Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2006
Сергей Александрович Ушакин (р. 1966) — антрополог, историк культуры, профессор Принстонского университета (США).
Хилари Пилкингтон, Елена Омельченко, Мойя Флинн, Ульяна Блюдина, Елена Старкова
Глядя на Запад: Культурная глобализация и российские молодежные культуры
Пер. с англ. О. Оберемко и У. Блюдиной
СПб.: Алетейя, 2004. — 278 с.
Павел Данилин
Новая молодежная политика 2003-2005
М.: Европа, 2006. — 292 с.
В своей книге «Памятник неизвестному стиляге» известный драматург Виктор Славкин приводит цитату из уфимской газеты «Ленинец» 1958 года:
«Люди вокруг могли вдохновенно трудиться, совершать подвиги, участвовать в управлении государством — стиляг это не касалось. Страна поднимала целину, перестраивала народное хозяйство, боролась за мир — стиляги пили ром и пели: “Пускай ушел в подполье джаз, но все равно мы носим брюки-дуды”. Свой стиль жизни, манеру одеваться, свою, с позволения сказать, “философию”, они окрестили “чувизмом”. Так и писали в письмах: “С точки зрения чувизма…” Стиляжничество, “чувизм” не что иное, как острое и прямое проявление чуждой идеологии. И не случайно все чаще мы сталкиваемся с людьми, чей путь от узких брюк к пистолету целиком обусловлен этим явлением. Так не проходите мимо стиляг!»[1]
Призыв был услышан. И недолгая, но яркая жизнь стиляг прочно вошла в мифологию советской эпохи. Их диссидентствующий эстетизм, отсылая к эпатирующим жестам авторов Серебряного века и русского авангарда, одновременно выстраивал новые геополитические иерархии и культурные ассоциации. Стилистические инновации не только подрывали сложившийся набор вкусовых предпочтений и связанную с ними систему категоризации носителей этих вкусов. Расширяя спектр объектов (ром, джаз и брюки-дуды) и категорий эстетического восприятия («чувизм»), стиляги тем самым невольно демонстрировали условность господствующего образа жизни. Именно поэтому «эстетические излишества» являются собственно «эстетическими» лишь в определенной степени. И уфимский «Ленинец», очерчивая социальную траекторию очередного поколения эстетов — от узких брюк к пистолету, — по сути, лишь идеологизировал тезис, который станет общим местом в зарубежной социологии и антропологии культуры 1960-1980-х годов. Стилистический выбор — это выбор, тесно связанный с осознанными или неосознанными этическими установками индивида, с его восприятием своего места в обществе и пейзаже и, соответственно, с определенной картиной и этого общества, и этого пейзажа. Историк искусства Эрнст Гомбрих, например, так характеризовал важность стилистических предпочтений: «Стиль, подобно культуре или общественному мнению, определяет горизонт ожиданий, некую ментальную установку, которая с повышенной чувствительностью регистрирует отклонения и изменения»[2]. В свою очередь, известный британский антрополог Эдмунд Лич привлекал внимание к еще одному аспекту эстетики:
«Если мы хотим понять этические основы того или иного общества, нам нужно начинать с эстетики. Происхождение отдельных деталей обычаев может быть исторически случайным, но для индивида, живущего в этом обществе, эти детали никогда не утратят своей актуальности, они — часть целостной системы межличностного общения внутри той группы, к которой он принадлежит. Эти детали есть символические действия, представления. И задача антрополога в данном случае состоит в том, чтобы попытаться установить и объяснить на языке своих профессиональных терминов то, что именно символизируют и представляют эти детали[3]».
