцировать этот период истории к «правильному» красному цвету и не умрет в «черном».
Данная иллюстрация парадоксальна, так как она противоречит вынесенному в название номера тезису о забвении исторического прошлого. Память о 1905 годе была инструментализирована в ортодоксальной советской исторической науке и советских памятниках для легитимации революции 1917 года и коммунистического режима, чему посвящена статья Абрахама Ашера в этом номере. Образы из нижней части иллюстрации удивительно схожи с репрезентацией революции в телевизионном сериале «Империя под ударом» и художественном фильме Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник» (которая не была столь же тщательно проанализирована авторами этого специального номера). Таким образом, речь идет не о забвении, тем более что чистое забывание невозможно в природе исторической памяти[1], а о редактировании и замещении пластов исторической памяти. В этом отношении можно интерпретировать название номера в двух противоположных смыслах: как захватное мифотворчество, которое не позволяет осмыслить «настоящий» смысл исторического прошлого, и как состояние афазии, то есть невозможности найти систему понятий и исследовательских координат для описания этого прошлого.
Юбилейные мероприятия, посвященные столетию Государственной Думы, однозначно показывают наличие процесса редактирования и замещения одного нарратива прошлого другим. В рамках юбилейных торжеств прошли научно-практические конференции, тематические выставки и даже торжественное выездное заседание парламента в Таврическом дворце[2]. Государственная поддержка при проведении юбилейных мероприятий и их освещение в прессе, безусловно, сделали дату учреждения и созыва представительного органа Российской империи (который включал в себя Государственную Думу и Государственный Совет) знаковым событием, претендующим на роль момента-основания[3]. Юбилей Государственной Думы не может сравниться с празднованием 60-летия Победы в Великой Отечественной войне, как справедливо заметили редакторы «НЗ», однако он, безусловно, затмил практику коммеморации августа 1991 года, который с большим основанием может считаться событием-основанием нового политического порядка. Начало века в современной России дает множество поводов для юбилейных торжеств. Остается совсем немного до того времени, когда мы станем свидетелями празднования юбилея министерств, Отечественной войны 1812 года, а может быть, и юбилея восшествия на престол представителя Дома Романовых[4]. При этом с уверенностью можно утверждать, что юбилей 1917 года как повод для возвращения к дискуссии о «неподвластном» прошлом не привлечет такого же внимания со стороны нынешней политической элиты. Это произойдет не только потому, что сама памятная дата стерта из календаря государственных праздников, а вместе с ней стерта и возможность овладения памятью-рефлексией о наследии и разрыве в ткани ушедшего ХХ века. Это произойдет в силу того, что вместе с юбилеем Государственной Думы окончательно оформилось «нормализаторское» отношение к историческому прошлому. Основными чертами такого «нормализаторского» дискурса являются утверждение преемственности исторического развития России и ретуширование точек разрыва и кризиса, представление исторического пути развития России как «нормального» с точки зрения логики современного мирового и европейского развития и деконструкция нормативного западного исторического опыта, что делает возможным релятивизирующее утверждение самоценности автохтонного исторического опыта России[5].
Официальный сценарий празднования юбилея Государственной Думы был построен на основе такого нормализаторского конструирования прошлого. Председатель Государственной Думы Российской Федерации Борис Грызлов подчеркнул мотив преемственности в своем докладе на торжественном выездном заседании Государственной Думы в Таврическом дворце 27 апреля 2006 года: «Название нашей палаты парламента — “Государственная Дума” — свидетельство признания исторической заслуги наших предшественников, свидетельство преемственности национальных традиций»[6]. Тема преемственности и постепенной эволюции, развитая в докладе Грызлова и подхваченная историками — участниками юбилейных торжеств, была представлена в широкой исторической перспективе: «Россия шла к этому институту народовластия гораздо дольше. В этой связи уместно вспомнить и о древнерусском вече, и о созыве Уложенной комиссии — опыте XVIII века, вдохновленном идеями Просвещения. И об инициативах великого реформатора Михаила Сперанского, и о многих других проектах. Но в конечном счете, потребовались Великие реформы середины XIX века, потребовалась беспрецедентная активизация общественной жизни, чтобы российский парламентаризм стал реальностью»[7]. В логике этой широкой исторической перспективы родовые-республиканские учреждения древней истории, представительские-бюрократические формы эпохи централизованного государства и Просвещения и новые идеи представительства, основанные на концепции народного суверенитета, оказались подчиненными одному историческому смыслу. Изобретение исторической традиции парламентаризма в России сделало возможным релятивизирующее утверждение самоценности и национальной специфичности политического опыта, которое, как видно из приводимой ниже цитаты, может быть инструментализировано в текущей идеологической борьбе:
«…проходя вместе с другими европейскими народами трудности становления парламентаризма, мы в чем-то отставали, а в чем-то опережали европейские стандарты. Демократия многолика, и в каждой стране ей присущи свои национальные особенности […] Нет и не может быть какой-то одной модели демократического устройства. Именно поэтому всякие попытки экспорта “зарубежных демократий” бесперспективны. Как показывают события на Украине, в Грузии, Молдавии, Киргизии, — везде такого рода попытки приводят к падению уровня жизни людей и углублению раскола в обществе»[8].
