Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2006
Ярослав Владимирович Шимов (р. 1973) — белорусский историк и журналист. Специалист по новой и новейшей истории стран Центральной и Восточной Европы. Автор книги «Австро-Венгерская империя» (2003), сборника статей и эссе «Перекресток. Центральная Европа на рубеже тысячелетий» (2002), многочисленных публикаций в научных изданиях и СМИ России, Белоруссии и Чехии. Член авторского коллектива академического издания «Чехия и Словакия в ХХ веке» (2005). С 1999 года живет и работает в Праге.
Ярослав Шимов
Белоруссия: восточноевропейский парадокс
Весной 2005 года, во время празднования 60-летия Победы над нацистской Германией, несколько центральных улиц Минска были переименованы. Проспект Франциска Скорины, названный в начале 1990-х в честь белорусского первопечатника и просветителя XVI века, стал проспектом Независимости, проспект Машерова[1], иногда называемый «минским Новым Арбатом», превратился в проспект Победителей и так далее. При этом указанных исторических деятелей «обидели» не слишком сильно: и Скорина, и Машеров на карте Минска остались — их имена получили другие, тоже центральные, но все же не столь значительные улицы. Ситуация несколько напоминала сказку Андерсена «О том, как буря перевесила вывески» и вызвала как в самой Белоруссии, так и за ее пределами множество язвительных комментариев. Нашлись и политические интерпретации случившегося[2], в чем-то, возможно, верные, но вряд ли полные. Ведь дело не только в переименовании улиц и воле конкретных лиц (точнее, человека), в соответствии с которой это произошло. Просто история с «бурей, поменявшей вывески», стала, наверное, наиболее наглядным подтверждением того, какой «вещью в себе», не всегда понятной даже ближайшим соседям, стала Республика Беларусь за последние 12 лет — время пребывания у власти ее первого и пока единственного президента. Очень уж многое из происходящего здесь кажется из-за рубежа курьезным, архаичным, возмутительным или, наоборот, восхитительным — в зависимости от взглядов наблюдателя. Ответ на вопрос, почему это происходит, можно дать, только попытавшись понять специфику нынешней Белоруссии — наверное, самой парадоксальной страны в современной Европе.
Парадокс первый: свобода в условиях несвободы
«Последняя диктатура Европы» — эта характеристика политического режима, существующего в Республике Беларусь при президенте Александре Лукашенко, настолько часто используется как западными политиками и СМИ, так и белорусской оппозицией, что стала уже банальностью. Между тем главный элемент этой формулы — само понятие «диктатура» — нуждается в расшифровке и уточнении применительно к белорусским условиям. Диктатура, понимаемая как концентрация политической власти в руках одного лица, сопровождаемая существенным ограничением гражданских свобод, усилением карательной функции государства (и, соответственно, структур, которые эту функцию реализуют) и преследованием инакомыслящих, — такая диктатура в Белоруссии, несомненно, есть. Здесь, однако, необходимо учесть несколько важных моментов.
Спектр существовавших и существующих диктаторских режимов (даже если, следуя исходной формуле о «последней диктатуре», ограничиться только Европой) настолько широк, что режимы, находящиеся на разных концах этой воображаемой шкалы, отличаются друг от друга не менее сильно, чем, скажем, демократии в Великобритании и Албании. Относительно мягкий авторитаризм Пилсудского, Салазара или позднего Тито вряд ли можно ставить на одну доску с тоталитарной тиранией Гитлера или Сталина. И если попытаться найти место белорусского режима на этой воображаемой шкале, то оно будет гораздо ближе к первой группе приведенных выше примеров, нежели ко второй. Существование легальной, хоть и преследуемой оппозиции, относительная мягкость (административные аресты, «химия» и лишь в редких случаях — длительные сроки заключения) и отнюдь не массовый масштаб политических репрессий, свобода перемещения граждан внутри и вне страны, ограниченная лишь разрешительным штампом в паспорте[3], изрядные дыры в информационном кордоне, который пытаются возвести белорусские власти, — все это никак не позволяет назвать Белоруссию «страной-концлагерем» наподобие Северной Кореи. Да и на постсоветском пространстве существуют режимы куда более репрессивные — например, в Туркмении или Узбекистане. Вполне сопоставима с белорусской ситуация в Азербайджане или Грузии — разница заключается скорее во внешнеполитической ориентации трех стран, нежели во внутренней политике соответствующих режимов. Дело, однако, в том, что, находясь в непосредственной близости от границ Евросоюза и посреди Балтийско-Черноморского региона, где в последние годы политическое влияние Запада заметно возросло, Белоруссия воспринимается западными державами именно в европейском (точнее, восточноевропейском), а не постсоветском контексте — отсюда и острая реакция на относительно умеренный по меркам бывшего СССР белорусский авторитаризм.