Книги, о которых пойдет речь в данной рецензии, во многом следуют призыву Лича (и «Ленинца») не проходить мимо эстетики, точнее — мимо тех формальных приемов и способов, с помощью которых разрозненные поступки и предпочтения приобретают осмысленный — «символический» — характер. Оба текста посвящены исследованию молодежи в России, в обеих книгах ключевым оказывается не столько традиционная тема самоактуализации молодого поколения («поиски себя»), сколько методы его организации в пространстве — будь то стилизация повседневной жизни, проанализированная в «Глядя на Запад», или стилизация политического участия в «Новой молодежной политике» (далее — НМП). Авторы коллективного социологического исследования «Глядя на Запад» в основном фокусируются на символическом оформлении дискурсивной среды молодежи, подчеркивая взаимосвязь российских культурных реалий и «западных»/«глобальных» течений. В свою очередь для Павла Данилина предметом анализа становятся риторические приемы и символические жесты повседневного партийного строительства, с помощью которых молодое поколение (преимущественно Москвы) пытается «встроиться» в актуальный политический контекст. В обоих случаях вопрос о том, почему тот или иной (стилистический) выбор молодого поколения оказывается возможным и актуальным, является второстепенным. Исследовательская мотивация носит иной — картографический — характер. Цель предложенного анализа — обозначить присутствие разнородных элементов в одной и той же социокультурной плоскости («молодежная среда»). Карта — это не портрет, соответственно и задача картографического исследования состоит в том, чтобы облегчить ориентацию на местности, а не в том, чтобы произвести эффект узнавания. Поэтому вопросы происхождения специфических молодежных «элементов», их, так сказать, «химический состав» и «физические свойства», как правило, остаются за скобками обеих книг.
Книги удачно дополняют друг друга и методологически, и тематически. Обобщающий и несколько обезличивающий подход, представленный в коллективной монографии, хорошо восполняет последовательная персонализация молодежных движений в НМП. В свою очередь, детали молодежной жизни 1990-х годов, изложенные в книге «Глядя на Запад», создают необходимый культурный контекст для политической хроники молодежных течений в 2003-2005 годах, составленной Данилиным.
У книг есть и принципиальные отличия. Не пройдя мимо стиляг 1990-х, авторы «Глядя на Запад» воздержались от того, чтобы проследить традиционную связь между стилем и политикой. Политические взгляды и партийные симпатии опрошенной молодежи останутся здесь нераскрытыми. В свою очередь, автор НМП, оставаясь верным теме, заявленной в названии книги, излагает вопросы организационного оформления молодежных групп, используя преимущественно стилистику политических разборок[4]. В отличие от авторов «Глядя на Запад», проблемы культурной компетенции, то есть пределы того символического капитала, благодаря которому и происходит воспроизводство жанровых сцен в российской политике, в НМП не рассматриваются.
«Глядя на Запад: Культурная глобализация и российские молодежные культуры», вышедшая сначала в США в 2002 году, — результат коллективного проекта группы социологов из Центра русских и восточноевропейских исследований Бирмингемского университета и Научно-исследовательского центра «Регион» Ульяновского государственного университета. В течение 1996-1999 годов под руководством Хилари Пилкингтон и Елены Омельченко в Самаре, Ульяновске и Москве было опрошено и проинтервьюировано 270 человек в возрасте от 15 до 25 лет. Выдержки из этих интервью и бесед в фокус-группах составляют основной материал книги. Во многом «Глядя на Запад» стала попыткой сформулировать социологически обоснованный ответ на так называемые «вызовы глобализации». А именно: проследить, как глобальные социокультурные процессы воздействуют на формирование локальных практик потребления культуры в России. С этой точки зрения выбор молодежи в качестве объекта анализа логически предопределен — в отличие от более старших поколений, опыт потребления культуры у этой группы населения не «отягощен» культурным наследием предыдущей — «доглобализационной» — эпохи. Точнее: (пост)советская культура и современная «западная» культура в данном случае оказываются одинаково доступными, и устойчивые модели стилистических предпочтений складываются в процессе непосредственного диалога глобальных и локальных традиций. В отсутствие прямого идеологического давления, в значительной степени определявшего характер подобного диалога в советском прошлом, сегодня его итогом, по мнению авторов, становятся конфигурации культуры, характеризующиеся «глокальностью», то есть одновременным присутствием глобального и локального.
Прежде чем перейти к анализу выводов авторов, кратко прокомментирую методологический подход, представленный в «Глядя на Запад». Все восемь глав книги строятся на анализе нарративов. Метод исследования, реализованный в книге, можно было бы назвать «качественным контент-анализом» — отбор и группировка дискурсивного «материала» ведется на основе внешних, формальных характеристик; связям между элементами внутри дискурсивных фрагментов значения уделяется немного. Подобная методическая монополия текстуального анализа придает книге определенную целостность. Авторы последовательно и убедительно демонстрируют эвристические возможности выбранного подхода, опираясь на работу с источниками различного происхождения — от академических текстов до рекламы, от интервью с экспертами и молодежью до фокус-групп и так далее.
