Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2006
Разделение того, что нас окружает, на чистое и грязное принадлежит к базовым антропологическим универсалиям. Каждая культура дает свои собственные определения и проводит свои собственные границы между чистым и нечистым. Более того, каждая эпоха отличает себя от предыдущей введением новой трактовки этих категорий. Так, к чистоте ритуальной прибавилась бытовая, к ней пристроилась чистота химическая, затем хирургическая и так далее.
Вновь вводимые критерии и границы, как правило, не упраздняют прежних. И сейчас мы живем — если представить нашу жизнь именно в этой проекции — в сложной системе пространств чистоты/нечистоты, вмещающих и пересекающих друг друга.
Общим для всех представлений об этих противоположностях является их ценностное означение и вытекающие из него нормативные предписания.Чистота есть благое, и к нему надо стремиться, — нечистое связано со злом, и его надо избегать (умалять, удалять, уничтожать…). Из сравнительно недавно пришедших к нам противопоставлений назовем пару «экологически чистое» и «экологически нечистое». Эти представления — ощущаясь как новые — проникли и переплелись с тем, что формировало нашу жизнь в последние двадцать лет.
Как поступают люди в связи с появившимся размежеванием мира? В общем-то так же, как и всегда. Стремятся к чистоте и избегают нечистоты. И, как и во всех прочих случаях, когда люди следуют социальной норме, делая так, они испытывают удовлетворение. Вот, ношу экологически чистое, вот, кормлю свою семью экологически чистыми продуктами, вот переехали в экологически чистый район. (Это удовлетворение сродни тому, что вот, мол, моюсь каждый день либо вот, совершаю омовения тогда и так, как полагается.)
Экология как наука занята множеством сложных и специальных проблем. Ее влияние на общественное сознание, в том числе и наше, — значительно. Но сейчас разговор только о той зоне, где принесенные новой парадигмой представления сопрягаются с более старыми нормами чистоплотности. Важно, какой общественной ценой достигается эффект чистоты, в том числе — экологической. Иначе: куда девать грязь и нечистоты? По нашим обычаям — недалеко. Потому что мир нечистого должен быть рядом. И не только из практических соображений, чтобы недалеко было до ветру бегать, но и чтобы мы не забывались, не впадали в гордыню, мол, вот мы какие чистые, экологичные.
Не только наши предки испокон веков жили рядом с отходами своей жизнедеятельности. Древняя культура, оставившая возле своих землянок горы отбросов — раковинных куч, — обнаружена там, где сейчас проживает нация, славящаяся у нас своей чистоплотностью. А бросающаяся в глаза разница между обликом их и наших населенных мест в том, где проводится граница чистого пространства — сразу за порогом дома или так, что внутри нее оказывается и часть тротуара перед ним. В зависимости от этого хозяйка либо плеснет с крыльца из помойного ведра, а то и ночного горшка, либо станет мыть с мылом тротуар. Грязнулей себя не будет чувствовать не только вторая, но и первая.
Итак, куда девать нечистое? По нашим понятиям — в никуда. Если есть вода, которая унесет его в это никуда, это хорошо. Если нет, значит, надо найти поблизости ничье пространство — овраг, задворки, окраину, и отводить нечистоты туда. (Овраги за селом в старинные времена потому были для его жителей местом свалки, что принадлежали уже не миру живых, а миру мертвых. Именно туда, как говорят, зимой отправляли «на рогожке».)
Города и села, это видишь, путешествуя по России, с трудом, но изживают эту грязь за околицей. С трудом выводят вредные производства. Гораздо быстрее распространяется в публике то, что можно назвать экологической озабоченностью. Приоткрылась возможность, мы побывали в Европах, посмотрели, теперь все сделали евроремонт и купили новую сантехнику. В домах, показывают социсследования, воцаряется культ чистоты. Некогда сказали бы с укором — буржуазный. Теперь это же произнесли бы с гордостью. Да, Европа, Япония ценят все экологичное, и мы тоже перестали жрать что попало. Даже мебель в дом и офис требуем экологичную (хотя не очень понятно, что это значит).
Теперь на мир мы смотрим, нам кажется, теми же глазами, что и Запад. Если заходит разговор об этой модной проблематике, мы проявляем немалую озабоченность судьбами мира:
Что из перечисленного представляет, на ваш взгляд, наибольшую опасность для человечества? (Левада-центр, апрель 2006 года)
|
Загрязнение окружающей среды и связанное с этим потепление климата |
40% |
|
Генетически модифицированные продукты |
17% |
|
Массовое истребление лесов |
15% |
|
Атомная энергетика |
15% |
|
Химические удобрения, пестициды и т.п. |
8% |
|
Затруднились ответить |
5% |
Впрочем, о том, что такие страхи нынче вседневно обуревают россиян, говорить не стоит. Когда экопроблематика помещается в контекст нашего домашнего бытия, ей уделяется куда меньше внимания. Вот ее место в перечне сфер, положение в которых в России, по мнению наших соотечественников, складывается наиболее тревожным образом (Левада-центр, май 2006 года).
|
Безработица |
50% |
|
Бедность и социальное неравенство |
49% |
|
Преступность и насилие |
41% |
|
Коррупция |
24% |
|
Социальная защита населения |
22% |
|
Загрязнение окружающей среды |
20% |
|
Здравоохранение |
19% |
|
Терроризм |
18% |
|
Налоги |
17% |
|
Состояние системы образования |
12% |
|
Иммиграция в Россию |
9% |
|
Затрудняюсь ответить |
2% |
Надо сказать, что место в середине списка (если общее число проблем около дюжины) и частота упоминания (примерно каждым пятым из опрошенных) не меняются на протяжении чуть ли не десятилетия. Значит, это показатель не меры модности, а места в культуре.
