Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2006
Олег Николаевич Яницкий (р. 1933) — заведующий сектором социально-экологических исследований Института социологии РАН.
Олег Яницкий
Поток и «место»: К проблеме локального социально-экологического знания
Ситуация
Мир все более разделяется на тех, кто живет, свободно перемещаясь во времени, и тех, кто вынужден жить в пространстве, то есть оставаться привязанным к «месту» (месту работы, городу, селу, жилищу, шести соткам, реке, лесу, природной экосистеме). Как пишет Зигмунт Бауман: «Последняя четверть ХХ столетия, весьма вероятно, войдет в историю под названием “Великой войны за независимость от пространства”. В ходе этой войны происходило последовательное и неумолимое освобождение центров принятия решений (а также расчетов, на основе которых эти центры принимают решения) от территориальных ограничений, связанных с привязкой к определенной местности»[1]. Это — новая макроэкология мира[2], в которую втягивается и Россия. Всепроникающий и унифицирующий поток (денег, товаров, людских ресурсов, информации) против природного и культурного разнообразия «мест» (социоприродных экосистем), которые поддерживают биосферу в относительном равновесии, — ключевой социально-экологический конфликт современности и главная проблема социальной экологии эпохи глобализации.
В литературе по социологии и социальной антропологии локальное экологическое знание (далее — локальное знание) трактуется как знание непрофессионалов, «людей улицы» (laypersons), которые имеют право быть услышанными, то есть это знание должно быть учтено при принятии экологических решений[3]. Для определения степени приближения процесса трансляции этого знания «наверх» к идеалу демократического участия были разработаны соответствующие шкалы[4]. Иными словами, локальное знание интерпретировалось как уже данное, устоявшееся и в этом смысле стоящее ближе к традиции или «укладу», нежели к научному знанию как таковому. Противоположная точка зрения заключается в том, что в условиях глобализации такого знания, строго говоря, не существует — оно всегда ситуативно, то есть всякий раз задается «пересечением» глобальных сил (потоков) в некотором «месте». Завтра ситуация может кардинальным образом измениться[5].
Что касается России, то значительная часть ее населения, особенно на огромных пространствах Сибири и Дальнего Востока, несмотря на десятилетие реформ, которые привели к резкому увеличению зависимости от ситуации на мировых рынках и транснациональных экономических процессов, остается сегодня в значительной мере привязанным к «месту» — экономически и культурно. Поэтому методологически исходный пункт при анализе проблемы локального знания в нашем переходном обществе не «или-или», а «и-и». Иначе говоря, локальное знание есть не только либо «традиционное» (результат ментальной кристаллизации многолетней повседневной практики местного населения), либо только «ситуативное», то есть не поддающееся рациональному исчислению, — оно постоянно и сохраняется (воспроизводится), и изменяется под воздействием многих сил, как локальных, так и иных. Практически это означает, что локальное знание вырабатывается в результате взаимодействия населения и властных структур, имеет сложную «процессуальную» структуру и должно использоваться в местном планировании, поскольку оно увеличивает научную базу принятия решений, демократизирует их процедуры, экономически дешевле, а также способствует смягчению несправедливого распределения средовых рисков в местном сообществе.
Локальное знание не просто «совокупная информация» — оно представляет собой процесс формирования смыслов в конкретном локальном контексте. Почти сто лет назад Владимир Вернадский писал, что насильственная политика в национальном вопросе в значительной мере «поддерживалась недостаточным знанием и недостаточной осведомленностью русского общества и правительства о местной жизни, местных особенностях и национальной жизни составляющих Россию народностей. Именно здесь лучшим спаивающим средством и лучшим источником единения является возможно широкое и возможно полное знание и связанное с ним понимание. […] Усиление научной работы, связанной с местной или национальной жизнью, позволяет использовать духовные силы народа так сильно, как никогда не удается их организовать в унитарной централистической организации. Местный центр использует и вызывает к жизни духовные силы, иначе не доступные к возбуждению»[6] (курсив мой. — О.Я.). Как сегодня иногда говорят, нацию создает резонанс «почвы» и «метафизики».
