Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2006
Павел Маркович Полян (р. 1952) — географ, историк и (под псевдонимом Нерлер) литератор. Сотрудник Института географии РАН, член Союза писателей Москвы, заместитель председателя Мандельштамовского общества.
Павел Полян
Новые карты архипелага ГУЛАГ
Рецензия на издание:
История сталинского Гулага: В 7 т. / Ред. совет: Ю.Н. Афанасьев, П. Грегори, Е. Даниэльсон, В.А. Козлов, В.П. Козлов (председатель), Р. Конквест, С.В. Мироненко, А.И. Солженицын, А.К. Сорокин, О.В. Хлевнюк, В.С. Христофоров, А.О. Чубарьян, Т. Эммонс, А.Н. Яковлев. М.: РОССПЭН, 2004-2005. — 1200 экз.
Том 1. Массовые репрессии в СССР / Отв. ред. Н. Верт, С.В. Мироненко. Отв. сост. И.А. Зюзина. Вступ. статья Н. Верта. М.: РОССПЭН, 2004. — 728 с.
Том 2. Карательная система: структура и люди / Отв. ред. и автор вступ. статьи Н.В. Петров. Отв. сост. Н.И. Владимирцев. М.: РОССПЭН, 2004. — 696 с.
Том 3. Экономика Гулага / Отв. ред., сост. и автор вступ. статьи О.В. Хлевнюк. М.: РОССПЭН, 2004. — 624 с.
Том 4. Население Гулага: численность и условия содержания / Отв. ред. А.Б. Безбородов, В.М. Хрусталев. Сост. А.Б. Безбородов (отв. сост.), В.М. Хрусталев, Н.И. Владимирцев. Вступ. статья А.Б. Безбородова. М.: РОССПЭН, 2004. — 624 с.
Том 5. Спецпереселенцы в СССР / Отв. ред., отв. сост. и автор вступ. статьи Т.В. Царевская-Дякина. М.: РОССПЭН, 2004. — 824 с.
Том 6. Восстания, бунты и забастовки заключенных / Отв. ред. и автор вступ. статьи В.А. Козлов. Отв. сост. и автор вступ. статьи О.В. Лавинская. М.: РОССПЭН, 2004. — 736 с.
Том 7. Советская репрессивно-карательная политика и пенитенциарная система в материалах Государственного архива Российской Федерации. Аннотированный указатель дел / Отв. ред. В.А. Козлов, С.В. Мироненко. Отв. сост. и автор вступ. статьи А.В. Добровская. М.: РОССПЭН, 2005. Сост.: Б.Ф. Додонов, О.Н. Копылова, В.П. Наумов, В.И. Широков. — 712 с.
«Конфедерация томов»
Вышедшая в 2004-2005 годах в издательстве «РОССПЭН» «История сталинского Гулага» — поистине титаническое произведение. Этот сборник о семи томах (логичней было бы называть его серией) содержит 1431 документ (преобладающая часть их печатается впервые) и занимает почти 5000 крупноформатных страниц убористого текста. Впечатляет издание и своим научно-справочным аппаратом — в том числе и его количественными параметрами: на вступительные статьи, примечания и указатели приходится более 20% листажа (по числу типографских знаков это соотношение еще выше). Самыми «продвинутыми» в этом отношении являются тома пятый и шестой, а самыми «отстающими» — тома второй и четвертый.
В первом томе нашли место материалы, вводящие читателя в серию в целом. Краткие предисловия двух «патриархов гулаговедения» — Роберта Конквеста и Александра Солженицына — носят напутственный и глубоко символический характер. Во вступительной статье, написанной Полом Грегори, Еленой Даниэльсон, Владимиром Козловым, Сергеем Мироненко, Олегом Хлевнюком и Теренсом Эммонсом, говорится о междисциплинарном характере проблематики ГУЛАГа[1]: здесь есть где развернуться и историку, и экономисту, и социологу, и юристу и, как показывает практика, даже демографу[2]. Статья содержит характеристику каждого из семи томов в отдельности, но путеводителем по семитомнику в целом она все же не является.