Проблема, на мой взгляд, заключается в том, что такая «работа с документами», как правило, носит описательный — иконографический — характер. Цитаты в тексте либо замещают авторскую мысль, либо иллюстрируют ее, редко становясь предметом специального разбора. Во многом это объясняется профессиональной специализацией авторов: социология молодежи — в отличие, скажем, от антропологии или истории — традиционно остается в стороне от практического использования методов дискурсивного и нарративного анализов, предпочитая либо институциональный подход («журналы», «медиа», «Интернет»), либо субкультурный («групповые особенности поведения»). При этом остается в тени тот факт, что и в институциональном подходе, и при изучении субкультур объектом анализа зачастую оказывается не поведение и не сама культурная продукция, а ее речевое описание.
Как правило, эта фрагментирующая объективация текстуального, этот монтаж фраз из многочисленных интервью позволяют авторам достичь необходимой риторической убедительности. Однако отсутствие внимания к «говорящим» деталям, отказ признать то, что и сама структура высказываний, и их отдельные элементы также обладают определенной социокультурной ценностью, в значительной степени сводит уникальный этнографический материал до уровня вспомогательного. Приведу лишь один пример. Описывая восприятие ульяновской молодежью «жизни на Западе», авторы встраивают текст информанта в свои рассуждения следующим образом:
«Уверенность западных людей в “своих правах” […] воспринималась респондентами как главный фактор формирования беззаботной, легкой, яркой, суматошной городской жизни: “…города такие шумные, полны жизни, у них фонари, вот люди, суета какая-то”. Огромное количество развлечений, какие только можно себе представить, превращает повседневную жизнь на Западе в бесконечный праздник» (с. 100).
В данном случае заданность выводов авторов — тезис о «беззаботной, яркой жизни» — в сочетании с определенным невниманием к структуре цитируемых текстов порождает существенную содержательную нестыковку. В итоге становится неважным, что в приведенной цитате всевозможные «развлечения», по сути, сводятся лишь к наличию городских фонарей, то есть к акценту на самом элементарном, базовом компоненте социальной инфраструктуры, без которого вечерняя жизнь практически невозможна. Сложно сказать, какой именно контекст стоит за этой «интерпретирующей деталью»[5]— отсутствие фонарей на улицах Ульяновска («темнота» провинциального города), осознание взаимосвязи между освещенностью и полнотой жизни (на Западе), скрытая метафора «света» и «светлого» либо что-то еще. Принципиальным для меня является то, что пристальное внимание к деталям собранных текстов могло бы сообщить нам гораздо больше о культурном опыте их авторов, об их взгляде на себя, об их месте в окружающем пространстве, чем обычное следование очевидной «теме» выбранного фрагмента. Итальянский историк Карло Гинзбург называл подобный подход «методом свидетельств», методом, при котором исследователь — подобно следователю — начинает воссоздание контекста явления с анализа «самых обыденных деталей»[6]. Сохраняя свою «незаметность» и «незамечаемость», эти детали не столько «вписываются» в контекст, сколько формируют его «поле»[7]. Вполне возможно, что при таком прочтении тексты российской молодежи «про жизнь на Западе» окажутся текстами про их собственную жизнь.
Важно и другое. Как правило, все тексты, на которых строится книга, — тексты, произведенные для «внешнего» потребления. Основной адресат статей, рекламы, интервью и тому подобной символической продукции находится вне среды, в которой эта культурная продукция непосредственно производится и потребляется. Иными словами — в качестве первичного материала выступает уже опосредованный, вторичный, целенаправленно созданный «текст». Текст, созданный не только в соответствии с интерпретационными фильтрами автора, но и с учетом сложившихся представлений о потенциальном адресате («исследователе»). Обычно подобные ограничения преодолеваются за счет разнообразия используемых источников. Тексты интервью могут быть дополнены такими изначально не ориентированными на исследователя материалами, как личная переписка, наблюдение за поведением, описания жилых помещений, анализ аудиоколлекций, знакомство с реальным (а не декларируемым) наличием журналов и так далее, — то есть всеми теми методами, которые, собственно, и составляют основу полевой, этнографической работы. За небольшим исключением, материалы подобного рода, к сожалению, в монографии практически отсутствуют.