Идеология и практика белорусских властей действительно сильно отличаются от политического мейнстрима современного западного мира. Британский историк, специалист по проблемам Восточной Европы Марк Алмонд опубликовал в газете «Гардиан» сразу после белорусских президентских выборов этого года статью, вызвавшую острую полемику. В ней он, в частности, отмечает:
«Ирония истории заключается в том, что Запад настаивает на развитии гражданского общества и проведении шоковой терапии [в экономике], хотя одновременно добиться того и другого невозможно. […] В рамках бывшего коммунистического блока шоковая терапия привела к обогащению нескольких десятков олигархов […] но массовая безработица и коллапс системы социального обеспечения, которые она вызвала, привели к крушению основ гражданского общества, появившихся при Горбачеве. Защитив Белоруссию от опустошения рыночными фундаменталистами, Лукашенко посеял семена плюралистического общества гораздо лучшим способом, чем если бы он передал государственное богатство кучке любимцев западных советников»[4].
Эти более чем спорные выводы, однако, хорошо иллюстрируют главное: Белоруссия «выпала» из западного проекта для Центральной и Восточной Европы, предполагающего быстрое становление либеральной демократии и проведение жестких рыночных реформ. Собственно, это по-своему признал в нашумевшем майском выступлении в Вильнюсе и вице-президент США Дик Чейни, заявивший, что «в единой и свободной Европе нет места для режима такого типа [как белорусский]»[5].
Не вписалась Белоруссия, однако, и в проект постсоветский. (Точнее, в основные тенденции развития стран бывшего СССР — поскольку о каком-либо заранее продуманном «проекте» в данном случае говорить трудно.) Олигархический капитализм, восторжествовавший, в частности, в России и на Украине, в Белоруссии споткнулся. Можно, конечно, вслед за активистами белорусской оппозиции утверждать, что в этой стране есть один олигарх, он же по совместительству глава государства. Однако если не отождествлять государственную собственность с собственностью Александра Лукашенко (для такого отождествления нет с формальной точки зрения никаких оснований), то следует признать, что в Белоруссии создана своеобразная модель государственного капитализма, в чем-то перекликающаяся с большевистской «новой экономической политикой» 1920-х годов. Как и в СССР во времена нэпа, в Белоруссии «командные высоты» экономики контролируются государством, допускающим, однако, частную собственность и предпринимательство на мелком и среднем уровне[6].
Другой важнейшей составляющей государственной политики является ее социальная — или, если смотреть на вещи под иным углом зрения, уравнительная — направленность, избавившая белорусов от катастрофического социального расслоения, подобного российскому, но не принесшая им и благосостояния, подобного европейскому. Президент Лукашенко в своем ежегодном обращении к народу и парламенту отметил, что «удельный вес малообеспеченного населения в стране за пятилетие снизился с 42 до 13 процентов»[7]. В то же время, по оценкам белорусского Института приватизации и менеджмента, около 70% населения Минска и крупных городов, 80% обитателей городов малых и не менее 90% жителей сельской местности относятся в Белоруссии к категории людей, чьи доходы на члена семьи не превышают 400 тысяч белорусских рублей (около 200 долларов). «Вся разница между столицей и селом заключается в том, что 50% населения села зарабатывает 100 долл. на человека, а в Минске — 200 долл.»[8]. По официальным данным, средний заработок составил в Белоруссии в первом полугодии этого года около 250 долларов. Любопытно сопоставить эти данные с субъективными ощущениями белорусов: согласно результатам опроса, проведенного международным агентством «Евразийский монитор» весной нынешнего года, 59% белорусских респондентов оценили качество своей жизни как «среднее», 20% — как «хорошее» и «очень хорошее» и столько же — как «плохое» и «очень плохое». При этом в целом удовлетворены своей жизнью 70% белорусов, не удовлетворены — 28%[9].
Все эти данные в совокупности дают ответ на вопрос о том, почему политика Александра Лукашенко и после 12 лет правления пользуется активной или пассивной поддержкой большинства белорусского общества. Можно сказать, что большая часть белорусских граждан обменяла гражданские свободы на социальные гарантии и политическую стабильность (скорее, впрочем, близкую к неподвижности), создаваемую авторитарным режимом. В моем разговоре с одной белорусской знакомой с ее стороны прозвучала такая реплика: «Оппозиция и Европа говорят, что нам нужна свобода. Но мы свободны — по-своему. Европа и Америка просто не понимают этого, они думают, что свобода бывает только одна, такая, как у них».
Ценностные приоритеты белорусского большинства хорошо показаны в недавно опубликованных письмах Павла Северинца — оппозиционного активиста, приговоренного к нескольким годам исправительных работ. Северинец приводит вопросы, заданные ему лесорубами, с которыми ему пришлось вместе работать:
«- Ну зачем, зачем вы будоражите народ? Заводы работают, пенсии платят, живем себе, пусть небогато, но спокойно. Зачем подстрекаете?
