Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2006
Бруно Латур никогда не был (и не является) теоретиком и тем более идеологом экологического движения. И все же представляется закономерным обращение к его трудам в широком контексте рассмотрения комплекса сюжетов, привычно и — как убедится читатель, с точки зрения самого профессора Высшей горной школы, — совершенно приблизительно и неверно обозначенного как «природоохранная политика». Начиная с «Лабораторной жизни», выполненного совместно со Стивеном Вулгаром в конце 1970-х годов этнографического исследования форм жизни и внутренних, незримых правил организации повседневного мира современной большой науки, главной темой Латура становится изучение механизма фабрикации природы. Лаборатория как предприятие по производству научных фактов, социальных и натуральных одновременно, оказалась для французского ученого отправным пунктом для исследования фундаментальных для современного способа мышления процедур отделения, сепарирования естественного и общественного с их последующим жестким, зеркальным противопоставлением и сращением в уже привычных картинах «взаимодействия» Социума и Природы. Такое постклассическое видение отношений естественного и социального на историческом материале Латур в 1980-е годы блестяще проиллюстрировал на примере Пастера и развития социально-гигиенического движения во Франции («Пастеризация Франции», 1984, 1988), а в книге «Наука в действии» (1987) представил уже свой «фирменный» понятийный словарь анализа современной «технонауки» (в категориях актантов, сетей, «трансляций», комбинаций ресурсов, центров калькуляции и так далее).
Монография «Нового времени не было» (1991)[1] — философский очерк, прямо перекликающийся с «Состоянием постмодерна» Лиотара, — обосновывает характерно «вещный» и «интеробъективный» подход Латура, выделяющий его на фоне прочих новаторских начинаний в современном науковедении. Действительно, в рамках «оппозиционной» антипозитивистской социологии науки в последние десятилетия господствующей остается социал-конструктивистская парадигма, нацеленная на выявление и «разоблачение» социальных факторов в (квази)натуралистических построениях естественно-научного «мейнстрима» — например, в «сильной программе» социологии знания Дэвида Блура. Разделяя эту общую установку на выявление социальных импликаций современного понимания природного, Латур парадоксально радикализует ее ходом «от противного», выдвигая на первый план сами вещи, совершенно по-новому подходя тем самым и к трактовке социального[2]. Ибо в современных условиях «общество», согласно автору «Науки в действии», остается не более чем сфабрикованным системой технонауки и когнитивным порядком модерной эпохи всего-лишь-негативом/ферментом, социал-технологическим слепком застывшей «природы»[3]. «Запутанные (или буквально — взлохмаченные) объекты», о которых идет речь в публикуемом ниже фрагменте из «Политики природы», — вовсе не руссоистская неотчужденная природа или некий первозданный рай, освобожденный от следов человеческого (ergo злоумышленного) вмешательства. Наиболее вызывающие и провокативные идеи Латура 1990-х годов: о необходимости прислушаться к вещам как к непризнанному доселе актанту, уравнять их — как новое «третье сословие» — в правах с остальными действующими персонажами современного порядка в некоей новой системе представительства — вовсе не контр- или постмодерная утопия в духе Фурье, Федорова или киберпанка. (Сам Латур редко скупится на ехидные комментарии по поводу наивно-восторженных социологических трактовок общественной «постмодернизации».) Его складные и убедительные диагнозы вкупе с достаточно экстравагантными на первый взгляд рецептами диктуются не игрой нигилистического ума, а скорее вполне рефлексивным и ответственным сознанием глубины кризиса господствующего ныне сцепления слов и вещей. Пересмотр механизмов экспертизы, новое понимание роли экологических инициатив и движений должны, по Латуру, затронуть сам характер легитимации и набор ценностных оснований любых мероприятий по охране природы. Латур ставит в ряд сегодняшних, вполне деловых размышлений на экологические темы «наивные» и одновременно исходные вопросы: охранять зачем? где наша санкция от этого «что-то» на его охрану? — и тогда уж — от кого?
За этим внешне эксцентричным вопрошанием стоит глубокое переосмысление и переработка, неожиданное и продуктивное сопоставление целого ряда мыслительных традиций последних десятилетий. Можно начать уже с того, что само латуровское остраняющее видение эмансипированных вещей во многом питается художественной рефлексией и опытом сюрреалистов и поисками ГастонаБашляра в духе «сюррационализма», а также парадоксальными идеями малоизвестного у нас французского мыслителя Мишеля Серра. «Время картины мира» Хайдеггера и его видение современной природы, редуцированной до придатка и границы технической сферы (вспомним образ реки, встроенной в систему турбин гидроэлекстростанций), уводящая от собственных идеалов «диалектика просвещения» Хоркхаймера и Адорно, утопия нестесненной коммуникации и реальность колонизуемого жизненного мира у Хабермаса, социологические размышления Ульриха Бека об «обществе риска», наконец, историко-научные работы и схожая по интенции программа синергетики у ИзабельСтенгерс, которой посвящена книга о политике природы, — таков далеко не полный перечень интеллектуального арсенала Латура на стыке предметных полей философии, социологии, антропологии и истории. И, конечно, странная «онтология» Делёза и «археологическая» интеллектуальная установка Мишеля Фуко на «подкапывание» дискурсивных порядков, безусловно, числятся в этом открытом списке. С Фуко и контовской масштабностью структурализма героических времен Латура сближает не только воля к перемене господствующего способа мыслить и сознание политического характера такой перемены. Заявка на интеллектуальную революцию тут не подменяет социальное действие, но сопряжена с ним в рискованном проекте новой политики природы (недаром заключение книги прозрачно озаглавлено «Что делать?»). Такая политика, разумеется, не исчерпывается созданием победоносной партии, идеологической мобилизацией электората или лоббизмом заинтересованных групп, но обращена в первую очередь на пересмотр, ревизию «правил игры», от больших до малых, — и игры весьма серьезной. Основополагающая чисто когнитивная и одновременно сугубо политическая двойственность конституции—учреждения и репрезентации—представительства, этих важнейших категорий современности (даже если таковой никогда не было), слишком важна для самого истока латуровских мыслей, чтобы оставаться заведомо риторической фигурой «всего лишь» теоретического радикализма.
Александр Дмитриев