Тематически книга делится на две неравные части: три обзорные главы, открывающие книгу, посвящены анализу информационного контекста, в котором происходит формирование молодежных культур. Так, опираясь на анализ академической литературы по проблемам глобализации, вышедшей в России в 1990-х годах, авторы справедливо подчеркивают то, что ключевыми для российских ученых стали проблемы власти, идеологии и культурного господства, а не вопросы экономического или технологического взаимодействия (см. главу: «Культурная глобализация: точка зрения периферии»). Сложно сказать, сохранились бы эти тематические приоритеты в описании глобализации, если бы в числе респондентов оказались не традиционные производители «общественного мнения», а те, кто имеет к глобализации более непосредственное отношение, — скажем, «челноки» или предприниматели, работающие в туристической отрасли. Существенной, однако, является общая тенденция, которую зафиксировали исследователи. А именно — стремление интеллигенции скрыть отсутствие сколько-нибудь внятного представления о роли России в глобальной экономической системе при помощи привычных дебатов о специфике евразийской цивилизации.
Вторая глава содержит краткий обзор становления новых источников информации в постсоветской России в 1990-х годах. Прослеживая эволюцию изданий, радио- ТВ- и кинопродукции, рассчитанных на молодежь, — условно говоря, от «Студенческого меридиана» и «Молодой гвардии» к «Я-молодой», «Спид-Инфо» и «Лизе», — авторы акцентируют коммерческую направленность новых изданий (см. главу: «Новое информационное пространство для российской молодежи»). Как показывают интервью авторов с редакторами и издателями журналов для молодежи, эта коммерциализация «культурного досуга» имеет вполне определенную траекторию: «Запад и западная культура стали непосредственно влиять не только на формирование вкусовых предпочтений молодежной аудитории, но и на содержание и форму подачи информации» (с. 59). Декларируемым культурным приоритетом при этом оказывается Великобритания.
Показательно, что в пространных интервью профессиональных «работников культуры» сама культура воспринимается, скорее, как символ приобщенности к иной логике социальной организации, как способ и средство достижения этой социальности, а не как самостоятельная цель. Иными словами, под «культурными» предпочтениями скрываются предпочтения социальные. Если «американская культура» отвергается как «агрессивная, массированная и самоценная» (А. Каранкулов, журнал «ОМ»), то привлекательность глобальной версии MTVсвязывается именно с тем, что «тамMTVкак-то объединяет людей. Там проводят фестивали, концерты. Здесь же MTV- просто какие-то клипы […] Такой треп ни о чем (Е. Лунгин, НТВ)» (с. 60). Собственно эстетический компонент культурных предпочтений , по крайней мере на дискурсивном уровне, остается непроговоренным.
Более подробно роль «Запада» в молодежных СМИ обсуждается в третьей главе. Используя материалы российских газет и журналов 1996-1998 годов, авторы реконструируют содержательное наполнение четырех основных сфер — музыка, мода, кино и телевидение, молодежные субкультуры (см. главу: «Образы Запада в молодежных медиа»). Хотя этот обзор прессы и позволяет проследить формирование специфической культурной географии глянцевого «Запада» — журналы «ОМ» и «Птюч», конструируя образ Америки, например, использовали «такие “знаковые” города, как Детройт — родина “дейтройтского техно”, Чикаго — знаменитый джазом и клубным хаусом, Нью-Йорк — центр диско и хаус-музыки» (с. 69-70), — при этом остается неясным, насколько эти географические упражнения журналов смогли повлиять на формирование вкусовых предпочтений их читателей в реальности. Особенно учитывая то, что, как пишут сами же исследователи, читателями «Ома» и «Птюча» являлось только 4% и 3% провинциальной молодежи соответственно (с. 50). Вопрос, говоря иначе, — в мотивации выбора предмета исследования, в осознании характера отношений между объектом анализа и его социальной ролью. Без контекстуализации форм и способов потребления исследуемой культпродукции геокультурные изыски «Птюча» и «Ома» могут отражать лишь особенности предпочтений их редакторов. Дело, разумеется, не в том, что эти предпочтения не могут быть объектом анализа. Дело в локализации их социального эффекта, в обозначении их «типичности» или «маргинальности». Дело как раз в той картографии культурных практик, на создание которой и претендуют авторы.