Иными словами, местное население рассматривается как социальный актор, участвующий в процессе выработки знания о «месте» и для «места», в формировании культуры «места», и сверх того — как партнер высокой науки в процессе научного производства. Это означает, что местное население является носителем культуры и обладает знаниями и ноу-хау, существенными для разработки научных доктрин и практических рекомендаций. Методологически данное утверждение соответствует базовому принципу социологии социального знания: «следуй за актором»[7]. Поэтому экологические страхи и озабоченность местного населения ошибочно трактовать как «эмоции», «ложное восприятие» или как феномен толпы, «митинговщины». Они представляют собой важный источник познания социального мира, в котором мы живем. В частности, изучение этих эмоций позволяет понять местные конструкции смыслов повседневной жизни.
В более узком смысле локальное знание — это самосохранительная реакция местного населения на утилитаристскую (потребительскую) тенденцию современной модернизации. Когда принцип «коллективной безответственности» (Ульрих Бек) господствует, это население вынуждено само быть адвокатом среды своего жизнеобеспечения и ее безопасности. Но чтобы его голос был услышан, оно вынуждено либо объединяться в гражданские инициативы или общественные движения, либо вступать во взаимодействие с уже действующими экологическими и другими общественными организациями. Значит, экологические инициативы и движения — важнейший механизм производства социально-экологического, в том числе локального, знания.
К определению понятия
Привычная формула «знание — в практику» означает, по сути, сциентистский (директивный) взгляд на общество, в котором генераторами знания выступают только ученые, остальные трактуются лишь как его реципиенты. В действительности всякое научное знание отбирается и трансформируется публикой и по-разному распространяется в различных слоях общества. Кроме того, культура местных сообществ всегда «участвует» в определении шкалы важности его экологических проблем. Экологические и иные ценности и взгляды встроены в ядро культурных верований и ценностей всякой культуры. Изучая, каким образом эти ключевые ценности структурированы, мы сможем приблизиться к пониманию характера локального знания и способов его реализации.
Если естественно-научное знание тяготеет к фактам и обобщениям, то есть к «объективности», то локальное знание придает значение местным условиям и событиям, личностным взглядам и индивидуальному опыту, то есть тяготеет к субъективности. В частности, локально возникающие экспертизы отражают более широкие, нежели научное знание, характеристики местного контекста, в котором они формируются и существуют. Далее, если естественно-научное знание расчленяет и ранжирует, то локальное — синкретизирует, соединяя воедино факты и ощущения различного характера и масштаба. Именно на основании подобных синкретических оценок индивид, группа или местное сообщество принимают решение. Носители локального знания дают «гибридные» суждения, которые идут поперек научных, политических и иных фактов. Даже в том случае, когда очевидно, что жители оперируют научными фактами, важно, каким образом это знание аккумулируется и используется.
То, что научная модель мира отличается от ненаучной, не означает, что одна из них лучше. Культурные модели могут быть функционально эффективнее в специфическом контексте. Непрофессионалы активно конструируют их из обрывков популярного экологического знания, местной мудрости, мнений членов семьи или друзей. Тест такой модели в конечном счете всегда практический — работает ли она для объяснения событий и ситуаций повседневной жизни[8]. Так или иначе, локальное знание — не слепок с умозаключений ученых, у него есть носитель, который имеет право быть услышанным. Другими словами, у этого знания есть самостоятельный гносеологический и социокультурный статус.
С моей точки зрения, есть три основных типа локального знания. Первый, я называю его нормальным знанием-практикой, — это знание о способах поддержания некоторым социальным субъектом (индивидом, группой, территориальным сообществом) устойчивого равновесия со средой своего непосредственного обитания, включающее как знание о налагаемых ею ограничениях, так и знание о ее ресурсах (возможностях) для поддержания повседневной жизнедеятельности в некотором нормальном (немобилизационном) режиме. Второй я называю тревожным локальным знанием. Оно представляет собой знание об угрозах этому равновесию (рисках), исходящих от внешней среды, природной и социальной, а также о ресурсах, которые необходимо мобилизовать, чтобы удержать экосистему в устойчивом состоянии. Конкретно это могут быть требования «оставить нас в покое» или обращение к гражданским организациям за поддержкой. Восприятие рисков, их ранжирование и интерпретация суть важные элементы экологической культуры. Катастрофическое локальное (со)знание формируется в зонах экологического бедствия, где восстановление местной экосистемы невозможно и поддержание ее минимальной жизнеспособности осуществляется целиком за счет притока ресурсов (гуманитарной помощи) извне. Собственно локальное знание ограничивается информацией о доступе к этой помощи или о том, как покинуть такое «место» с минимальным риском для жизни.