Вот это место и обсудим.
Нынче президент, на радость всем, одним росчерком фломастера спас Байкал. Сам потом пояснил, что это был жест, то есть высказывание на языке современной экоозабоченной культуры. Интересным и не само собой разумеющимся такой шаг может быть лишь на фоне совсем иных, прошлых моделей поведения. Вспомним о них. Это наши, не чьи-нибудь модели. Не будем издеваться над мичуринским «не ждать милостей от природы» или виршами «пойдет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Идея городов в Заполярье и садов в пустыне родилась задолго до того, как пропиталась кровью ГУЛАГа и лаком Агитпропа. Романтика переделки природы, замены природного рукотворным была способна одушевлять не только демонстративно-силового Маяковского («Здесь будет город-сад!»), но и лиричного Паустовского (вспомните его «Колхиду»). Заложены же начала этого природоборчества еще раньше, и вне большевизма. Секулярные утопии с идеями отмены главных законов природы, таких, как смертность всякой твари, мечты о том, чтобы очеловечить мир животных, а может, и растений, и им подобные из бесед философов начала века переходили на страницы Платонова и Заболоцкого, формировали миропонимание миллионов людей.
Это из них выросли героические и авторитарные командиры и директора заводов, которые знали, что взять высоту или дать план надо (и можно) любой ценой. И если они готовы были платить здоровьем и жизнями людей, им ли было задумываться о том, что их снаряды или заводы делают с окружающей средой. Власть — над людьми, над природой — пьянила несколько поколений. Потом пришел застой, потом неожиданно оказалось, что такой власти мы не хотим.
Общество восстало против шестой статьи Конституции СССР и против проекта поворота северных рек фактически одновременно. Это было восстание против парадигмы большевизма как парадигмы насилия, одержания верха над природным в обществе и человеке. Желание вернуться к «естественному» в истории, в отношениях людей, отношениях народов, государств одушевляло многие шаги или, лучше сказать, порывы горбачевской и раннеельцинской эпохи. От них осталась (осталась, читатель!) полемически направленная против менталитета упомянутых директоров позиция, выразившаяся в следующих ответах на вопрос:
Что более важно: рост производства или защита окружающей среды? (Левада-центр, декабрь 2005 года).
|
Рост производства |
36% |
|
Защита окружающей среды |
50% |
|
Затрудняюсь ответить |
14% |
Сегодня мы констатируем угасание этих порывов. Но эпоха общения с Западом, романа с ним не прошла бесследно. Советские люди после недолгого замешательства в начале 1990-х сумели воспроизвести у себя немало черт того строя, который прежде назывался «не наш». И не только по части автомобилей и интерьеров. Буржуазный индивидуализм самого махрового толка — и не показной, а настоящий — с успехом заместил советский коллективизм. (Теперь и не вспомнишь, был ли он на самом деле или только провозглашался…) Он, в частности, заключается и в представлениях о том, о чьей окружающей среде надлежит заботиться порядочному человеку: о своей. Не об общей, не о всеобщей.
Индивидуализм — не крой штанов, который можно перенять. Для его развития были серьезные внутренние предпосылки, прежде всего коллапс советских форм общественной организации. Но ценностное обоснование того, как надо жить, как надо относиться к себе, другим людям, природе, — вот оно было взято у той культурной инстанции, которая пользовалась в те кризисные времена наибольшим авторитетом. Инстанцией, как помнят многие читатели, в это время был «Запад». Конечно, речь не о реальной Европе или Америке. Санкцию своим новым установкам россияне получали у самих себя, но от имени того «Запада», который существовал к концу ХХ века в нашей собственной культуре. И формировали этот образ едва ли не в основном как раз борцы с «буржуазным образом жизни». Они, кстати, и распространение заботы об окружающей среде преподносили как очередную попытку увести трудящихся от классовой борьбы. Эти борцы, отдадим им должное, сделали немало для знакомства наших людей с «ненашим» обществом. На первых порах перестройки достаточно было поменять знак «минус» на «плюс», и оказывалось, что знания, как жить в «нормальном» обществе, у нас есть. В частности, знания о том, что надо самому заботиться о своем здоровье, думать — чем дышишь, какую воду пьешь. А о других думать не надо, нынче не совок. Нынче живем по волчьим законам капитализма.
Разумеется, в том западном мире, откуда пришла мода и на чистые унитазы, и на чистую среду, теперь, во времена экологии, закон межчеловеческих отношений вовсе не описывается формулой «человек человеку — волк». Не говоря о том, что на отношения волков и на отношение к волкам та же экологически озабоченная цивилизация смотрит совсем иначе. Она иначе смотрит и на индивида. Это не урвавший свое у всех прочих и отгородившийся от них, довлеющий себе одиночка. Это человек в индивидуальном, личном порядке — не прячась за всех прочих — принимающий на себя ответственность не только за себя, но и за этих всех. Ответственность в том числе экологическую.
Она предполагает умение решить вопрос: как быть с отходами, мусором, если ничьей земли, воды, атмосферы больше нет. Если всюду действуют не только священные права частных собственников, но и еще более священные права людей, а над ними — и их превосходящие обязанности человечества перед самим собой и перед мирозданием.
А что же они к нам свои ядерные отходы везут? — встает вопрос. Западная цивилизация породила зеленое сознание, но не отменила прежнее, ищущее, куда бы сбыть свою нечистоту. Его-то мы и искушаем, предлагая себя на роль хтонической бездны. Места, откуда извергаются подземные жидкости и миазмы, именуемые oilandgaz. И где нет человеческих порядков.