Тут стоит подчеркнуть, что рецензируемая серия «История сталинского Гулага», в отличие от самого ГУЛАГа, единым и жестким составительским замыслом не пронизана. Это не «унитарное» издание со строгой вертикалью редакторской воли, а скорее «конфедерация» томов с весьма высокой степенью их автономности. И это, как мне представляется, хорошо.
Одни тома выстроены по хронологическому принципу — в последовательности если не дат документов, то хотя бы временных рамок репрессивных фаз (тома 1, 2, 5 и 6), в основу структуры других положен содержательно-тематический принцип (тома 3, 4). Тематика большинства томов умещается в заданные временные рамки, а тематика тома 2 — нет: составители поэтому вынесли группу более ранних документов в приложение. Но, быть может, самым ярким проявлением «конфедеративности» является отсутствие сводного историографического обзора — эта задача отдана отдельным томам, и то, как их авторские коллективы с этим справляются, — это их дело и другой вопрос.
Даже там, где единообразие принципов вполне просматривается (например, в археографической подготовке публикуемых текстов, строго базирующейся на 1990 года «Правилах издания исторических документов в СССР»), редколлегия серии не решилась на их однократную и сквозную формулировку в первом томе, а смирилась с многократным повторением в каждом. И все же сами эти «Правила…» — отнюдь не догма, и буквальное следование им иногда приводит к археографической перегрузке текста. В результате на читателя опрокидываются ворох ненужных сведений и механическая «текстология» творчества того или иного гулаговского начальника — как если бы это был Пушкин или Мандельштам!
«Конфедеративность» серии заметна и в «мелочах» технического оформления томов. Вступительные статьи к отдельным томам даются уже в оглавлении с собственной внутренней структурой (тома 5 и 6), в остальных же случаях — без. В ряде томов с успехом практикуется своего рода «тематическое кустование» — объединение близких по содержанию, но хронологически отстоящих друг от друга документов в графически обозначенные группы: для читателя, к слову, несомненное удобство.
Составители отдают в руки читателю «…тот же комплекс документов, который был в обращении у администрации сталинского Гулага. Программа возможных исследований необычайно широка: оценка размера Гулага, его влияния на народное хозяйство, его социального и морального воздействия на советское, а затем российское общество, повседневная жизнь Гулага как специфического социума. Такая программа, в конце концов, высветит “два лица” Гулага, — одно, увиденное жертвами, а другое — их палачами» (с. 42).
Но специфика семитомника — опора исключительно на документооборот «палачей» — весьма ограничивает доступ к изображению ГУЛАГа глазами «жертв». Этот ракурс вписывался в «оптику» НКВД разве что в порядке оперативном: что там эти зэки себе думают, какие замышляют — или совершают — волынки, побеги, забастовки и тому подобное? И не случайно практически все документы самих узников ГУЛАГа — в виде ли воспоминаний или через призму допросов — сосредоточены в шестом томе, посвященном их сопротивлению.
ГУЛАГ или массовые репрессии?
Открывая серию, том первый тотчас же продемонстрировал ее сильные и слабые стороны. Его название — «Массовые репрессии в СССР» — сразу же обнажает глубочайшее структурное противоречие серии — двоящуюся расплывчатость ее предмета. Все-таки ГУЛАГ и массовые репрессии — это не одно и то же. ГУЛАГ, в сущности, лишь частица репрессий, отчего заглавие «Массовые репрессии в СССР» точнее подошло бы ко всей серии, нежели принятое в итоге и более броское решение — «История сталинского Гулага».
Можно, конечно, возразить: мол, раздваивается и сам ГУЛАГ! В этом понятии сплавились как его институционально-конкретное начало (главк министерства, отвечавший за вполне определенные категории пропущенных через индивидуальные судебные решения жертв), так и начало мифологическое, восходящее к гениальной солженицынской метафоре — «Архипелаг ГУЛАГ». А уже последнюю вольнó интерпретировать и расширительно — как синоним тех же самых массовых репрессий — к чему, собственно, и апеллируют составители семитомника, замыкая таким образом этот несколько искусственный круг.