— А что вы (оппозиция. — Я.Ш.) нам дадите? Ну, допустим, мы за вас проголосуем — и что нам будет? Денег дадите или цистерну спирта привезете?
— Конкретно, какая у вас программа? Вот по пунктам, что предлагаете? Про язык и флаг[10] мы знаем. Хорошо, а дальше что?
— Что, хотите как на Украине? Оранжевая революция, толпа на площади, а потом развал? Переругаетесь, друг другу в глотки вцепитесь, экономику угробите…
— Хотите как в Польше? Чтоб безработица, как там? Или как в Прибалтике, где пенсионеры нищие? Или как в России, где мафия, олигархи и простому человеку жизни нет?»[11]
Чтобы лучше понять причину, по которой большинство белорусов считает себя свободными в условиях, которые западному миру, равно как и оппозиционному белорусскому меньшинству, представляются противоречащими свободе, необходимо обратить внимание на другой парадокс. Он касается особенностей формирования современной белорусской нации.
Парадокс второй: нация без национализма
В 1994 году Лукашенко пришел к власти в ситуации, которая воспринималась большинством белорусского общества как чрезвычайная — в силу экономического кризиса, неясности социальных перспектив и крайней запутанности вопроса о национальной идентичности белорусского народа и его праве на государственность (об этом подробнее ниже). Президентский мобилизационный авторитаризм стал способом выхода из этой ситуации — в духе, желаемом или по крайней мере приемлемом для большинства граждан РБ. Свободу обменяли на стабильность, уравнительную социальную политику и привычные политико-идеологические установки. По мере нормализации социально-экономического положения необходимость в авторитарной мобилизации отпала или по крайней мере заметно снизилась. Однако отказа от авторитаризма не произошло, поскольку его сохранение стало гарантией от перемен, нежелательных для сформировавшейся после 1994 года новой политической элиты и ее лидера. Но основные события эпохи Лукашенко в белорусской истории могли бы разворачиваться совсем по-другому — да и эпоха, возможно, называлась бы как-нибудь иначе, — если бы формирование белорусской нации происходило несколько иным образом. Нынешняя Белоруссия — продукт весьма специфического национального, культурного и государственно-политического развития.
Известный чешский исследователь феномена национализма Мирослав Грох сформулировал необходимые признаки современной нации:
«1) “память” об общем прошлом, толкуемом как “судьба” группы или хотя бы ее ключевых элементов; 2) плотность и интенсивность языковых и культурных связей, которые обеспечивают более высокий уровень социальной коммуникации в рамках группы, чем за ее пределами; 3) концепция равенства всех членов группы, организованных в гражданское общество»[12].
Если исходить из этих принципов, то развитие белорусской нации представляется — по сравнению с большинством наций восточноевропейского региона — несколько замедленным. Во второй половине XIX века, в период бурного формирования наций в Центральной и Восточной Европе, «были смелые белорусские активисты; были [белорусские] диалекты, которые могли стать литературным, письменным языком; были миллионы людей, способных научиться читать на этом языке. Но […] практически не было тех, кто обучался бы грамоте только по-белорусски, не было возможностей для развития белорусских изданий, и не было рынка для белорусских книг»[13]. Белорусские крестьяне не чувствовали себя принадлежащими к какой-либо нации, идентифицируя себя со своей землей, а не с культурой и языком. Отсюда самоназвание тутэйшыя («местные») — белорусская форма распространенного в традиционных земледельческих обществах феномена «локальности»[14].
Старые белорусскоязычные памятники вроде Литовского статута относились к отдаленной эпохе Великого княжества Литовского, а местная элита — мелкая и средняя шляхта и немногочисленный образованный класс — в указанный период была в культурно-языковом отношении или полонизирована, или русифицирована. Постепенно, однако, в ее рамках выделилась и третья группа, ориентированная на развитие белорусской национальной культуры и самосознания. В результате, как отмечает современный белорусский историк Сергей Токть:
«…важной особенностью этнических процессов на белорусских землях в имперский период являлась большая роль государственных структур и местных шляхетских элит, которые в условиях острого польско-российского противостояния стремились привить крестьянскому населению собственные представления об идеологическом отечестве и национальном патриотизме. Эти усилия элит, по сути, опережали реальный уровень включения белорусской деревни в надлокальные хозяйственные и информационные процессы»[15].
Именно тогда белорусский национализм, появившийся как альтернатива русскому и польскому в условиях краха прежней литвинской[16] концепции идентичности, стал преимущественно элитарно-интеллигентским. Он рассматривал и пытался творить белорусскую нацию по принципу «воображаемого сообщества» (термин Бенедикта Андерсона). Белорусская интеллигенция, первые поколения которой имели шляхетские корни, создавала свой «проект Беларусь» (выражение современного историка и публициста Сергей Дубавца[17]), отличный как от прошлого белорусских земель в составе Речи Посполитой, так и от реальности тогдашнего «Северо-Западного края» в составе Российской империи.
