Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2006
Александр Кустарев(р. 1938) — историк, социолог, независимый публицист, до эмиграции из СССР (1981) занимался проблемами экономического развития стран третьего мира, в 1980-1990-е годы работал в русской службе Би-би-си, в 1997-2006 годах — ведущий научный сотрудник Института русской истории РГГУ.
Под интеллигенцией или интеллектуалами я понимаю агентуру умственной функции, или, если угодно, «интеллигентности» («церебральности»), общества. Эта агентура представляет собой конгломерат. Ему соответствует массивный, обширный и конфликтный нарратив. Внутри него выделяется частный нарратив «интеллигенция»[1].
Он сильно политизирован и эмоционально нагружен. Это настоящая драма. Ее драматургия сложна и стилистически разнообразна. В ней есть героико-романтические, мелодраматические, сентиментальные и комические элементы. Эпические и лирические. Персонажи этой драмы тоже разнообразны: суровые обличители, восторженные апологеты, льстецы, моралисты, юродивые, начетчики. Велеречивые поэты и тусклые академические зануды.
Этот нарратив питается энергией социального конфликта, экзистенциального томления, статусной озабоченности и круговой социальной ревности, или, скажем сильнее, рессентимента. Значительная часть этого нарратива заполнена документацией коллективного самосознания и отношения тех, кто идентифицирует себя как «интеллигенция», к другим сегментам общества.
Понятия «интеллигенция» и «интеллектуалы» не есть легальные конструкты. Поэтому они открыты для контроверз, а эти контроверзы в свою очередь не дают установиться никакой конвенции. Понятия «интеллигенция» и «интеллектуал» — зона неустойчивых конвенций.Это зона, так сказать, фатальной недоговоренности в обществе.
В нарративе «интеллигенция» сублимирован и артикулирован статусный дисбаланс общества. Его агентура тяготится проблемой самоидентификации. Она не удовлетворена навязанными ей или выпавшими на ее долю ролями и распределением «социального капитала» (престижа) в обществе. Она страдает от неопределенности своего статуса.
Соблазнительно рассматривать и «статусный дисбаланс», и «статусную озабоченность» как патологии, поскольку «дисбаланс» может привести к разрушению общества, а «озабоченность» делает индивида несчастным. В то же время и дисбаланс и озабоченность сообщают обществу постоянный динамический импульс.
В разных эпохи в разных национальных традициях этот нарратив может быть более или менее влиятелен. Повсюду его физическое присутствие в сумме нарративов неуклонно растет с началом эпохи просвещения и следующей за ней общей «церебрализацией» жизни, то есть всей суммы производственных и потребительских практик. Это — диахронически.
А синхронически — в одних обществах он ближе к ядру общественной жизни, в других отодвинут дальше на периферию. В одних культурах он больше влияет на нарративы других сегментов общества, если «интеллигенция» (по самоопределению или по конвенциональному определению) оказывается «референтной группой» для всего общества. В других же культурах параллельные нарративы могут быть совершенно избавлены от этого влияния.
Оценить важность интеллигентского нарратива и реконструировать механизм его влияния в каждой отдельной культуре нелегко. Методика такой оценки не разработана, и даже не вполне ясно, возможна ли в данном случае какая-либо «точная» методика. Я, признаться, думаю, что нет. Кроме всего прочего, сравнения в этом плане между странами (культурами) затруднены тем, что сравнивать нужно как письменную традицию, так и устную. При этом нельзя забывать, что в России по ряду причин (в частности, из-за жесткого контроля, государственного и профессионально-корпоративного) над письменной традицией соотношение между устной и письменной умственными традициями было иным, нежели в странах с либерально-бесцензурным режимом[2].
Все же рискнем и допустим некоторые обобщения. Похоже, что вес нарратива «интеллигенция» в общественной жизни России, Германии, Франции, Англии и США с конца XIX века был весьма велик и примерно одинаков. Англо-американский интеллигентский нарратив сочетался с другими нарративами несколько иначе, чем европейско-континентальный. В Англии и Америке он был менее централен, чем в Европе. Российский почти во всем совпадает с немецко-французским. В России он был более централен, чем во Франции и Германии, но, кажется, не так уж намного.
Но каков бы ни был баланс нарративов в национальных традициях (суммарных нарративах, мастер-нарративах) и каков бы ни был баланс разных тем в самом интеллигентском нарративе, тематика нарратива «интеллигенция» повсюду одна и та же.