Носители локального знания
Его носители — это в первую очередь те, кто «живет местом», где место есть одновременно ареал активности субъекта и совокупность доступных ресурсов его жизнеобеспечения. Носители этого знания также те, кто практикует традиционные формы уклада, сохраняя в памяти элементы труда и быта прошлых поколений. Наконец, это те, кто связан с «местом» моральными узами, будь то семейные связи, чувство «малой родины» или «любовь к отеческим гробам».
На языке социальной экологии термин «жизнь местом» в данном случае близок по смыслу к введенному мною понятию первичной социально-экологической структуры, то есть формы организации «индивидуального жизненного пространства», позволяющей социальному актору воспроизводить необходимые ресурсы для жизни и достигать этой цели, не выходя за рамки (устоявшейся) нормы жизненного процесса[9]. Наконец, носителями локального знания являются также социально ответственные и активные местные жители. Как заметил один активист: «Энтузиасты на местах не переводятся. Это порода людей из разряда “несмотря ни на что”. Что бы ни происходило, они все равно свое дело делают. И таких людей множество…»
Однако «носители» и «местные» не синонимичные понятия. Сегодня локальное знание имеет внелокальных носителей. Я называю их «озабоченными профессионалами». Это – ученые-экологи, экоактивисты и просто образованные люди, которые, разделяя взгляды и ценности местного населения, стремятся это знание выявить, интерпретировать и мобилизовать для разработки практических рекомендаций по смягчению или устранению экологических рисков, улучшению жизни местного населения. «Озабоченные профессионалы» выступают посредниками, коммуникаторами между учеными, политиками и местным населением.
Процесс сближения «озабоченных профессионалов» и местного населения в отношении ценности локального знания имеет в последние годы обоюдный характер. С одной стороны, изменилось мировоззрение экоактивистов. Если сначала они защищали природу «от людей», потом — для людей, но точно не зная, для кого именно, то сегодня принцип их действия: «защитим природу для людей и вместе с ними». С другой, изменилось отношение местного населения к среде своего непосредственного обитания. Раньше оно выступало в качестве стороннего наблюдателя, как правило, только «сигнализируя» общественным организациям о нарушениях природоохранного законодательства (незаконных рубках леса, строительстве на заповедных территориях). Теперь, когда население поняло, что рассчитывать на помощь сверху бессмысленно, когда стало восстанавливаться чувство ответственности за свою, конкретную территорию, мало-помалу оно становится активным участником охраны среды своего непосредственного обитания. Это вписывается в общую тенденцию трудного перехода от охраны природы «сверху» к охране «снизу»[10].
Структура локального знания
Знание имеет сложную структуру. Его ядро составляют знания-традиции, то есть знания, кристаллизовавшиеся у данного местного сообщества в ходе многолетних повседневных практик. Это экологическое (экосистемное) знание в точном смысле этого слова, то есть знание о правилах, приемах и инструментах рачительного (неистощительного) природопользования. Затем идет «слой» знаний о приемах и способах выживания в изменяемой конкретной ситуации «места». И, наконец, «слой» знаний о вызовах, возможностях и ограничениях, поступающих извне, то есть знание о тех силах, которые местное население (сообщество) не способно контролировать самостоятельно.
Если, в частности, посмотреть на вызовы, которые бросают местному населению современные природопользователи, в первую очередь нефтяники, газовики и лесозаготовители, то выявляются такие этапы эволюции локального восприятия/мышления: сначала — только реакция, то есть «спасите, помогите хоть кто-нибудь». Затем начинается первичная рефлексия — осмысление среды своего непосредственного обитания в терминах «мое-чужое», формирование у этих жителей некоторой ментальной карты местообитания и ситуации в целом. Для этого уже необходимо общение с профессионалами (независимыми экспертами, экоактивистами). Потом следует период «расскажите, научите», то есть люди (местное сообщество) осознают наличие некоторой экологической проблемы, но им не хватает нужной информации или образцов социального действия.
Очень важный этап (уровень) — это структурирование местными жителями проблемной ситуации, чтобы понять: откуда исходит риск, каков его масштаб, какие ресурсы нужны, чтобы с ним справиться. Далее идет этап формирования потребностей этих жителей в практическом знании о коридоре возможностей социального действия, в том числе — об участии в принятии решений. За ним закономерно следует главный на сегодня этап: что я (мы) можем сделать практически здесь и сейчас, а что можно осуществить, лишь объединяясь или сотрудничая с политическими партиями и общественными движениями. И, наконец, овладение стратегическим мышлением, то есть знанием о том, как сделать свою жизнь в данном месте «устойчивой» в длительной перспективе. То есть «возвращение» к мысли о нормальном, привычном образе жизни, но уже в современном — динамическом — его понимании.