Несмотря на естественную ограниченность, эти три обзора значительно облегчают восприятие остальных пяти разделов книги, в которых делается попытка понять культурные особенности первого постсоветского поколения. Во многом эти главы перекликаются с выводами, уже озвученными в обзорных разделах («Америка — нация без культуры»; «душевные отношения на Западе суше» и т.п.). Положительной стороной исследования, на мой взгляд, однако, является не только подробная этнографическая документация общетеоретических выводов о культуре «позднего модерна» и/или расхожих стереотипов «Запада/России», но и предложенная таксономия молодежных культурных практик.
Попытки формализовать культурные практики, сложившиеся в 1990-х, — занятие довольно рискованное. Как замечают сами авторы, устойчивой характеристикой молодежной культуры России являлась ее размытость и разнообразие (с. 123) — тенденция, характерная и для западного общества потребления. Интересно, что причину этой структурно-стилической невнятности авторы не связывают с социальной раздробленностью постсоветского общества, где и сами классы, и, соответственно, классовые предпочтения в области (культурного) потребления еще переживают процесс становления. При анализе музыкальных предпочтений молодежи авторы специально оговаривают свое несогласие с попытками увязывать те или иные предпочтения с классовой принадлежностью их носителей, предлагая обращать внимание не на диахронический анализ формирования вкусов, а на их синхронное со-существование (с. 198).
При всей ее размытости, в молодежной культуре четко отразились два полюса притяжения, две «культурные стратегии», как их называют сами авторы: стратегия «продвинутых» и стратегия «нормальных». Во многом эта аналитическая пара вобрала в себя оппозиции, хорошо знакомые по давней и недавней истории России, — западники/славянофилы, стиляги/активисты, индивидуалисты/коллективисты, городские/сельские, из центра/из провинции, новаторы/традиционалисты, открытые/закрытые. Простой констатацией этих оппозиций авторы не ограничиваются и делают попытку проследить то, как эти оппозиции проецируются в пространство. Как отмечают авторы, центростремительность «продвинутых», то есть их попытки реализовывать свои предпочтения в центре города, резко контрастировала со стремлением «нормальных» увязывать методы стилизации жизни с местом своего происхождения и становления — с конкретным двором, местом учебы или работы (с.151-152). Это пространственное самовосприятие сходным образом воспроизводилось и на уровне общения: если для «продвинутых» определяющей являлась тяга к разнообразию («подвижности») дружеских связей, то для «нормальных» решающими становились глубина и постоянство отношений с небольшим кругом «лучших друзей» (с. 159). Структурное различие между двумя социокультурными полюсами соблюдалось и при выборе одежды и музыки. Хотя обе группы подчеркнуто сторонились «вещей отечественного производства» (с. 195), мотивировка выбора в каждом случае носила разный характер. Установка на «продвинутость» в одежде и музыке ассоциировалась с индивидуальностью и нетиражируемостью стиля («Я слишком вырос, чтобы я мог сказать, что у меня есть конкретные музыкальные вкусы…» — с. 201). В свою очередь, «нормальность» понималась как идентифицируемость групповой принадлежности, — то есть как манифестация следования сложившимся параметрам моды — будь то, допустим, куртки-косухи, туфли на платформе или кашемировые пальто (с. 194).
Конструирование культурных различий у «продвинутых», таким образом, заменялось у «нормальных» практиками семиотического прочтения. В отличие от «продвинутых», у «нормальных»знак воспринимался не с точки зрения его дифференцирующей функции («А» отлично от «Б»), но с точки зрения его способности указать на соответствующий референт («А» означает «Б»). Неспособность установить смысл знака нередко ведет к отказу от его использования. Например, в контексте музыкальных предпочтений эта стратегия проявлялась в виде ограниченного потребления иностранной музыки. Вот как, в частности, «нормальная» респондентка из Ульяновска описывает свой поход в «продвинутую» дискотеку в центре города: «[На дискотеках они включают]… в основном иностранные [вещи]. Наши редко включают. Зимой вроде еще как-то через одну — иностранную, нашу — а к весне ближе вообще одну иностранщину… Диджеи, наверное, такие… Просишь там, стоишь, орешь что-нибудь включить там — без толку…» (с. 218-219).