В этом нет ничего необычного, национализм в Центральной и Восточной Европе шел в большинстве случаев именно таким путем. Формирование нации начиналось с культурно-просветительской работы, перераставшей в создание национальных мифологий местной интеллигенцией, что, в свою очередь, вело к выдвижению политических целей, главной из которых обычно являлось возникновение национального государства. Белорусская специфика — в том, что местный этнокультурный национализм по сей день не породил признанного большинством общества национального проекта, не стал идеологией более или менее общенародной, что и отличает его от национализма польского, литовского и — с оговорками — украинского. Кратковременный расцвет национального языка и культуры в 1920-е — начале 1930-х годов, во время политики «коренизации», проводившейся советским руководством в союзных республиках, сменился волной репрессий против «буржуазных националистов». В результате этого было почти полностью уничтожено поколение политически активной национальной интеллигенции, в том числе большинство деятелей недолговечной Белорусской Народной Республики (1918), первого белорусского национального государства. В западной части Белоруссии, входившей в 1920-1930-е годы в состав Польши, белорусское национальное движение достаточно активно преследовалось властями. При этом большое число белорусских национал-коммунистических активистов, которые вели подпольную борьбу против польских властей в этом регионе, было уничтожено в ходе сталинских «чисток» после включения Западной Белоруссии в состав СССР (1939).
Поражением белорусского этнокультурного национализма обернулась и Вторая мировая война, в результате которой была уничтожена или вынуждена эмигрировать антикоммунистически настроенная часть национальной интеллигенции, которая в годы оккупации в той или иной мере сотрудничала с немецкими властями. Логику этих людей описывает белорусский историк Юрий Туронок:
«…Сама жизнь наглядно демонстрировала, что не Россия или Польша, а Германия благоприятствовала реализации национальных интересов Белоруссии […] Нельзя было ориентироваться и на Англию и США, которые игнорировали Белоруссию, поддерживая ее соседей. Оставалась только Германия, с которой связывались надежды на положительное решение вопроса о белорусской государственности. Но для этого должна была быть достигнута победа […] в войне с СССР»[18].
Речь шла о стремлении найти свое место в иерархии создаваемой нацистами новой Европы. При этом у белорусских националистов отсутствовало понимание природы гитлеровского режима, который нуждался в союзниках и сателлитах лишь до тех пор, пока вел войну. (Неудивительно, что деятельность националистических организаций вроде Беларускай Цэнтральнай Рады и военизированных формирований типа Беларускай Краёвай Абароны была разрешена и поощрялась немцами лишь в 1943-1944 годах, когда положение на советско-германском фронте изменилось не в пользу рейха.)
Для белорусского национализма сотрудничество некоторых его представителей с нацистами стало «поцелуем смерти». В послевоенный период обвинение в «буржуазном» национализме было одним из самых тяжелых, а в массовом сознании белорусов, переживших нацистскую оккупацию, появилась устойчивая ассоциация «национализм = нацизм», активно поддерживавшаяся советской государственной пропагандой. Одновременно воспевалось партизанское движение как символ героизма и антифашизма белорусского народа, хотя выбор, который в годы войны и оккупации приходилось делать белорусам, был далеко не однозначен и, по сути, не отличался от выбора других народов Центральной и Восточной Европы — между двумя тоталитарными режимами, один из которых был основан на принципе расовой и национальной, а другой — социальной дискриминации.
Результатом исторических потрясений, пережитых Белоруссией в первой половине ХХ века, и, в частности, разгрома и физического уничтожения значительной части национальной интеллигенции, стала гораздо более глубокая, чем в большинстве других республик СССР, советизация массового сознания белорусов. Послевоенная политическая и экономическая элита сформировалась из людей крестьянского происхождения и в большинстве своем невысокого образовательного уровня, сделавших карьеру в партийных или советских органах, а также отличившихся во время войны в рядах партизанского движения. «Регенерация культуры» после очередного опустошения произошла за счет деревни. Новый правящий класс сформировал свою идеологию на базе своей Победы, не вдумываясь слишком глубоко в исторические интерпретации тех событий, которые были «до него»[19]. Кроме того, в послевоенную эпоху, когда в Белоруссии развернулась ускоренная индустриализация, усилилась иммиграция из других союзных республик, в первую очередь из России. Менялась культурная среда: в Минске и других быстро растущих городах языком госучреждений, системы образования, СМИ становился русский, за белорусским же оставалась ниша языка «деревенского», «фольклорного».