Во-первых, апологетическое самоопределение интеллигенции. Во-вторых, разоблачение «псевдоинтеллигенции» и сортировка интеллигенции по качеству. В-третьих, обличение интеллигенции. В-четвертых, рассуждения об «общественном долге» интеллигенции или интеллектуалов; это — нормативная часть нарратива.
Самоутверждение интеллигенции повсюду в Европе и Америке артикулируется «методом от противного» в виде разоблачения мещанина-буржуа, мелкого буржуа (significantother). Подлинным виртуозом и хрестоматийным образцом этой традиции был Флобер, подписывавший свои письма «буржуафоб». Документация этого дискурса необозрима. Так называемая «высокая» литература, кажется, целое столетие была занята почти исключительно этим.
Но декларативное самовосхваление интеллигенции в Западной Европе весьма редкое явление. В России же оно очень заметно и нарастает, достигая пика к концу советской эпохи. Из бесчисленных апологетических деклараций приведем здесь одну, особенно специфически российскую по стилю: «Представителем ноосферы (курсив мой. — А.К.) на земле является интеллигенция, носитель разума, интеллекта, прогресса, культуры и других ценностных категорий»[3]. Образцовый апологет интеллектуалов — социолог Владимир Шляпентох. Вот как выглядит его апологетика:
«Специфика профессиональной активности интеллектуалов понуждает их больше, чем других людей, ценить истину […] Интеллектуалы больше других групп ценят все, что связано с политической свободой […] Интеллектуалы больше других групп ценят плюрализм, разообразие, динамизм социальной жизни и творческую сторону деятельности […] Интеллектуалы придают большее значение культурным ценностям, а эстетические ценности, наряду с другими проявлениями человеческого духа, вообще прерогатива интеллектуалов […] Интеллектуалы защищают не столько ценности, существенные для их творческой активности, сколько ценности, которые считают жизненно важными для других людей»[4].
Одним словом — передовой отряд, наши маяки, ум, честь и совесть народа. Российский вариант апологетики также принимает вид самоопределения интеллигенции как морального ордена. В этом самоопределении нормативная установка незаметно для самих ее агентов переосмысляется как самоописание. Образцовое выражение эта тенденция нашла в творчестве Иванова-Разумника[5].
Поскольку понятие «интеллигенция» широко используется как положительное самоопределение, вопрос о том, кто, собственно, интеллигенция, становится окрашен в тона статусных амбиций. Вопрос ставится так: кто имеет право на звание «интеллигенция»? Такая артикуляция интеллигентского самосознания, кажется, особенно массивна в русской традиции. В ходу целый ряд формул, лишающих «их» в отличие от «нас» права на это «звание». В этом дискурсе циркулируют такие понятия, как «псевдоинтеллигенция», «полуобразованные», «дипломированные мещане», «нетворческая», «рядовая» интеллигенция, «образованщина» и тому подобное.
Вот популярная формула. «Исторические судьбы интеллигенции темны и расплывчаты, потому что этим именем часто называются слои, не имеющие на это права» (курсив мой. — А.К.).
Или: «Под этим словом понимается в нашей стране теперь весь образованный слой, все кто получил образование выше семи классов». И далее: «…все то, что самозванно (курсив мой. — А.К.) и опрометчиво зовется сейчас “интеллигенцией”».
Эти формулы цитируются очень часто со ссылками на Надежду Мандельштам и Александра Солженицына. Но на самом деле в устной традиции они были слышны всегда (на моей памяти, простирающейся до конца 1940-х годов), и это Мандельштам и Солженицын заимствовали их (бессознательно) из фольклора, то есть из интеллигентской «народной социологии», а не наоборот. Это не откровения. Это топики. Именно поэтому они столь социально многозначительны.
В первые годы перестройки этот фольклор хлынул на телевидение. Его авторитетными публичными исполнителями были в 1990-е годы: Юрий Михайлович Лотман (телевизионные лекции «Интеллигентность и культура»), конгрессы интеллигенции, телевизионная программа «Пресс-клуб»[6]. Но самое громкое имя в этой традиции, пожалуй, академик Лихачев. Он же оказался и главным персонажем апологетического мифа как его живое воплощение. Впрочем, все активные носители положительного мифа одновременно претендуют на то, чтобы быть его воплощением.