Но при этом они невольно приносят в жертву многообразие и структуру репрессий. По меньшей мере четыре из семи архивных томов не помещаются в прокрустово ложе институционального ГУЛАГа — Главного управления по делам лагерей: это тома 1, 2 и 5 и 7. И, если расстрелы и депортации, на которых ГУЛАГ не специализировался, вниманием в серии все же не обойдены, то как минимум один вид репрессий пришлось принести в жертву такой трактовке — голод 1932-1933 годов.
Но вернемся к первому тому, состоящему из семи разделов: 1) Раскулачивание и террор. 1930-1932 годы; 2) Террор и голод. 1932-1934 годы; 3) «Упорядочение террора». Май 1933 — 1936 год; 4) «Большой террор» (даты — впрочем, совершенно очевидные — здесь пропущены); 5) «В условиях военной мобилизации». 1939-1945 годы; 6) Массовые репрессии и чрезвычайное законодательство. 1946-1953 годы, и 7) Пересмотр репрессивной политики. 1953-1955 годы.
Ясно, что такая структура плохо согласуется с декларируемой составителями серии установкой на публикации ранее неизвестных документов. И очень хорошо, что авторский коллектив тома (Ирина Зюзина, Николя Верт и Сергей Мироненко) от этой установки отступился.
Сильный акцент в первом томе делается на обстоятельствах введения и применения закона «о трех колосках», или «семь восьмых» («Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности» от 7 августа 1932 года). Ни до, ни после страна не знала такой резкой и юридически оформленной девальвации человеческой жизни: за кражу товаров на транспорте, за кражу колхозного и кооперативного имущества полагалась смертная казнь! Весьма ценным я нахожу и указания на документацию реальных противоречий между НКВД и госорганами юридического и производственного профилей. В разгоревшейся между ними борьбе вокруг паспортизации отразились и скрестились политические и экономические интересы страны.
Несмотря на слово «голод» во втором разделе, материалов о голоде в томе нет. И Николя Верт во вступительной статье объяснил почему: голодомор не связан с ГУЛАГом, он «…не принес пополнение Гулагу в виде новых заключенных, но унес миллионы жизней» (с. 57). Тем самым он дал понять, что границы тематики тома для него не пустой звук. В то же время в томе немало документов, место которым логичнее было бы искать в других томах серии (например, о депортациях или о статистике террора).
Аппарат репрессий: бочка без дна
С похожими проблемами сталкиваешься и во втором томе: «Карательная система: структура и люди». Он состоит из четырех разделов: 1) От многообразия форм к единству. 1929-1940 годы; 2) Торжество производственно-отраслевого принципа; 3) Без Сталина. 1953-1954 годы, плюс Приложение (Становление тюремно-лагерной системы). Но ведь именно структура ГУЛАГа и НКВД (строго в рамках ГУЛАГа тут никак не удержаться!) относится сегодня к наиболее изученным вопросам (во многом благодаря усилиям самого Никиты Петрова и Александра Кокурина).
И тем не менее Никите Петрову удалось в этом томе ограничиться минимумом ранее публиковавшихся документов. Приказы и схемы строения и развития карательных органов из прежних публикаций вошли в ткань его вступительной статьи. В сочетании с приложением, являющимся по сути ретроспективной проекцией того же самого, но в 1920-е годы, том заиграл совершенно новыми красками: проблема качества чекистских кадров, взлеты и падения отдельных гулаговских бонз и другое. Организационно-распорядительная документация репрессивных органов СССР, если ее рассекретить, в очередной раз доказала свою безбрежность и бездонность, причем именно здесь архивы ФСБ и президента РФ дали, по сравнению с другими томами, наиболее солидный приплод.