Конечно, конкретная структура и содержание подобных цепочек сильно зависят от местообитания человека, способа добывания им средств к существованию. Если он «живет лесом», то определения «привычный», «нормальный» являются синонимами понятия «экосистемный». Если же речь идет о горожанине или работнике ресурсной отрасли, то синонимом «привычности» становятся мобильность, социальная и территориальная. Однако ключевая проблема состоит в том, что человек, даже часто перемещаясь с места на место, из слоя в слой, должен чувствовать себя комфортно, привычно.
Просветители и защитники
В данном разделе речь пойдет о тех ролях, которые сегодня уже реально играют общественные экологические организации (экоНПО) в выявлении, артикуляции и трансляции локального знания.
Во-первых, это просветительская деятельность, объектом которой является местное население, включая местную администрацию и представителей малого бизнеса. Если угодно, это экологический ликбез, абсолютно необходимый не только потому, что экологическая ситуация на местах быстро меняется под воздействием модернизации и глобализации, но и потому, что взаимоотношения человека и природы в течение многих столетий были «вписаны» в традицию, повседневный жизненный уклад. Такое просвещение, как правило, содержит адвокативный момент: экоактивисты помогают населению осознать свои экологические права. Сегодня просвещение все более совмещается с проблемным информированием, касающимся их местообитания, заставляющим людей думать: с кем они — с временщиками или же со своими детьми, с их будущим. «Постановку проблем для взрослого населения, — говорит активист из Благовещенска, — мы даем иногда в очень жестком ключе: с кем ты, со своими детьми, с их будущим, с нами или ты против нас, против своих детей, против их будущего?»
Во-вторых, это изучение местного общественного мнения, уровня обеспокоенности местных жителей, их точки зрения на иерархию локальных экологических проблем. Конечно, это мнение зависит от контингента опрошенных. Например, в урбанизированной Новосибирской области преобладают эстетические и рекреационные представления о лесе, тогда как в лесных поселках — скорее как об экосистеме. Такое изучение может осуществляться независимыми экспертами, причем, как выясняется, по ряду вопросов (нелегальные рубки леса, браконьерство на реках) оценки независимых экспертов-активистов и местных жителей, как правило, совпадают. В ходе этих действий мнение местных жителей не только выявляется, но и формируется, мобилизуется и возвращается его носителям уже в структурированном виде.
В-третьих, это поисковая деятельность, направленная на выявление потенциальных носителей локального знания, способных его артикулировать и/или защищать публично. Как правило, ими выступают городская и сельская интеллигенция, учителя, промысловики (охотники, рыболовы) и местные старожилы, сохранившие в памяти приемы традиционного природопользования. Весьма ценную информацию могут предоставить врачи. Охотно идут на неформальный контакт бывшие работники городской и областной прокуратур, местных администраций. Дети и школьники, участвуя в выставках рисунков на природоохранные темы, дают важную эмоциональную информацию о состоянии среды их непосредственного обитания. Конечно, как во всяком деле, здесь есть специфика. Например, как утверждал врач и социолог Владимир Лупандин, местного врача о состоянии здоровья населения может опрашивать только врач, потому что вне общения профессионалов правильно поставить диагноз невозможно. Вообще врачи на местах представляют собой мощный потенциал, не использованный социальной экологией. Замечу, что локальное знание не только «извлекается», мобилизуется активистами, но, как только в нем обнаруживается потребность, идет «самотеком». Как утверждают местные журналисты, когда в газете готовится материал в ключе «замечательные места нашего края», то с мест идет просто поток интересной информации, полный любви к своему месту, земле.