Обыденное сознание и самосознание любой общественной группы, как бы оно ни артикулировалось, не может быть подвергнуто критике в категориях морали или качества. Оно равно само себе и просто есть способ сознательного существования его агентов — thenatureofthebeast.
Объектом критики, однако, может и должна быть академически стилизованная версия любого обыденного сознания. В России академический дискурс об интеллигенции пока полностью коррумпирован обыденным нарративом «интеллигенция». На проходивших в 1990-е годы конференциях по «интеллигентоведению» и в академических изданиях (как и в «народной социологии») муссировалась проблема «определения» интеллигенции. Поиски общепринятого определения оправдываются тем, что наука нуждается в точных дефинициях. Это обывательское заблуждение. Наука нуждается не в точных дефинициях, а в явлениях, поддающихся однозначным определениям. Недвусмысленное определение интеллигенции либо невозможно, либо приобретает такой вид, что в нем никто не заинтересован. Максимально обобщенные и нейтральные определения интеллигенции как агентуры умственной функции общества (см. выше) или как «белых воротничков» не устраивают обыденное сознание тех, кто примеряет это понятие на себя, поскольку их трудно (даже невозможно) использовать в целях статусно-престижного самоутверждения.
Именно для этих целей понятие «интеллигенция» и оказалось очень инструментальным, и для этого оно и было мобилизовано. Конфликтующие в обществе группы чаще всего выражают свое отношение друг к другу в виде морального одобрения или осуждения. В эту стратегию и оказалось глубоко впутано понятие «интеллигенция». Одни считают, что принадлежность к интеллигенции — это почетно; они гордо именуют сами себя «интеллигентами» и в этом случае подчеркивают моральное превосходство интеллигенции над другими общественными группами. Естественно, что другие немедленно начинают употреблять слово «интеллигент» как негативный ярлык и обличают аморальность интеллигенции. Сугубые генетические конформисты, больше всего боящиеся сделать неправильный (непрестижный) выбор (вроде бывшего министра культуры Михаила Швыдкого), жеманно призывают отказаться от самого понятия «интеллигент»[7].
Самохвальный (апологетический) интеллигентский дискурс и препирательства насчет того, кто достоин называться интеллигентом (интеллектуалом), для России, пожалуй, более характерны, чем для Запада. Но вот критически-обличительный дискурс очень силен повсюду и ярко документирован.
Интеллектуалы, писал Морис Баррес (эпоха дела Дрейфуса, когда и появилось понятие «интеллектуал», абсолютно идентичное по значению русскому слову «интеллигенция» того же времени), претендуют на то, чтобы быть «аристократами мысли», а на самом деле они «…придурки, стыдящиеся думать так же, как простые французы, […] полуинтеллектуалы, […] лоботомированные дворняжки (le chien decerebre), […] бесштанные бакалавры (proletariat de bacheliers)». Ему вторит Шарль Моррас, называющий интеллектуалов «parvenus de l’intelligence» (это даже не нуждается в переводе, поскольку эти слова есть и в русском языке) и объясняющий появление этой категории людей тем, что «…государственная система образования производит слишком много писателей и тем самым плодит "proletariat intellectuel"»[8].
Весьма ожесточенной была антиинтеллигентская традиция в Германии. В националистически-фашистской традиции интеллектуалов называли «лишенными инстинкта», «абстрактниками», «испорченными образованием», «евреями», «вивисекторами», «безродными инвалидами», «столичниками», «негативистами». В марксистской традиции: «интеллектоидами», «вожаками» («бонзами»), «своевольниками», «индивидуалистами», «лишенными чутья теоретиками», «болтунами-фразерами», «болезненно нерешительными оппортунистами», «негативистами», «ошалелыми мелкими буржуа». Было бы неосторожно думать, что немецкая марксистская традиция была привнесена в Германию из СССР во времена ГДР. Она была вполне самостоятельна и в свое время, вероятно, даже повлияла на советскую. А вот русские изобличения интеллигенции как «безродной», «антинародной» силы параллельны немецким и независимы от немецкой традиции. С точки зрения русского интеллигента-интеллигентофоба, русская интеллигенция — «немцы».
В Англии и Америке, где значительным влиянием пользовался буржуазно-предпринимательский нарратив, к интеллигенции относились более благодушно и снисходительно, но тоже свысока и критично. Пример: «Когда старый Джолион убедился, что его сын ни на что не годен, он понял, что ему остается одно — стать писателем» (цитирую Голсуорси приблизительно, по памяти).