Царица эффективности
Третий том «сериала» посвящен экономике ГУЛАГа. 195 его документов распределены по двум большим разделам: 1) принципы организации и показатели развития и 2) основные объекты и отрасли экономики. Под последними разумеются в первую очередь такие проекты, как Беломорско-Балтийский канал, Ухто-Печерский трест, Дальстрой, БАМ, канал Москва — Волга, Норильский никелевый комбинат, строительство военных объектов и предприятий, конструкторские бюро, «Великие стройки коммунизма» канал Волга-Дон, Куйбышевская и Сталинградская ГЭС, Волгобалт, лесная промышленность и лесозаготовка[3]. Статья Олега Хлевнюка служит хорошим введением в эту проблематику, при этом он, как правило, не покидает пределы компетенции именно ГУЛАГа. Он приходит к выводу о постоянной «первичности» политики перед экономикой в ГУЛАГе, но это не согласуется, как минимум, с выводами и аргументацией Владимира Козлова в шестом томе.
Следует иметь в виду, что экономика ГУЛАГа была частью общей советской экономики, чьим основополагающим принципом, наряду с плановостью, была принудительность труда. В сущности, весь труд в СССР различался не по принципу свободы-несвободы, а лишь по степени реального принуждения. А эффективен он или нет — ответ на этот вопрос полностью зависит от критериев оценки эффективности. Не для того советское государство обустраивало ГУЛАГ, чтобы поверять его лагеря и колонии банальной буржуазной рентабельностью! Царицей эффективности, в его глазах, безусловно, являлась решенность поставленной задачи — ясно, что в исключительно короткие сроки и в массово-мобилизационном режиме, под лозунгами типа «Давай, давай!» и «Мы за ценой не постоим!».
Во второй
половине 1930-х годов НКВД вошел в число самых мощных экономических наркоматов.
Уже в это время НКВД не был чужд и стратегический подход к нуждам государства:
это прекрасно иллюстрирует докладная наркома Генриха Ягоды и начальника
Цудортранса[4] НКВД СССР Г.И. Благонравова
от 25 ноября 1935 года о плане дорожного строительства на 1936 год и
реорганизации Цудортранса (см. док. № 26). В ней вскрывается механизм
распыления (а точнее, угробления) средств и бессмысленность строительства узких
(до
Линия партии состояла в максимальной степени трудоиспользования заключенных. Поэтому саботаж или отказ от работы, да еще с сопротивлением и с принципиальных позиций (мол, мы осуждены отбывать срока, а не вкалывать), действительно выглядел тягчайшим государственным преступлением. Так, Куйбышевский облсуд приговорил 26 июля 1949 года П.Т. Железняка по ст. 58-14 УК РСФСР как злостного антисоветчика и отказчика от работ к высшей мере социальной защиты — расстрелу, а соответствующий приговор зачитывался для острастки в лагерях всем заключенным (см. док. № 36). Но, пожалуй, самыми неисправимыми отказчиками (точнее, отказчицами) являлись монашки и сектантки (см. док. № 120 от 25.3.1952).
В то же время неправильно рассматривать НКВД как монопольного владельца неограниченного резерва рабочей силы — контингента зэка. Во-первых, распоряжались ими частенько Совет народных комиссаров, ЦК и Госплан, спуская НКВД задания по контрагентским поставкам рабочей силы, а во-вторых, рабочих рук все равно всегда не хватало. Одним из «выходов» стало закрепление осовобождающихся из ГУЛАГа кадров в местах их прежнего трудового использования — иными словами, выход на свободу «условно».
В отраслевой структуре НКВД-МВД были представлены практически все отрасли хозяйства, но «лучше» всего экономика ГУЛАГа зарекомендовала себя в строительстве, на лесоповале и в горнодобыче. А вот некоторые отрасли значительно хуже были приспособлены для рабского труда, примером чему — сельское хозяйство. Его природа как бы сопротивлялась «природе» ГУЛАГа в силу необходимости расконвоирования и затруднительности применения кольцевого оцепления полей (см. док. № 195)[6].