Русификация образовательных учреждений, развернувшаяся в 1960-1970-е годы, была общей тенденцией для большинства республик СССР. Но именно в Белоруссии она оказалась, пожалуй, наиболее успешной — в силу объективной близости обеих культур (которую, впрочем, не стоит преувеличивать, как это часто делают в России), малочисленности национально ориентированной белорусской интеллигенции и отсутствия у нее собственной региональной «базы» наподобие украинских Галиции и Волыни. В 1974 году молодой историк Зенон Позняк, будущий лидер белорусских националистов, написал (на русском языке, под псевдонимом Генрих Рокутович) аналитическую записку «Положение в Белоруси» (орфография оригинала.- Я.Ш.), распространявшуюся «самиздатом». В ней он, в частности, отмечал:
«Политика насилия и лжи проводится в Белоруси, почти не ослабевая, с 1930-х годов. Во времена так называемой “хрущевской демократии” мы не смогли полностью реабилитировать большинство своих национальных политических деятелей, писателей и поэтов. Насилие и ложь образовали в республике весьма специфическое положение. По существу мы стоим еще по горло в крови 1930-х годов. Физические и моральные потери были тотальны и столь существенны, что наше поколение чувствует их постоянно»[20].
Обратные процессы развернулись уже в период «перестройки», на рубеже 1980-1990-х, когда, по словам белорусского социолога Елены Гаповой, «первым пространством, которое […] могло трактоваться как национальное, а потому было политическим, стала культура: будущие национальные политики начинали в группах по восстановлению исторических памятников, в археологических экспедициях или обществах по возрождению народных праздников […] Со временем, однако, фольклорное возрождение вместе с экологическим (чернобыльским) и антисталинским протестными дискурсами перестройки уступило место политическим требованиям…»[21]. На «перестроечной» волне на базе поначалу разрозненных групп преимущественно гуманитарной интеллигенции началось «адраджэньне» (возрождение) — процесс восстановления националистического исторического дискурса, а затем и формирования политического движения, ядром которого стал основанный Зеноном Позняком Белорусский народный фронт (БНФ).
Однако даже после 1991 года, когда Белоруссия словно бы «за компанию» с другими республиками бывшего СССР обрела государственный суверенитет (серьезного движения за независимость в республике не было), БНФ и его сторонникам не удалось стать доминирующей политической силой — в отличие от партий и движений националистического характера в странах Балтии, на Украине и в Молдавии, где они заняли значительную часть политического спектра. Белорусские националисты всегда оставались в меньшинстве, хотя в 1991-1994 годы они были весьма активны на политической сцене и добились реализации ряда пунктов своей программы, прежде всего в области культуры и образования. Тем не менее, как отмечает белорусский философ Игорь Бобков, «после 1991 года белорусская идентичность получила статус своего рода исключения из правил. С одной стороны, наличие независимого государства не позволяло декларировать ее полное отсутствие, с другой — белорусская действительность ничем не напоминала действительность современной культурно гомогенной нации с определенным набором мифов, ценностей и стереотипов, которые обычно и формируют поле национальной идентичности»[22].
Именно поэтому начавшаяся «белорусизация» многих областей социальной жизни (например, вузы страны планировалось практически полностью перевести на белорусский язык обучения к 1999 году) вызвала настороженную реакцию советизированного большинства — тех белорусов, которые, формально не отказываясь от своей национальной принадлежности, предпочитали в быту пользоваться русским языком, не разделяли антисоветского и антикоммунистического пафоса БНФ и, в отличие от многих националистов, не воспринимали Россию как «колониальную империю», от которой следует держаться подальше. Кроме того, «хотя культурная программа БНФ была в значительной мере поддержана и осуществлена на государственном уровне, экономическое развитие страны оставалось в руках коммунистической элиты, которая отдавала предпочтение социальной стабильности перед реформами. Поскольку жизненный уровень в начале 1990-х годов непрерывно падал, новая белорусская идентичность начала ассоциироваться с нестабильной и небезопасной жизнью»[23]. Выразителем интересов именно этих недовольных слоев общества выступил в 1994 году Лукашенко. Тогдашние первые в истории страны президентские выборы стали первым масштабным столкновением двух национальных проектов и двух типов белорусской идентичности, которые можно условно назвать «национал-демократическим» и «неосоветским». Первый потерпел поражение, второй одержал победу.
Эта победа означала начало вытеснения национально ориентированного меньшинства («сьвядомых», то есть «сознательных», белорусов, как они себя называют) на обочину политической и культурной жизни страны, их изоляцию в рамках своего рода гетто. Новая власть с ее все более усиливавшимися авторитарными тенденциями и плохо скрываемым пренебрежением к демократическим свободам сделала все для предельной изоляции этого «гетто», развернув пропагандистскую кампанию по дискредитации националистической оппозиции и ее сторонников. В то же время «сьвядомыя» белорусы в значительной мере сами приняли навязанные им правила игры, пестуя идеологию собственной исключительности, «истинной белорусскости» и плохо скрываемого презрения к «совкам», то есть большинству общества, не разделяющему их идеалы. Над этой позицией иронизировал белорусский философ Валентин Акудович, сам принадлежащий к среде «сьвядомых», в опубликованном в 2003 году эссе «Без нас», посвященном анализу причин поражения белорусского национализма:
«Если не пугаться преувеличений, можно сказать, что Адраджэньне (так, как мы его сформулировали и попытались реализовать) было своего рода интеллектуальным геноцидом белорусского общества, поскольку оно отказывало в праве на ценностную оценку своей жизни не только современникам […] но и предыдущим поколениям, которые безропотно жили себе двести лет под ярмом восточного колонизатора. Правда, в отличие от умерших, у современников оставался шанс реабилитироваться. Для этого им нужно было проклясть свою жизнь при коммунистах, прочитать книжку Миколы Ермаловича “Старажытная Беларусь”, продекламировать несколько стихотворений Ларисы Гениюш[24], выучить “клас╗чную мову”[25] (или переучиться с нормальной белорусской), вступить в БНФ и подписаться на газеты “Свабода” и “Наша Н╗ва”»[26].