В той же логике исторической преемственности были представлены и органы народовластия советского периода, которые обеспечили «представительство в органах власти различных профессиональных, национальных и социальных групп» и способствовали развитию «весьма стройной правовой системы и механизмов взаимодействия депутатов и избирателей»[9]. Однако и участники торжественных мероприятий осознавали, что вопрос о точке разрыва в 1917 году нельзя заретушировать даже в многовековой исторической перспективе. Освещая проблему 1917 года, Борис Грызлов воспроизвел нормализаторскую (либеральную) версию крушения демократической альтернативы в октябре 1917 года:
«Нередко можно слышать: Государственная Дума образца 1906-1917 годов не смогла предотвратить гибель исторической России и ее ценностей, спасти страну от революции и гражданской войны, а значит, опыт первого русского парламента оказался провальным. Это неверно. Как раз у Думы был очень хороший шанс спасти Россию от революции, но вмешалась Мировая война, обрушившая четыре империи, включая Российскую»[10].
Своеобразный итог нормализаторскому прочтению 1917 года в российской истории подвел другой участник торжественных мероприятий, председатель Законодательного собрания Санкт-Петербурга Вадим Тюльпанов, выведя 1917 год за рамки истории и ее поступательного движения: «Сто лет назад здесь в Таврическом дворце заседала первая Государственная Дума, а сегодня Государственная Дума проводит свое торжественное заседание. Круг истории замкнулся»[11].
По отношению к официальному историческому нарративу российской политической истории начала XX века специальный номер «НЗ» выступает как вызов, преодолевающий забвение и возвращающий нас к понятиям «революция», «социальные движения» и «левая мысль». Две ключевые статьи этого номера, написанные Марией Ферретти и Александром Шубиным[12], утверждают необходимость, соответственно, обращения к наследию социалистической мысли как альтернативе большевизму и применения инструментария исторической социологии (и историософии) для научного анализа феномена революции. Сама по себе такая корректива репрезентации истории политического опыта в России начала XX века не содержит проблемы и служит задаче осознания широкого исторического контекста и продолжения исследовательской дискуссии. Но кроме этого, указанные материалы и большая часть материалов данного номера «НЗ»были объединены критическим и деконструктивистским отношением к практикам мифологического творчества в области исторической памяти о революции 1905 года. Если Ферретти прямо обвиняет в забвении-замещении идеологический климат в новой России (с. 12)[13], то Шубин присовокупляет к этому критику постмодернизма, который не позволяет выявлять «логические связи» и «исторические закономерности» (с. 13). На первый взгляд, такая раскрывающая идеологические и эпистемологические основания критика исторических мифологий выглядит весьма симпатичной. Однако за данной интеллектуальной позицией скрывается сильное убеждение в том, что историческому мифотворчеству, приводящему к забвению, можно противопоставить объективное и цельное историческое знание. Именно это допущение представляется проблематичным и должно послужить приглашением к дискуссии о природе исторического знания сегодня.