В России антиинтеллигентский синдром имеет несколько разных корней. Он зародился в бюрократической среде (особенно церковно-бюрократической), а затем был воспринят самой интеллигенцией в сборнике «Вехи». «Вехи» добавили к нему «барского» гонора. В первые годы советской власти он вдохновлялся идеями левого радикала Махайского (хотя сам он был предан анафеме) и, в сущности, парадоксальным образом стал элементом антиинтеллигентства советских чиновников, сохранивших некоторый пролетарски-комиссарский синдром. Но гражданское антиинтеллигентство с 1960-х годов снова вдохновляется «Вехами». Из фольклорного существования в печатное слово его перевел классический «веховец» Солженицын, написавший знаменитую статью про «образованщину», чуждую своему народу. И сейчас все обвинения в адрес русской революционной и советской диссидентской интеллигенции, виноватой якобы в несчастьях России (революция, перестройка и что еще?), в сущности, представляют собой парафразы «веховства».
«Очернительный дискурс» (или негативный миф), бывший в советских условиях родом диссидентства (Всеволод Кочетов, Иван Шевцов), пережил настоящий подъем только в 1990-е годы, но сразу же возобладал над апологетикой. Он еще более усилился к концу 1990-х годов после неудач (действительных и воображаемых) перестройки, когда опять понадобилось искать «виноватых». С критикой интеллигенции в 1990-е годы выступили влиятельные фигуры медиаистеблишмента (типичные, как сказали бы во Франции, intellectuеlsmediatiques, то есть сами интеллигенция дальше некуда) — Симон Кордонский, Глеб Павловский, Мариэтта Чудакова, Сергей Кара-Мурза. Многие апологеты быстро превратились в обличителей.
Антиинтеллигентский дискурс крайне противоречив. Чуткий наблюдатель заметил, что апологеты и поносители интеллигенции толкуют противоположным образом одни и те же свойства интеллигента:
«То, что в первом случае выдвигалось как достоинство интеллигента, во втором случае истолковывалось как его недостаток, идейность и жертвенность оказывались зашоренностью и непониманием самоценности интеллектуального труда, оппозиционность по отношению к власти — отсутствием правовой культуры, романтизм и стремление быть “гласом народа” — мечтательностью и дилетантизмом в вопросах социальной жизни и т.д.»[9].
Наиболее радикальное (из тех, что мне попались на глаза) обвинение в адрес интеллигенции выдвинуто в пределах академического дискурса, хотя выглядит карикатурно: «…черты тоталитарного менталитета во многом совпадают с типологическими особенностями сознания дооктябрьских поколений российской интеллигенции (описанными в “покаянном” документе той эпохи — сборнике “Вехи”) и, естественно, их преемника во времени — сегодняшней интеллигентской страты».
А особенности «тоталитарного менталитета» таковы: «Пафос героического авантюризма и пренебрежение повседневностью, кропотливой культурной работой, дефицит терпимости и экзальтированная готовность жертвовать настоящим во имя будущего, революционаристское презрение к “умному” консерватизму и суверенитету личности»[10]. Прямая противоположность тому, что пишет Владимир Шляпентох (см. выше). И столь же произвольно и партийно-оценочно.
Как апология, так и обличение богаты оттенками. Внутри апологетической традиции, например, есть оборонительно-покаянный вариант. Носители этого варианта, в сущности, пытаются усидеть на двух стульях, совместив сословное самоутверждение с антиинтеллигентством (антиинтеллектуализмом). Существует и жалобно-мученический вариант: «будем нести свой крест». Характерный пример: «…гонимый или потаенный дух интеллигенции не исчез полностью. В призрачном фантомном мире он сохранился в скрытом сопротивлении, туманных надеждах и настойчивых стремлениях сохранить высоты культуры перед лицом торжествующей бюрократии и полуобразованной массы» (Юрий Левада)[11]. Этот мазохистский апологетический экстремизм — секуляризованная форма старорусского христианского аскетизма — своего рода (перефразируя Вебера) «старчество в миру».
Самое интересное в антиномичном и богатом оттенками нарративе «интеллигенция» то, что все его агенты — в равной мере интеллигенция, хотя все в равной мере одержимысопоставлением самих себя с кем-то другим, называя этого «другого» «интеллигентом» (со знаком плюс или минус), «интеллектуалом» (со знаком плюс или минус), «неинтеллигентом», «настоящим интеллигентом», «ненастоящим интеллигентом».