Зная современные белорусские реалии, нетрудно понять, что подобные идеологические установки никак не могли рассчитывать на успех и популярность.
Впрочем, и идеологию противоположной, «лукашенковской» стороны нельзя сводить исключительно к реставрации советских политико-идеологических установок. В самом общем виде ее можно выразить следующими постулатами: позитивное восприятие советского прошлого и белорусского настоящего как «сохранения всего лучшего» из советской жизни; приоритетность таких ценностей, как стабильность и безопасность, перед такими, как свобода и индивидуальные возможности; размытость языковой идентификации (многие белорусы склонны при переписи населения указывать в качестве родного белорусский язык, что, однако, является скорее признаком этнической самоидентификации, поскольку в быту большинство из них разговаривает по-русски или на «трасянке»[27]); приверженность союзу с Россией как стратегическому геополитическому выбору Белоруссии, антизападничество и так далее. Классическому для Центральной и Восточной Европы этнокультурному национализму (который, как уже было сказано, в Белоруссии оказался загнан в «гетто») идеологи нынешнего режима противопоставляют весьма специфический «советско-белорусский» патриотизм.
Национал-демократическая и неосоветская системы ценностей в Белоруссии теоретически могли бы пересечься в точке под названием «патриотизм». Тогда «примиренческая» установка могла бы быть сформулирована примерно так: все мы — граждане одной страны, у нас общее прошлое и настоящее, а значит — общая судьба, следовательно, необходимо добиваться компромисса в спорах о дальнейшем развитии страны. (Подобный подход, кажется, начинает преобладать на Украине и удерживает эту страну от распада.) Однако в белорусских условиях «примиренчество» оказывается невозможным, поскольку политизированная часть неосоветского большинства и национал-демократического меньшинства просто не воспринимают друг друга как части единого целого. С одной стороны — официальная пропаганда, изображающая сторонников оппозиции как «отщепенцев» и «отморозков», то есть ненастоящих граждан, с другой — популярное в среде оппозиции противопоставление «нации» (под которой подразумевается она сама, оппозиция) и «народа» (всех остальных), который якобы «не дорос» до «нормального» национального самосознания — то есть до этнокультурного национализма. Итог — состояние «холодной гражданской войны», которая протекает по большей части скрыто, подспудно, но время от времени переживает всплески вроде того, что произошел в марте этого года по окончании президентских выборов.
Возможно, постепенное расширение политически активной части общества за счет молодежи, уже проявившееся в дни мартовских событий, принесет в будущем определенное смещение политических акцентов. Но, вероятнее всего, оба основных белорусских социокультурных типа, опирающиеся на них варианты национальной идентичности и соответствующие идеологические дискурсы сохранятся в качестве господствующих. Третьего, видимо, не дано, хотя попытаться вообразить себе это «третье» было бы интересно. Любой политико-идеологический проект (в том числе и нация) — это продукт, создаваемый немногими для многих. Но тех, кто способен выдвинуть и развить в Белоруссии третий проект, не зацикленный на привычные схемы этнокультурного национализма и неосоветского «ретропатриотизма», пока не видно.
Парадокс третий: открытость в условиях изоляции
В мае этого года Европейский союз ввел против Александра Лукашенко и еще тридцати высокопоставленных белорусских чиновников санкции, запретив им въезд на территорию стран ЕС. Причиной стала подтасовка результатов президентских выборов, в которой Запад обвинил белорусские власти. К санкциям присоединились и США, которые почти сразу получили возможность показать их в действии: самолету премьер-министра Белоруссии Сергея Сидорского, направлявшегося с визитом на Кубу, был запрещен пролет через американское воздушное пространство. (Белорусские власти не остались в долгу и вскоре запретили самолетам из США и Канады появляться в воздушном пространстве Белоруссии.) Эти меры, казалось бы, стали окончательным доказательством того, насколько глубока международная изоляция Белоруссии — по крайней мере на западном направлении.