Попытка разрешить загадку «русской революции» на основе исторической метатеории проделана в статье Александра Шубина. В этой версии истории революции 1905 года действуют социальные структуры, коллективные акторы и рациональные идеологии. Автор отсылает читателя к историософскому методу русской философии и проводит аналогии с марксистской исторической социологией, не приводя при этом аргументы в пользу такой метатеории и против теоретизации среднего уровня, в том виде, в каком такая теоретизация применялась в социальной истории модернизации российского общества или культурной истории модерных практик[14]. В силу природы метатеории такая попытка выглядит как предложение «точки сборки» существующего исторического знания. Однако именно такая «сборка» не осуществляется в рамках предложенной модели. Вопросы гетерогенного и многонационального пространства империи выведены за скобки (с. 18), хотя, как показывают статьи Олега Будницкого, Салавата Исхакова и Конрада Зелинского в том же номере, именно революция 1905 года была моментом интенсификации взаимодействия между различными компонентами империи и роста влияния национализма на определение политических и социальных форм общности[15]. Также выведенной за скобки оказывается сложная эволюция политического поля думской монархии, которое продолжало играть важную роль катализатора конфликтов после спада социального движения[16]. Интересным образом, к лакунам и умолчаниям в представленной метатеоретической модели можно отнести критику, которая звучала столетие назад в адрес революционной и социалистической мысли: представители национальных движений обвиняли социалистов в схожести с царизмом в их отношении к национальным вопросам, а либеральные критики — в народническом игнорировании «политики». Очевидно, что предложенная «точка сборки» оказалась слишком зависимой от языка и концептуальной системы российской социалистической мысли (в частности, от анализа Львом Троцким революционных перспектив) для того, чтобы учесть сложность исторического контекста начала XX века и историографической традиции осмысления этой истории.
Мария Ферретти, автор другой ключевой статьи этого номера «НЗ», более осмотрительно обходит вопрос о синтетической метатеории, предпочитая оперировать понятиями теории модернизации и социальной истории. Однако автор связывает необходимость более адекватного прочтения истории России начала XX века через призму революции с осознанием демократических перспектив современной России. Такая постановка вопроса неизбежно приводит к обобщению исторического опыта начала XX века в рамках истории революции как столкновения старого порядка с социально значимыми силами крестьянства и рабочего класса. Это, в свою очередь, фактически возвращает нас к доревизионистскому образу истории начала XX века, в котором отсутствуют средние образованные слои, ростки гражданского общества и правовые основания общественного и политического развития[17]. Так же как невозможно призывать к реабилитации социалистической интеллигентской традиции без ответа на веховскую критику, так невозможно и игнорировать наиболее репрезентативную ревизионистскую работу Бориса Миронова, который утверждает наличие исторически обусловленной возможности в России начала XX века эволюции в сторону «[либеральной концепции] личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства»[18]. Возможно обосновать такое игнорирование ссылкой на идеологизированность исторического труда Миронова. Действительно, во введении к своему двухтомнику автор прямо указывает на политическую функцию собственного труда:
«Историки могут быть социальными врачами. Подобно тому как психоаналитик избавляет пациентов от различных комплексов […] так и историки могут избавить свой народ от комплексов, сформировавшихся в ходе национальной истории, путем анализа прошлого. […] Россия — не ехидна в ряду европейских народов, а нормальная страна, в истории которой трагедий, драм и противоречий нисколько не меньше, чем в истории любого другого европейского государства»[19].
Однако эта идеологизированность труда историка является отчасти отражением идеологизированности языка и концепций тех политических сил (группа сборника «Вехи» и правое крыло Конституционно-демократической партии), которые являлись активными участниками исторических трансформаций начала XX века. При этом понятийный аппарат (реформы или революция) и логика нормализаторского дискурса начала XX века оказываются способными повлиять и на официальный сценарий празднования столетия Государственной Думы, и на работу вполне убежденного в объективности исторического знания исследователя.
В свете вышесказанного о попытках вернуть историкам понятие революции мы приходим к парадоксальному выводу о невозможности ответственно сделанного предпочтения в пользу одного из исторических нарративов, об обманчивости противопоставления исторической мифологии и реального знания об историческом прошлом. В этом смысле, на мой взгляд, наиболее оправданно прочтение темы забвения революции 1905 года как состояния афазии и невозможности найти непротиворечивую «точку сборки» для идеологизированных и противопоставленных друг другу альтернатив исторического развития России в начале XX века. Означает ли это торжество постмодернизма в виде исторической мифологии? Можно предположить другой исход, который должен совмещать в себе анализ языка самоописания и концептуального аппарата прошлого (которые, по крайней мере с эпохи модерна, являлись факторами исторического процесса) с анализом языка описания прошлого и зависимости последнего от исторически созданных форм осмысления пространства, субъекта и времени.