Да и контингенты годились все же не какие попало: каждый начальник большого лагеря мечтал избавиться от своих уголовников и рецидивистов и заменить их тихими и работящими бытовиками-малосрочниками: письмо об этом министру разве не равносильно просьбе срочно арестовать и выслать потребное количество работников?
Правда или ложь? Вопросы статистики
Документы четвертого тома — «Население Гулага: численность и условия содержания» — сгруппированы в четыре раздела: 1) Численность и состав населения ГУЛАГа, 2) Режим и условия содержания заключенных, 3) Питание и снабжение заключенных и 4) Заболеваемость и смертность заключенных ГУЛАГа. Подготовители тома в общем и целом оперируют данными ГУЛАГа, хотя и оправдываются несколько раз во вступительной статье за то, что ими не охвачены другие «архипелаги» — в частности, ГУПВИ (Главное управление НКВД-МВД по военнопленным и интернированным) и спецлагеря на территории Восточной Германии. Конечно, эти архипелаги были тесно связаны с ГУЛАГом и при определенных обстоятельствах даже обменивались с ним своими «жителями», не теряя при этом автономности.
Во вступительной статье выделяется критический анализ источников, на которых строится гулаговская статистика, при этом главный вывод, к которому приходит автор вступительной статьи (Ирина Безбородова): искажения статистической отчетности могли быть только в сторону занижения. Серьезнейшими недостатками текущей статистики ГУЛАГа были ее неполная погодичная сопоставимость и нечеткость показа внутригулаговских миграций. Чего в томе (или в статье) недостает, так это отклика на статистические сведения, публикуемые в других томах серии.
Документы тома содержат немало новых деталей о жизни и смерти на островах архипелага ГУЛАГ. Существенно, что все время на поверхность выходит связь между внутренним социумом ГУЛАГа и его экономической функцией: даже такой артефакт, как пониженная(!), по сравнению со среднесоюзной, смертность в ГУЛАГе в середине 1950-х годов, есть не что иное, как следствие амнистии нетрудоспособных зэков — больных или стариков.
Муки слова
Из всех томов наименее удовлетворительное впечатление оставляет пятый том — «Спецпереселенцы в СССР». Его составили пять разделов: 1) От ликвидации кулачества как класса до организации принудительного труда — путь формирования системы специальных поселений. 1930-1935 годы, 2) Пополнение трудпоселков за счет этнополитических депортаций периодов Большого террора и начала Второй мировой войны. Начало 1935 — июнь 1941 года, 3) Многообразие форм мобилизации и результаты функционирования системы спецпоселений в условиях военного времени. Июнь 1941 — конец 1943 годов, 4) Изменение правовых основ и системы управления спецпоселениями в связи с этническими и политическими депортациями. Конец 1943-1947 годы и 5) Административный «беспредел» и кризис системы спецпоселений как составляющей части карательно-репрессивной политики тоталитарного государства. 1948-1953 годы.
Содержание, как видим, существенно шире названия, — ведь, по существу, том замахнулся на все депортации (а часть этой проблематики фигурирует и в первом томе). Пространная статья редактора-составителя (Татьяны Царевской-Дякиной) едва ли относится к числу удач серии: лоскутное одеяло из множества парафраз из предшественников без намека хоть на какой-нибудь их синтез. Догадка о том, что вся проблематика ее тома, строго говоря, не гулаговская, ее даже не посещает, из-за чего упущенным остается уникальный шанс — сопоставить различные аспекты спецконтингента с контингентом ГУЛАГа из соседних томов (прежде всего — из третьего и шестого томов). Чтение статьи мучительно еще и из-за ее слога: «В томе не публикуются, а вошли только в качестве научных комментарий, постановления и указы органов государственной власти, определяющие репрессивную политику государства». Или: «Однако статистическая и географическая (дислокационная) информация не дает возможность проанализировать исторический феномен формирования и функционирования системы специальных поселений как одну из составных частей карательно-репрессивной политики тоталитарного государства» (с. 30-31). Тут уж затоскуешь и по отсутствующей в серии единой и властной редакторской руке!