Это верно, но лишь отчасти. О полной изоляции или, точнее, обособленности Белоруссии от остальной Европы, и Западной, и Восточной, можно говорить разве что в одном плане — идеологическом. Эклектичная идеология белорусских властей сочетает в себе гордость тем, что после 1994 года Белоруссия избрала свой, особый путь (подразумевается — лучший по сравнению с другими посткоммунистическими странами), нескрываемую ностальгию по «золотому веку» СССР, элементы традиционного славянофильства, противопоставляющего «славянско-православную» (вариант — евразийскую) цивилизацию «аморальному» и «агрессивному» Западу, и как следствие — неприятие концепции либеральной демократии, которая якобы не свойственна восточнославянским народам и навязывается им западными «менторами», стремящимися к геополитическому господству в Евразии. Эта идеология, как уже было сказано, чрезвычайно далека от традиционного для восточноевропейских народов этнокультурного национализма, но не может отождествляться и с коммунизмом, пусть даже в его умеренной позднесоветской интерпретации. Речь идет о специфической форме левого популизма, эксплуатирующей патерналистские настроения, характерные для обществ, которые с точки зрения социальной психологии остаются крестьянско-традиционалистскими.
Белоруссия — пример именно такого общества. Хотя сельские жители составляют лишь около 30% населения страны, большинство горожан являются таковыми в первом или втором поколении, не более. Культурное и психологическое влияние патриархальной сельской культуры в Белоруссии по-прежнему сильно, и этот фактор в заметной степени формирует политическую культуру нации[28]. Белорусские власти принимают это в расчет. Однако патерналистская идеология, ориентированная на ценности традиционного общества, которые разрушаются под воздействием глобализации, ретроградна по определению. Поэтому получается, что неосоветский популизм белорусских властей — это «не национальный проект как таковой, поскольку проект предусматривает определенное представление о будущем; скорее это программа, которая… позволяет реагировать на те или иные запросы времени […] Проект базируется на прошлом и устремлен в будущее, программа ориентирована только на настоящее»[29]. В этом отношении сегодняшняя Белоруссия действительно уникальна: она отличается как от своих западных соседей — стран Евросоюза, выстраивающих наднациональный интеграционный проект, так и от соседей восточных и южных — России и Украины, постепенно создающих свои национальные проекты.
Отсюда — амбивалентное отношение белорусского режима и его сторонников к России. С одной стороны, Россия занимает почетное место в современном белорусском идеологическом пантеоне. Она считается братской союзной державой, наиболее близкой Белоруссии с исторической, политической, культурной, экономической и прочих точек зрения. С другой стороны, сегодняшняя Россия воспринимается критически — как страна, отказавшаяся от слишком многого из наследия СССР, как государство, чье руководство не противостоит Западу столь открыто, как это делают правящие круги Белоруссии, наконец, как общество, не нашедшее эффективного противоядия от «отравы» либерализма и индивидуализма. Сам Лукашенко заявил: «…мы по исторической привычке смотрим на “старшего брата”, на Москву, и видим, что даже она не осознает необходимости идеологического выбора. Увы, многие процессы позволяют говорить о том, что Россия сегодня перестает быть, к сожалению, духовным и культурным оплотом восточно-евразийской цивилизации»[30].
Несостыковка российской и белорусской моделей трансформации — не только идеологическая, но в первую очередь социально-экономическая — не мешает, однако, тесному политическому взаимодействию двух стран. На этом уровне речь может идти лишь о полуизоляции Белоруссии — закрыв себе по идеологическим соображениям путь на Запад, официальный Минск держит широко открытыми двери на Восток. Об одной из причин этого и в России, и в самой Белоруссии начали говорить еще в конце 1990-х — это якобы не оставляющее белорусского президента желание занять место на российской политической сцене, причем место самое высокое. После прихода к власти в России Владимира Путина вероятность такого поворота в карьере Александра Лукашенко приблизилась к нулю. Трудно не заметить, что именно в этот момент, после 2000 года, в политике официального Минска происходит поворот от максимально тесного взаимодействия с Москвой к, по выражению белорусского политолога Павла Усова, «холодному сотрудничеству»:
«Беларусь начинает все более позиционироваться как отдельный геополитический элемент, обладающий собственной внешнеполитической позицией и самостоятельно определяющий внутреннюю политику. Были предприняты шаги с целью формирования государственной идеологии, в рамках которой производится интенсивное внедрение в сознание населения образа президента как единственного гаранта независимости страны и ее стабильного […] развития»[31].