Было бы неверным, однако, говорить об устойчивости и однозначной направленности этих двух культурных тенденций. Как подчеркивают авторы, суть глокальных стратегий как раз и состоит в том, что глобальные модели, образцы и течения подвергаются местному наполнению, претерпевая в процессе «перевода» своего рода «одомашнивание», присвоение и усвоение[8] — будь то гранж по-русски или «Иванушки Интернешнл». В итоге, как отмечает в заключительной главе Хилари Пилкингтон, традиционная пара West и thebest утратила свою актуальность, как утратил свою политизированность и эстетический выбор (с. 246). И хотя «Глядя на Запад» связывает эту эстетическую нейтральность, прежде всего, с относительно свободным доступом к глобальным культурным течениям и движениям, на мой взгляд, деполитизация эстетического выбора имеет и еще одну причину. Формирование собственно политической сферы привело к тому, что возникшие сообщества перестали нуждаться в использовании эстетического камуфляжа для выражения своих политических претензий и требований. При этом, однако, стоит иметь в виду, что деполитизация эстетического вовсе не означает одновременного исчезновения стилизации как принципа оформления общественной деятельности. Скорее, наоборот — в условиях отсутствия четко сформированных политических интересов, платформ, партий и институтов именно «стили действия», как их называл французский антрополог и историк Мишель де Серто[9], приобретают решающее значение. Работа Данилина — хорошее подтверждение этой тенденции. В данном случае стилизация политического достигается при помощи двух основных приемов — функциональная, прагматическая интерпретация политики («карьеризм») и моральный минимализм, порожденный этой интерпретацией, сочетаются с восприятием политики как пространства публичного скандала. «Молодежь» в этой конфигурации политиков и событий призвана играть по преимуществу роль статистов и зрителей, либо создающих необходимый фон, либо оказывающих нужную поддержку политическим «звездам».
Павел Данилин, шеф-редактор экспертной сети Кремль.Орг, открытой Фондом эффективной политики Глеба Павловского[10], выстраивает свою книгу в жанре политической хроники. Временная последовательность во многом восполняет отсутствие очевидной концептуальной рамки. Как и в предыдущей книге, глобализация социокультурных и политических процессов здесь также становится отправной точкой. Однако масштаб глобализации и ее характер обретают в НМП несколько иные очертания. Как пишет Данилин:
«С важностью молодежного фактора, пожалуй, сейчас, после революции роз в Грузии, оранжевой революции на Украине, андижанского расстрела и “недореволюции тюльпанов”, в проще говоря, Бишкекского погрома в Киргизии, никто не будет спорить. Молодежь, ставшая локомотивом всех вышеупомянутых событий, заставила с собой считаться» (с. 56).
Удачи и неудачи превращения российской молодежи в политические «локомотивы», собственно, и стали предметом анализа Данилина. Оригинальных исследований в книге нет, и интересна она не новизной концепций, а спецификой авторской оптики. Непосредственное знакомство с действующими лицами «молодежной политики» позволяет автору представить политический процесс как своего рода политический быт. Персонификация выступает основным приемом, с помощью которого осуществляется «превращение факта быта в литературный факт»[11]. Типичный сюжет строится примерно так:
«Вкратце история молодежного “Яблока” выглядит следующим образом. Первый руководитель Молодежного союза “Яблоко” Владимир Семенов был фактически изгнан из партии из-за козней его преемника Эрика Лобаха, а также из-за того, что не нашел общего языка с Григорием Явлинским. Лобах, в свою очередь, ушел из-за того, что его звали на работу в Минтруд в комитет по молодежной политике. Но, уходя из партии на рубеже 1997-1998 годов, Лобах […] де-юре увел из “Яблока” молодежный союз партии, поскольку тот был зарегистрирован отдельно… Его сменил умный и деятельный Андрей Шаромов, которому пришлось создавать партию заново. Но после ссоры Григория Явлинского и Вячеслава Игрунова Шаромов, который находился в хороших отношениях с последним, ушел вслед за ним из партии…» (с. 113-114).