Трудно понять, зачем автору понадобилось присоединить свой голос к голосам упрекателей Солженицына за малость его работы с архивными источниками. Сильное недоумение вызывает и неумеренное употребление термина «спецсылка»: им хотя и пользовались в НКВД в 1930-е годы в качестве своего рода жаргонного синонима для другого не вполне официального термина — «кулацкой (сиречь крестьянской. — П.П.) ссылки», но ни исторических, ни юридических оснований для его широкого и уж тем более расширительного употребления нет (к ссылке и высылке приводят отнюдь не административные, а судебные решения, и затрагивают они отнюдь не контингентные, а индивидуальные судьбы).
Логика протестной стихии — сквозь призму плана и режима
Последний документальный том серии — шестой: «Восстания, бунты и забастовки заключенных». В его составе следующие разделы: 1) Бунтовщики-уголовники и «голодающие каэры, 1939-1940, 2) Повстанцы без восстаний. Июнь 1941 — май 1945 года, 3) «Если мы не установим твердого порядка, мы потеряем власть». Июнь 1945 — май 1953 года, и 4) Бунтующий ГУЛАГ. Конец мая 1953-1954 год.
Том этот, чуть ли не сплошь состоящий из не публиковавшегося ранее, оказался к тому же и наиболее художественным (или, как пишет Солженицын, пластичным), и наиболее концептуальным во всей серии. Проявив тончайшее чувство динамики лагерной жизни, Владимир Козлов попытался нащупать общую ось разношерстных протестных событий в ГУЛАГе. И он нашел ее — правда, в несколько неожиданном месте — в экономике ГУЛАГа, в приоритетности плана над порядком (режимом) в лагерях: «...Строгие инструкции о постатейном размещении заключенных, ограничении расконвоирования, недопустимости использования бандитов и политических на административно-хозяйственных должностях и по специальности постоянно нарушались по производственным соображениям. Это, в конце концов, привело к кризису Гулага как хозяйственного и пенитенциарного института, к обострению внутренних противоречий системы, терявшей статусную ясность и определенность».
В зеркале документов Козлов не увидел привычного из лагерных воспоминаний образа бунтующего «каэра»: те же, кто смотрел на него из «зеркала» и кто действительно определял характер волынок и прочих лагерных волнений, едва ли были склонны к писанию мемуаров, даже в старости. Это были блатари (как «законники», так и «суки»), оуновцы, кавказцы (среди них особо выделялись «чечены»), прибалты и, наконец, власовцы. Именно их беспощадная борьба — в первую очередь друг с другом, но также и с низами лагерной администрации, включая «придурков», — заполнила собой страницы тома. Не свобода, а контроль над зоной, улучшение собственных бытовых условий в лагерном аду — за счет кого угодно и чего угодно — и были тем главным призом, за который так ожесточенно они рубились и дрались. Историография до сих пор по этому поводу почти полностью отмалчивалась.
О кризисе ГУЛАГа после смерти Сталина писали в рецензируемой серии многие, но Козлов оказался единственным, кто зафиксировал это явление на целый год раньше (еще при живом «кремлевском горце») и попытался уловить нервный ствол этого кризиса: «Гулаг смутно чувствовал новые угрозы и вызовы со стороны сообщества заключенных. В каком-то смысле, речь шла об исчерпании сталинского “потенциала покорности”… В конечном счете Круглов зафиксировал и почти сформулировал главную проблему Гулага, его конфликт с новой социально-экономической ситуацией в стране. Парадоксальным образом Гулаг как производственный институт был заинтересован в том, чтобы в лагеря попадало как можно больше “нормальных людей”, судимых по жестоким сталинским законам за незначительные преступления и готовых “трудиться на благо Родины” с перспективой поскорее выйти на волю. Однако, став рассадником уголовной преступности, уже пропустив через себя миллионы людей, Гулаг оброс “бандитствующими” паразитами, заболел “двоевластием”, забуксовал, превратился в машину по воспроизводству и тиражированию преступности» (с. 84).