Откуда такая разноголосица? Агентура нарратива «интеллигенция» разнородна. Разные сегменты этого конгломерата участвуют в классовой борьбе между другими классами, в сословном самоутверждении, в идейных спорах и в конкурентной борьбе на поприще арт-индустрии и индустрии знаний, то есть в борьбе за обладание «культуркапиталом» (Пьер Бурдьё) и социальным капиталом. Во внутриинтеллигентской полемике перемешаны конфликты интересов с политикой самоидентификации.
За политизированным манипулированием понятием «интеллигенция» отчасти скрываются различия в убеждениях. Они восходят к мировоззренческому конфликту между религией и наукой, обозначившемуся в раннем модерне. Но в реальной политической жизни, в ходе обмена репликами предметные споры преобразуются во взаимные обвинения. В самом крайнем случае они ставят участников на грань дуэли — как Базарова и Кирсанова (Тургенев). Чаще это бывает там, где индивиды не способны грамотно артикулировать свои взгляды или не получают эмоционального (морального) удовлетворения от споров по существу, предпочитая поэтому «переходить на личности» — аргументация ad hoc превращается в аргументацию ad homini.
Кроме того, убеждения (вкусы) сами имеют классово-сословную и интерессантскую природу. Внутриинтеллигентские препирательства, агрессивные претензии на «титул» и взаимные разоблачения часто даже не опосредуются никакими особенными идейными конструкциями. Они есть прямое выражение взаимных «антипатий».
Антипатичны и враждебны друг другу могут быть интеллектуалы (интеллигенция) разных социальных классов и сословий, наследующие враждебность друг к другу самих этих классов. В сущности, одна из рабочих функций классовых интеллектуалов («органической» интеллигенции в терминах Грамши) — это артикуляция отношения своего класса к другим. Интеллигенция, разоблачающая буржуазию, например, тяготеет к старорежимной аристократии.
В условиях быстрого распространения образования возникает конфликт между потомственной интеллигенцией, ностальгирующей по своей монополии и привилегиям, и новыми поколениями интеллигенции, раздраженными претензиями «старожилов» на монополию.
С перепроизводством образования возникает конфликт между устроенной и неустроенной интеллигенцией, между академией и востребованной (государством, рынком) экспертизой, с одной стороны, и, с другой стороны, отчужденной интеллигенцией, чей умственный продукт и культурные практики не вознаграждаются достаточным признанием — доходом, известностью, влиянием. Этот конфликт очень характерен для послеперестроечной атмосферы в России: разные группы интеллигенции обвиняют друг друга в «недостаточной компетентности».
В постиндустриальном обществе этот конфликт перерастает в классовую борьбу между культурбуржуазией и культурпролетариатом. Культурбуржуазия извлекает из показного потребления культуры и из продажи «бестелесной» продукции доход на рынке и (или) конвертирует его в социальный капитал, который в свою очередь приносит доход. Культур-пролетариат — это те, кто за свое показное потребление дохода не получает. Они склонны обвинять культурбуржуазию в монополизме и особенно в безнравственности.
Все это — глобально. Но в российском интеллигентском нарративе есть еще один элемент, которого нет, по-видимому, больше нигде. Это — тема «уникальности русской интеллигенции». Преобладает миф, с удивительно простодушной прямолинейностью сформулированный типичным представителем русской интеллигентской самоопределительной практики:
«Русская интеллигенция — единственная в своем роде. Ни в одной стране мира не было хотя бы отчасти подобной социальной группы»[12].
Или:
«На Западе нет такой социальной реалии — интеллигенции, там есть интеллектуалы, занимающиеся умственным творческим трудом и не берущие на себя непосильной ноши быть воплощенной совестью нации…»
И далее:
«…если бы иностранец узнал о нашей теме, это было бы для него странно. Иностранец знает, что intelligence — это что-то не то, а интеллигенция даже в русско-английском словаре пишется в русской транскрипции…»[13]
Это представление — тоже фольклорный топик, исключительно популярный в умственных салонных разговорах и, к сожалению, в академической традиции тоже. Все наперебой цитируют знаменитую фразу Бердяева, что «интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой…», и затем добавляют, что западный интеллектуал — это совсем не то же самое, что русский интеллигент.