Тем не менее окончательного разрыва ни Минск, ни Москва стараются не допустить, руководствуясь при этом различными соображениями. Россию устраивает политическая ситуация в Белоруссии, которая позволяет рассчитывать на то, что при нынешнем режиме эта страна останется последним значительным союзником Москвы на западном направлении. Подобные геополитические конструкции всегда значили для Кремля немало, но после «цветных революций» в ряде стран СНГ они, судя по всему, обрели еще больший вес. У белорусского же президента просто нет иного геополитического выбора: после выборов 2006 года он окончательно стал для Запада persona non grata, а тот факт, что легитимность его избрания была признана Россией, но не признана США и Евросоюзом, превращает его в политически крайне зависимую от Кремля фигуру. Многие аналитики полагают, что жесткость, проявленная по отношению к оппозиции до и после мартовских выборов, и сам ход голосования, вызвавший весьма обоснованные сомнения в подлинности официальных результатов, стали крупным политическим просчетом Александра Лукашенко, в значительной степени лишившим его свободы внутри- и внешнеполитического маневра. Президент Белоруссии, который на протяжении многих лет вел с Россией довольно тонкую игру на политическом, дипломатическом и экономическом поле, попал в весьма непростое положение: теперь исключительно от Москвы зависит, превратится ли политическая полуизоляция Белоруссии в изоляцию полную.
Для достижения своих целей в Белоруссии Россия в последнее время начала активно использовать экономические рычаги. Это неудивительно, учитывая, что на Россию приходилось в 2004 году, по данным Минстата РБ, 47,1% белорусского экспорта и 68% импорта[32]. При этом в структуре импорта из России 53% составляли энергоносители — нефть и природный газ. Именно поэтому «газовый вопрос» приобрел в российско-белорусских отношениях такое значение. Грядущее с начала 2007 года повышение цен на российский газ для Белоруссии, конечно, не пройдет бесследно для ее экономики, хотя апокалиптические прогнозы, судя по всему, не сбудутся. Цены на газ использованы российским руководством как «отмычка» к белорусскому рынку, проникновение на который российского капитала многие годы откровенно блокировалось Минском. Стремление «Газпрома» приобрести белорусскую газотранспортную систему — явно лишь первый этап российской экономической экспансии в Белоруссии. Однако вряд ли эта экспансия будет протекать быстро и безболезненно: белорусские власти не заинтересованы в передаче «лакомых кусочков» экономики какому бы то ни было иностранному капиталу, включая российский. Ведь контроль за крупной собственностью составляет экономическую основу власти сегодняшней политической элиты Белоруссии.
Кроме того, не следует вообще преувеличивать степень хозяйственной зависимости Белоруссии от восточного соседа. Газ газом, однако наиболее динамично в последние годы развивается торговля Белоруссии не с Россией, а со странами ЕС. Так, по данным за 11 месяцев 2005 года, на Россию приходилось 36% белорусского экспорта, в то время как на Евросоюз — около 40%[33]. Для экономики некоторых европейских стран, например Великобритании и Нидерландов, существенны такие статьи белорусского экспорта, как переработанные нефтепродукты и калийные удобрения. Кроме того, Белоруссия — важное транзитное государство на пути российских энергоносителей к европейским потребителям. Не исключено, что именно экономические соображения определили реакцию Евросоюза на мартовские события в Белоруссии, которая была весьма сдержанной: санкции, введенные Европой против официального Минска, носили скорее «косметический» характер и свелись к упоминавшемуся выше запрету на поездки в ЕС белорусского руководства (да и то далеко не всего).
Итак, будучи идеологически изолированной полностью, а политически — изолированной наполовину, в экономическом плане Белоруссия не изолирована совершенно. В этом и заключается очередной белорусский парадокс: «последняя диктатура Европы», возглавляемая людьми, чей политический стиль — популистское ретро, располагает открытой и достаточно динамично развивающейся экономикой. Впрочем, одновременно эта экономика перегружена социальными обязательствами, ощущает недостаток инвестиций, особенно внешних, а на горизонте маячит технологический кризис, неизбежность которого признают даже аналитики, симпатизирующие нынешним властям:
«Беларусь, по сути, проедает советское научно-технологическое наследство, оказавшееся на периферии технологической культуры развитых стран […] Если не будет интеграции белорусской промышленности с промышленностью развитых стран, Беларусь рискует разово потерять конкурентоспособность своей промышленности на мировых рынках в силу взрывного развития новых технологий или перейти на относительно низкий уровень в технологической кооперации с развитыми странами»[34].
Однако политические факторы во многом препятствуют такого рода интеграции.
***
Все белорусские парадоксы, видимо, имеют одну причину: промежуточность нынешнего положения страны — во временном и пространственном отношениях. Белоруссия решила не расставаться с советским прошлым, но по объективным причинам не могла сохранить его в неприкосновенности. Будучи в последние 200 лет теснейшим образом связана с Россией, в постсоветский период она обрела не только формальную независимость, но и реальную национальную самость — и в этом процессе Россия сыграла роль «значимого другого», который служит ориентиром, своего рода точкой отсчета, но от которого при этом отдаляются во имя сохранения собственной идентичности и ценностей. Оставаясь исторически и культурно частью Европы, пограничьем между ее центральными и восточными регионами, Белоруссия, однако, не пошла за соседями, взяв кое-что от каждого, но отказавшись от многого и в российском, и в западном опыте. Нынешняя эпоха белорусской истории — несомненно, переходная, поскольку ни отдельный человек, ни общество не могут слишком долго жить в состоянии «между».