В ходе поисковой деятельности изменилась установка активистов по отношению к краеведам: сегодня интерес к ним не «этнографический», а именно социально-экологический: через них, их респондентов можно добыть информацию о прошлом локальных экосистем, принципах их поддержания традиционными формами хозяйствования. Через старожилов находятся люди, действительно заинтересованные в сохранении локальных экосистем. Исторически знаменательно, что краеведение не только возрождается, но и вновь становится союзником экологического движения, как это было в нашей стране сто лет назад[11]. Это способствует возрождению «образа места» у коренных жителей, «образа уклада», то есть соединения утилитарных и культурных представлений о конкретном месте. Что особенно важно для районов, где предполагается возобновление традиционного природопользования. Как сказал активист, подготавливавший для него площадку в Горной Шории: «Мы использовали архивы, то есть дневники и публикации ученых, которые начали исследовать Сибирь еще в XVII-XVIII веках, где содержится информация о шорцах, их расселении и традициях. Собрали также информацию об их нынешней хозяйственной деятельности. Провели опрос среди старожилов, которые еще помнили, чем занимались они или их предки. И что самое важное, мы выясняли, в каких именно местах велось то или иное природопользование, поскольку шорцы селились локально, родами, и каждый род имел свою территорию (для охоты, рыбной ловли, скотоводства)». Иными словами, экоактивисты работали как научные работники, краеведы и активные хранители традиций коренных народов с целью сохранения традиционного режима природопользования и уклада в целом.
В-четвертых, это обучающая деятельность — различные формы тренинга, имеющие своей целью структурирование мышления местных жителей в ключе обучающего знания-действия (learning by doing): что мы можем сами, а в чем мы можем только участвовать; кто наши потенциальные противники; как правильно реагировать на возникающие проблемы, планировать свои действия, находить для них ресурсы, строить сети взаимной поддержки и так далее. Например, как сказал сибирский активист, «бороться с лесными браконьерами вы можете силами собственных охотников, а бороться против прокладки нефтепровода — только участвуя в массовых акциях зеленых».
В частности, это выявление и обучение способам разрешения конфликтов между местным (коренным) и городским населением, часть которого, обеднев, выживает за счет варварского ограбления природы. Местному населению нужен образец, эталон социального действия, а еще лучше — несколько его вариантов, чтобы они сами выбрали наиболее подходящий. Экоактивисты обучают также лидеров местных инициативных групп навыкам написания заявок на (малые) гранты, то есть учат ставить задачи, планировать свою деятельность, рассчитывать потребные ресурсы. Все это структурирует, рационализирует мышление местного населения — как в отношении восприятия угроз среде своего обитания, так и в плане построения своих действий. Фактически это привитие местным активистам (мягкого) «менеджерского» способа мышления. Мягкого потому, что сращено с этико-эстетическим отношением к «месту». Другим результатом является более четкая самоидентификация местных жителей в социально-правовом пространстве. Здесь также присутствует адвокативный обертон деятельности зеленых.
В-пятых, это коммуникативная деятельность, формирование площадки для диалога (а возможно, и для конфронтации) между сторонами, вовлеченными в экологический конфликт. Это — очень важная форма деятельности ученых-активистов, так как в современных условиях деятельность международных ресурсодобывающих корпораций идет «поверх» локальных социальных общностей. Поэтому на местах возникает феномен «шпиономании», отторжения чужаков. Причем эта установка разделяется не только властными структурами, но и местным населением.
Отсюда разработка пробных (модельных) проектов с участием населения, открытость, прозрачность этой работы, гласность — необходимое условие для налаживания взаимопонимания между экоНПО и населением. Как сказал активист из Республики Коми: «Мы — организация, которая помогает людям сесть и задуматься: что является долговременной проблемой их жизни. Не то что сейчас им не хватает куска хлеба и нужно его найти, а как сделать так, чтобы этот кусок хлеба появлялся на столе регулярно. Только в диалоге с бизнесом и власть предержащими население осознает, что, даже если “виноватый” будет найден, проблема от этого не исчезнет — мы так и останемся бедными». Поэтому очень часто местная администрация, а бывает, что и государственные управления природных ресурсов в регионах, фактически находясь на стороне жителей, тем не менее просят экоактивистов «выступить с инициативой», то есть поднять вопрос, войти в контакт с населением, а они «потом поддержат». Иными словами, правильно организованная коммуникация порождает доверие, затем интерес и участие, а в иных случаях — и самоорганизацию населения.
Как и ранее, поисковую и коммуникативную функции часто выполняют журналисты. Особо важен язык их общения с читателем (зрителем). Монодисциплинарного языка недостаточно. Как сказал один активист: «Если ты хочешь “зацепить” темой читателя, нельзя говорить с ним на каком-то одном (дисциплинарном) языке. Реальность не расчленена. Возрождение синкретического архаического языка очень плодотворно для пропаганды, журналистики: местность, прошлое, природа, культура, география, экология». Вместе с тем, нужна конкретность, апелляция к знакомым образам. Существенна также институционализация коммуникативной деятельности. Например, дальневосточное ноу-хау — это организация системы независимых журналистских пресс-клубов, там создана также объединенная (региональная) федерация журналистов-экологов.