Все это — миф. Интеллигенция — это конгломерат разных агентур, и повсюду в этом конгломерате представлены одни и те же агентуры. Наверняка в разной пропорции. Но где в какой пропорции, сказать трудно. В русском нарративе название «интеллигенция» закрепилось (совершенно некорректно) за разночинно-богемной, пролетароидной (как ее называл Макс Вебер), отчужденной интеллигенцией. Так вот: на Западе этой самой якобы специфически «русской» интеллигенции больше, чем в России. Она была иначе инкорпорирована в общественно-политические практики, включая выстраивание общенационального нарратива, — это правда. Хотя, как я уже заметил раньше, насколько «иначе», еще надо выяснять; тут есть много тонкостей и неясностей. Это совершенно непаханое поле сравнительной социологии и социальной истории.
Нарратив «интеллигенция» в российской общественной жизни звучит очень громко и очень многозначителен. Он был силен уже в дореволюционном российском обществе, а в советском обществе он особенно усилился из-за его бесклассовости и бессословности. Понятие «интеллигенция» было чуть ли не единственным легальным «соционимом» и самонаименованием для всех, кто мучился проблемой самоидентификации и не хотел относить себя к рабоче-крестьянской массе или к советской бюрократии.
Эти условия сейчас как будто бы меняются и когда-нибудь в принципе могут измениться настолько, что этот нарратив исчезнет сам собой, поскольку он перестанет быть удобен для артикулирования групповых-классовых симпатий-антипатий. Они найдут себе иные способы артикуляции. Но пока эти условия не изменились, от него невозможно избавиться ни директивами, ни попытками воспитания иных эмоциональных рефлексов и навыков языкового поведения. Кроме того, условия постиндустриального общества делают статусную систему даже еще более запутанной и неопределенной, чем условия советского общества. Статусная растерянность и озабоченность индивида, а стало быть, и потребность во всякого рода компенсаторике скорее нарастают, чем ослабевают. Объем разного рода компенсаторных дискурсов в постиндустриальном обществе растет лавинообразно.
Но самоопределительная семиотика может измениться. По мере нашего удаления в неопределенное постиндустриальное будущее структура конгломерата «интеллигенция» все больше совпадает со структурой всего общества. И это потому, что нарастает «церебрализация» общества. Социальный снобизм и конфликтно-ревнивое отношение к понятию «интеллигенция» мешает пониманию того, что народы и в самом деле превращаются в сплошную интеллигенцию (как об этом мечтала юная советская власть). А раз так, то можно подозревать, что уже весьма скоро понятия «интеллигенция» и «интеллектуалы» исчезнут из социально-конфликтной практики, потому что утратят различительный потенциал и полемическую инструментальность.
До сих пор статусная многозначительность, неопределенность и провокативность понятия «интеллектуал» («интеллигент»), а стало быть, и его инструментальная роль в артикулировании общественных противоречий нарастали. Можно проследить это нарастание в ходе всей истории человечества, или в ходе последних трех-четырех веков, или в течение последних ста, пятидесяти или даже двадцати лет. Менее очевидно, что так будет продолжаться и впредь. Не исключено, что уже лет через десять понятие «интеллигенция» («интеллектуал») будет вытеснено из общественной полемики понятиями «профессионал», «менеджер», «яппи», «культуролог», «консультант» или — если будет на то воля аллаха — «улем»…
На самом деле все эти понятия уже не без успеха циркулируют на ярмарке самоопределений. Но какие бы самоопределения ни были в ходу, содержание и формы социальных конфликтов в постиндустриальном обществе будут гораздо больше похожи на статусные препирательства внутри конгломерата «интеллигенция», чем на конфликт в аграрном и индустриальном обществе.
В России «ученое» обсуждение «интеллигенции» явно отстает от жизни. Оно вслед за обыденным нарративом «интеллигенция» занято в основном поисками определения «интеллигенции», иерархическими классификациями интеллигенции (интеллектуалов), пресловутой уникальностью русской интеллигенции и даже, что совершенно неуместно, разработкой нормативной программы для интеллигенции, кроме того, как это ни прискорбно, похвалами (все реже) и обвинениями (все чаще) в адрес интеллигенции.
А надо изучать интеллигентский нарратив. Его противоречивую содержательную структуру (тематику) и «разнопородную» агентуру. Структуру внутреннего конфликта в конгломерате «интеллигенция» и существо каждого конфликта между агентурами. Идеологии разных агентур в этом конгломерате — аутентичные и присвоенные. Стилистику дискурсов разных агентур. Их место в политической и эмоциональной жизни общества. И так далее и тому подобное.