Том 6 практически полностью соотнесен с непосредственной сферой компетенции ГУЛАГа, и единственное, на мой взгляд, что «выпадает» из этой сферы (а стало быть, и из тома), — это упоминание Парбигского восстания 1931 года. Это событие другого ряда, случившееся на другом «архипелаге» — депортационном, спецпереселенческом.
Шпаргалка для благодарного исследователя
Что касается седьмого тома («Советская репрессивно-карательная политика и пенитенциарная система в материалах Государственного архива Российской Федерации. Аннотированный указатель дел»), то он носит подчеркнуто вспомогательный — поисковый и справочный — характер и уже этим необычайно полезен для исследователей. Он содержит систематизированное описание корпуса источников тематической коллекции ГАРФ по истории сталинского ГУЛАГа и разветвленную информацию на уровне дел. Всего в коллекцию вошло систематизированное описание 44 155 дел за 1930-1950-е годы из 14 фондов и частей фондов ГАРФ (существенная их часть, кстати, микрофильмирована и, в соответствии с договором между ГАРФ и Гуверовским институтом войны, революции и мира, доступна не только в Москве, но и в Стэнфорде). С помощью седьмого тома читатель может заранее выстроить свою индивидуальную исследовательскую программу.
Неожиданно куцей по объему и бледной по содержанию оказалась представленная в этом же томе библиография, в ней совершенно недостаточно представлен такой массовый пласт литературы, как мемуары. Даже механическое сложение историографических ссылок в шести предшествующих томах наверняка дало бы более внушительный результат. Возможно, к составлению этой библиографии стоило бы привлечь еще и других специалистов, например из специализирующейся на репрессиях библиотеки Московского отделения общества «Мемориал». (Ведь привлекли же «мемориальца» Никиту Петрова к редактированию второго тома! К слову, недостает «мемориальца» и в сводной редколлегии, чей состав в таком случае претендовал бы на демонстрацию самого широкого консенсуса политиков, архивистов и историков в вопросах изучения репрессий советского периода.)
Карты в руки
Подавляющее большинство документов серии — из фондов ГАРФ. С одной стороны, это совершенно понятно: именно здесь сосредоточен сегодня основной массив документов о сталинских репрессиях (описанию этого массива, собственно, и посвящен специальный седьмой том). В то же время и в других российских архивах имеются солидные пласты оригинальных материалов, и можно все же посетовать на то, что пять задействованных в серии хранилищ (а это Центральный архив ФСБ, Архив президента РФ, РГАНИ, РГАСПИ, а также архив общества «Мемориал») представлены в ней весьма скупо.
И тут нельзя не присоединиться к первооткрывателю «Архипелага ГУЛаг», чей эпос базировался на испытанном на собственной шкуре или со слуха, но никак не на документах: «Разумеется, далеко не все архивы (особенно местные) изучены, да и не все еще доступны, — и это обещает нам в будущем продолжение и развитие работы, столь насущно и успешно начатой нынешним многотомником» (т. 6, с. 32). Это благословение и напутствие патриарха нынешнему поколению историков и архивистов: освоение архивной целины уже больше не должно останавливаться или тормозить — документы должны рассекречиваться и поступать в читальные залы для исследовательского усвоения и освоения.
Владимир Козлов удачно сравнил солженицынский «Архипелаг ГУЛаг» «с первыми мореходными картами: при всей неточности и легендарности тех или иных конкретных сведений исследование Солженицына превратило историю Гулага из “terraincognita” в реальное, интеллектуально постигаемое пространство, в факт мировой истории...» Рецензируемый семитомник — колоссальный прорыв в такого рода «картографировании»: на стол исследователя бросили веером стопку пахнущих типографской краской новеньких карт — разного масштаба, разного охвата (в том числе заглядывающих и вовне ГУЛАГа), с не всегда одинаковыми легендами и проекциями. По этим картам уже можно плыть, не боясь сбиться с пути и заблудиться в тумане, да и сам туман как-то изрядно порассеялся с выходом семитомника.
Но создание «систематического атласа» и лоций — все еще впереди.