Показательно, что о политических интересах как таковых речи не идет, как неизвестным остается и суть разногласий между лидерами и руководителями. Вместо этого политический процесс понимается, скорее, как специфический «стиль действия» (козни и ссоры), позволяющий удовлетворять карьерные и/или личные амбиции политиков.
Следуя общему принципу временной логики, молодежь в НМП воспринимается, прежде всего, количественно — как определенная демографическая и статистическая группа («локомотивы»). Главным при выделении этой группы становится не переходный социальный статус группы, но возраст и связанные с ним исторические события. Как правило, речь идет не об отдельных группировках молодежи со специфическими интересами и формами их удовлетворения («субкультуры»), а о «лидерах» организаций, с одной стороны, и той массе, которая эти организации, собственно, и призвана заполнить, с другой. Установка на «вождизм» — установка вполне осознанная и целенаправленная. Профессиональная принадлежность автора (шеф-редактор экспертной сети), возможно, сыграла здесь свою роль. Однако не меньшую роль сыграла и общая ставка на революционный авангард и его способность зажечь и повести за собой «пассионарную массовку» (с. 165). В итоге принципиальная важность придается наличию «людей, персон, активистов», тех, «кто может организовать» (с. 161). В свою очередь сама «молодежь» распадается на три безликие подгруппы: «потерянное поколение» (родившиеся в 1973-1979 годы), «лицо современной молодежи» (1980-1985) и «вчерашние школьницы и школьники» (1986-1989).
Сегодняшние 20-25-летние, по мнению автора, являются основной «движущей силой современных движений» и вполне доступны для «перевербовки» в силу нетвердости своих убеждений (с. 24). У «современной молодежи» — в отличие от «потерянного поколения»:
«…не было того мучительного разлома сознания, которое пережило большинство россиян в 1993 […] Табула раса, надписи на которой оставляли, с одной стороны, олигархические СМИ, царившие в информационном пространстве, и с другой — кухонные разговоры родителей о политике, полностью противоречащие тому, что изрыгалось со страниц и экранов массмедиа» (с. 24).
Идея «табула раса» при описании масс логически дополняет общую ориентацию на вождизм. «Табула раса» станет не просто ключевой метафорой в тексте Данилина, но и своеобразным интерпретирующим механизмом: основное внимание при анализе политической деятельности молодежи будет уделяться формам воздействия на молодежь (Интернет, блоги, пиар-кампании, тренинги) и способам ее организации со стороны. Данилин выделяет одиннадцать моделей такой организации: 1) «молодежь под партию», 2) «идейное движение», 3) «секта», 4) «дань моде», 5) «массовка», 6) мнимые проекты «для распила бюджета», 7) «псевдодвижения под заказчика», 8) «своя тусовка», 9) «клубные организации», 10) «организации при вузе», 11) «сетевые структуры». Преобладающей в этой классификации становится «молодежь под партию». В свою очередь «наиболее перспективной» видится «сетевая структура», по сути представляющая собой расширенную версию преобладающей модели, где место организующей и направляющей партии занимает государство:
«…сетевая структура — это многочисленные образовательные, воспитательные, спортивные, развлекательные и досуговые учреждения, работающие с молодежью. Возраст молодежи значения не имеет […] главное — обучаемость и активная жизненная позиция. Причем не имеет значения даже политическая ориентация, она как-то нивелируется на общем фоне, а затем и полностью меняется на необходимую в считанные недели» (с. 71).
«Табула раса», иными словами, оказывается не только исходной точкой развития, но и способом существования молодежи. Традиционный подход, при котором политическая деятельность воспринимается как следствие политической и социокультурной социализации, в НПМ фактически полностью отвергается. Место социализации занимают политические технологии. При этом конкретная политическая ориентация утрачивает свое значение, поскольку лишена какой бы то ни было связи с «личностными» или «групповыми» интересами. Политическая деятельность вытесняется политической активностью.