На местах, тем более при крайней разреженности населения в восточных районах России, дефицит общения очень велик. Зеленые не только собирают местную интеллигенцию (учителей, врачей, краеведов, активистов из среды малочисленных народов), но и информируют их об экологической ситуации в регионе. Другая, не менее важная сторона этой деятельности — ретрансляция информации из глобальных источников (интернет-ресурсы международных сетевых экологических организаций) на места, в глубинку. Третья — ретрансляция активистами методов структурирования локального знания из района в район. Наконец, в ходе этой работы активисты обучаются производству локального знания сами.
В-шестых, это их интерпретативная функция. Важно не только создать площадку для диалога, но и наладить взаимопонимание, то есть уметь переводить (научное) экологическое знание на язык местных проблем и — обратно, то есть доводить локальные ноу-хау, обеспокоенность, эмоции до политиков в понятном им формате. Как сказал один лидер: «Я — тот проводник, который осуществляет эту взаимную передачу информации». Эту же функцию выполняют журналисты.
В-седьмых, это мотивирующее воздействие. Лидеры движения стараются показать местному населению (и научить практически), как сделать, чтобы оно жило лучше. Или почему оно живет хуже других, находящихся в сходных условиях. То есть показывают им возможности самодеятельности в существующем коридоре их экономических и социальных возможностей. Здесь в качестве ноу-хау выступает «актуальный архив», то есть мотивирование участия населения положительными примерами проэкологического действия из новейшей истории данного места, области, края.
Деятельность экоактивистов имеет также психотерапевтический эффект, способствующий преодолению страха местных жителей перед ответственностью за собственные инициативы в сфере охраны природы. Как сказал один активист: «Когда люди начинают что-то узнавать, понимать [проблему], они начинают бояться. Очень сильно боятся “больших” денег извне, вообще боятся брать на себя ответственность». Другой источник страха: сращивание в ряде случаев местной власти и криминальных структур (наемники со стороны стоят дешевле), в результате чего местное население остается без работы и без доступа к дарам природы, которые хищнически уничтожаются. Но, пожалуй, главный из них — это нарастающая ситуация неопределенности, информационного вакуума. Поэтому чаще всего население выступает «против всего», оно боится, потому что непонятно, что ему угрожает на этот раз.
Психотерапевтическое воздействие слагается из нескольких элементов: информирования о возможных переменах в их жизни, правового просвещения, создания горячих линий («зеленый» телефон), налаживания коммуникации и взаимной поддержки как между активистами и местным населением, так и между его отдельными группами, формирования каналов экологической коммуникации между местными жителями и местной (или региональной) администрацией; в конечном счете оно направлено на достижение согласия между ними по поводу решения местных экологических проблем.
В-девятых, это адвокативная деятельность в чистом виде, когда активисты экологических общественных организаций выступают ходатаями по поводу экологических проблем (угроз, рисков) местного населения. Это могут быть запросы в местные представительные и административные органы, выступления в прессе или по телевидению, участие в проведении общественных экологических экспертиз, оспаривание государственных (ведомственных) экологических экспертиз и так далее. Наиболее распространенная форма — это помощь местному населению в привлечении независимых экспертов («тех, кому доверяешь») для оценки потенциальных возможностей его местообитания, прежде чем произойдет резкий слом его жизненного уклада. «Прежде чем они “отдадутся” кому-либо, — говорит активист из «Байкальской волны» (Иркутск), — они должны быть способны оценить, чем они располагают». Замечу, что доверие здесь должно быть обоюдным — со стороны как активистов, так и населения.
Например, в Восточной Сибири смысл «адвокативной практики» региональных экоНПО часто заключается в помощи местным сообществам в рефлексии по поводу угрозы со стороны развивающегося нефтегазового транзита (транспортных коридоров). Экоактивисты помогают этим территориальным сообществам оценить возможные риски, выявить наличные ресурсы (противостояния, выбора альтернативного пути развития) и сформулировать возможные альтернативы своего дальнейшего существования на базе использования местных возможностей (скажем, рекреационных и других ресурсов). В критических ситуациях природоохранная деятельность сливается с правозащитной.
Наконец, в-десятых, это мобилизационная деятельность, то есть непосредственное вовлечение этого населения в различные формы проэкологической деятельности, начиная от писем и запросов во властные структуры и вплоть до его участия в разработке планов охраны природы в районах. Это также создание в малых городах, поселках и деревнях инициативных групп, вовлечение их населения в деятельность региональных и международных экоНПО, в том числе в конкретные проекты. Естественно, без обучения жителей этим действиям и их структурированию здесь не обойтись.
Замечу, что не только малые коренные народы, но и русское население села является носителем методов неистощительного природопользования. Однако оно себя в экологическом плане почти никак не проявляет, живя по известной формуле: «Очень трудно, но еще можно терпеть». Малые коренные народы организованы относительно лучше, чем русское население, хотя бы потому, что права коренных народов Севера Сибири и Дальнего Востока достаточно детально прописаны в федеральном законодательстве. Поэтому также нужны нормы проэкологической деятельности, ориентированные на компактно проживающее русское население. Особо важно наладить вовлечение местного населения в общественный мониторинг, то есть установление постоянного контакта с некоторой региональной общественной экологической организацией уже на (полу)профессиональной основе. Что опять же способствует структурированию и рационализации мышления местных жителей.
Я бы не хотел, чтобы читатель сделал вывод о полной пассивности местного населения. Оно очень разное. Есть люди и сообщества, действительно инертные, полностью погруженные в решение сиюминутных проблем выживания и не верящие в возможность перемен к лучшему. Но есть очень много людей думающих и действующих, озабоченных состоянием среды своего обитания, самостоятельных в принятии решений. Это могут быть учитель, краевед, охотник, бизнесмен, местный чиновник. Но всем им нужна помощь и поддержка ученых, в формах, о которых шла речь выше.
Новая парадигма?
Итак, глобализация не означает абсолютного доминирования потока над «местом» — оно совсем не безгласно. Императивам высоколобой монодисциплинарной науки, экспертных оценок политически ангажированных ученых и закрытых корпоративных решений экоактивисты и независимые гражданские эксперты противопоставляют свое видение экологических проблем «снизу», синкретичное знание о месте, интегрирующее нужды человеческих сообществ и локальных/региональных экосистем. Реальное социально-экологическое знание производится как в нисходящих, так и в «восходящих потоках» (познание в процессах ответа на давление «сверху», будь то сопротивление унифицирующим рекомендациям официальной науки или политическим решениям). Постоянно возникает проблема соотнесения и «примирения» научной и культурной рациональности, а социолог-инвайронменталист должен быть гуманистически ориентированным исследователем. Производство глокального социально-экологического знания всегда конфликтно и континуально по своему характеру.
Поэтому старая (вертикальная) парадигма «наука-практике» социально-экологического исследования постепенно вытесняется парадигмой «партнерского» анализа, когда ригоризм строгой научной аналитики сверху соединяется с локальным восприятием/знанием/действием снизу. Все чаще исследовательский процесс движется по схеме: включенное наблюдение — соучаствующее исследование — отстраненная рефлексия, а совокупное производство социально-экологического знания все более становится социально-политической практикой, нежели изготовлением «научных фактов». Или, иначе, неполитической политикой. Глокальность, то есть центрированность на «месте», такой политики — условие экологической демократии в современном мире.
Сегодня социальный эколог не может быть только дистанцированным наблюдателем, занимающимся эмпирическим тестированием собственных гипотез. Тем более, он не может удовлетвориться только измерениями «объекта», например характера и степени загрязнения среды. Его задача на порядок сложнее: он должен быть одновременно аутсайдером и инсайдером, способным понять организованный мир значений, который конституирует социальный мир «места» и его нормативную структуру. В такой ситуации социальный эколог есть именно соучаствующий исследователь, а не отстраненный наблюдатель. Понимание того, что социально-экологическое знание вырабатывается в ходе диалогического, дискурсивного процесса, стремление вникнуть в механизмы восприятия и логику действий другой стороны, сочувствие (эмпатия) по отношению к местному населению, организация соучаствующего исследования — такова общая последовательность шагов ученого, опирающегося на модель культурной рациональности. Надеюсь, что в результате взаимодействия обеих сторон возродится, хотя и в иной форме, этическая норма российской науки XIX века: быть полезным и нужным людям.