Несколько глав книги подробно исследуют то, как и что писалось на этой «табула раса» российской молодежи в 2003-2005 годы и кто выступал автором написанного. Показательно, что многочисленные примеры манипуляции, пропаганды и тому подобного «зомбирования» молодежи, по сути, дезавуируются автором НМП в заключительной главе книги. Пытаясь найти ответ на вопрос о том, почему — при всей активности государственных и частных идеологических аппаратов — в России так и не сформировалось сколько-нибудь устойчивое и политически активное молодежное движение какой бы то ни было политической ориентации, Данилин приходит к теме интересов, которые могли бы гальванизировать молодежь: «…шкурный интерес молодежи обязательно должен учитываться» (с. 209). В чем именно состоят эти основополагающие интересы, читатель так и не узнает. Не имея сколько-нибудь серьезной исследовательской базы, автор скатывается к общим рассуждениям о том, что под интересом можно понимать «положение, “корочки”, значки, награды, турниры, возможность избираться от партии, персональные благодарности от лидера, в общем, все, что угодно, дающее мотивацию» (с. 210). Можно. Но хотелось бы подробностей. Желательно основанных на изучении молодежи за пределами того узкого круга профессиональных молодежных лидеров, с которыми знаком автор НМП. Иначе так и останется непонятным, почему проблема кадрового роста отдельно взятого «активиста» должна стать мобилизационной платформой для широкой молодежи.
Попытки Данилина искать возможный ответ в историческом опыте взаимодействия КПСС и ВЛКСМ показательны. Желание найти «работающий» механизм, способный вытащить молодежь из беспросветного состояния, столь хорошо продокументированного авторами «Глядя за Запад», — желание понятное и, наверное, похвальное. Настораживает не само стремление видеть в КПСС/ВЛКСМ приемлемую модель развития молодежного движения. Настораживает откровенное нежелание автора сочетать этот конкретный исторический опыт корпоративной организации общества с обсуждением того политического контекста, который сделал эту организацию возможной. Партия у Данилина — это не институт, отстаивающий интересы своих членов за пределами самой партийной организации — в дискуссиях и столкновениях с другими политическими движениями, основанными на иных идеологических принципах. Лишенная программы, идеологии и сколько-нибудь внятного видения будущего, политическая партия (с ее непременным молодежным крылом) становится у автора НМП своеобразным синдикатом, контролирующим жизнь своих членов:
«На заводах, фабриках, в офисах […] рядом с ребятами должны находиться опытные кураторы, наставники и попечители, которые бы пресекали ссоры, сплачивали коллективы. На таких условиях: принять участие в молодежной программе, вырваться из социального дна, получить высшее образование, приобщиться к политической культуре, да и к культуре в целом, в молодежном движении захотят участвовать многие» (с. 227).
Новая молодежная политика в итоге оказывается старой песней о главном. Стилистика бытового скандала порождает желание большого стиля.
Внимание к молодежи традиционно усиливается тогда, когда «старые» политические и культурные элиты утрачивают свою монополию на формирование условий социальной преемственности. И попытки молодежных протестов, описанные у Данилина, и стилистические эксперименты, зафиксированные авторами «Глядя на Запад», отражают сходную тенденцию. Было бы излишне оптимистичным, на мой взгляд, связывать эти молодежные движения с усилением роли собственно молодежи в российском обществе в последние 10-15 лет. Молодость, как известно, — это недостаток, который быстро проходит, и уделом любого молодежного движения оказывается его неизбежное взросление. Важным мне кажется другое. Выступая своеобразными симптомами, молодежные движения обозначают болевые точки социального развития, привлекая внимание к «нормам», которые уже лишились своего основания. Мощное стремление молодежи к социальной мобильности, продвинутости, востребованности, столь явно артикулированное в обеих книгах, заставляет задуматься о сложившихся практиках формирования и циркуляции профессиональных и политических элит. В свою очередь, эстетическая размытость молодежной культуры («Глядя на Запад») на фоне предельно прагматичной и утилитарной интерпретации возможностей политического поля (НМП) наглядно демонстрирует вымывание этической основы у складывающихся моделей социальной организации молодежи. Обе книги являются своевременным напоминанием о смене поколений, которая произойдет в недалеком будущем. Специфические очертания этой смены вряд ли способны вызвать восторг, и успокаивает только то, что эти очертания, к счастью, не являются окончательными.