Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2006
Александр Маркович Верховский (р. 1962) — директор Информационно-аналитического центра «СОВА» (http://sova-center.ru), специализирующегося на проблемах национализма и ксенофобии, а также антилиберальных течениях, связи религии и политики.
Эта статья отчасти спровоцирована многочисленными обвинениями российских правозащитников в прямой или косвенной поддержке, оказываемой террористам, экстремистам и вообще всем и всяким врагам общества. Такие обвинения в подавляющем большинстве случаев возникают либо от дремучего невежества авторов, либо по прямому заказу. Но все же попадаются и другие тексты, показывающие, что и добросовестный гражданин либеральных взглядов не всегда может понять, что и почему делают правозащитники в такой чувствительной сфере, как угроза безопасности общества. А непонимание всегда порождается обеими сторонами — и непонимающей, и непонимаемой. Что же в деятельности правозащитников вызывает такое непонимание добросовестных сограждан?
Защитники чего?
Правозащитники традиционно усматривают свою задачу в защите человека от беззаконных репрессий и иных злоупотреблений со стороны государства, а не от любого зла. Можно даже сказать, что они скорее защищают сами принципы права на примерах конкретных нарушений прав человека. Конечно, такое определение весьма небесспорно и постоянно дискутируется, но в этой статье я буду опираться именно на него, так как оно, по-видимому, наиболее распространено в России.
Время от времени правозащитники сталкиваются все же и с другой проблемой — фактическим недостатком репрессий против групп, активно покушающихся на общественную безопасность. Такие группы тоже нарушают права человека и не могут оставаться без внимания правозащитников. При этом нельзя забывать, что государство может практиковать репрессии одновременно и недостаточные для защиты своих граждан, и нарушающие права членов самих антиобщественных групп. А права должны защищаться — права любого человека, будь он даже маньяк или террорист; в принципе, это понимают все, но всерьез на этом настаивают лишь немногие, помня о коллизии между защитой прав и эффективностью репрессий.
В ситуации эскалации угроз со стороны тех или иных агрессивных групп приоритеты в этой коллизии у правозащитников и у общества в целом могут легко разойтись, а разрыв между большинством активных граждан и правозащитниками вреден для общества и крайне негативно сказывается на эффективности правозащитной деятельности. Общество начинает подозревать правозащитников в симпатиях к таким группам. Эти подозрения подтверждаются в тех случаях, когда те или иные деятели действительно совмещают правозащитную практику с соответствующими убеждениями (ультралевыми, ультраправыми или еще какими-то[1]). Нужно снова и снова объяснять, что защита жертв нарушения прав человека обусловлена защитой самих этих прав, а не поддержкой взглядов жертв. Однако такие декларации сами по себе звучат недостаточно убедительно даже для добросовестных оппонентов (не говоря уж о людях, столь предубежденных по отношению к правозащитникам, что их ничем уже не переубедить). Легко обвинять большинство в недопонимании ценности прав человека, но для реального сокращения разрыва с большинством требуется обратиться также и к изъянам позиции правозащитного движения (речь идет, конечно, о его мейнстриме, а не о различных экзотических персонажах, называющих себя правозащитниками). В этой статье будет предпринята попытка сделать это на примерах, не относящихся прямо к самой острой и самой сложной теме — Чечне.
Проблема безопасности в России стоит на одном из первых мест в плане внимания государства и общества, и тому есть несколько очевидных причин. Кроме собственно терактов и влияния западного общественного мнения, тоже сфокусированного сейчас на безопасности[2], важно, что эта тема выгодна и органична для находящихся у власти выходцев из спецслужб и они, естественно, постоянно к ней обращаются.
Хотя широкомасштабные теракты происходят в современной России давно, но до недавних пор тема терроризма жестко привязывалась к проблеме Чечни и тем самым в значительной степени изолировалась от остального политического контекста. Зато актуальной представлялась тема агрессивного русского национализма. Правозащитники вместе с большей частью общественности заслуженно критиковали и критикуют власть за недостаточное применение легальных, в том числе уголовных, санкций против этой угрозы.
Вроде бы этим настроениям отвечали принятый в 2002 году Закон «О противодействии экстремистской деятельности» и сопряженные с ним поправки в ряд иных законов. Но отношение к закону оказалось неоднозначным. Многие гражданские организации поддержали идею нового репрессивного законодательства, а вот наиболее последовательные правозащитники решительно выступили против него.
Дело в том, что антиэкстремистские новации 2002 года были основаны на весьма радикальной форме пренебрежения гарантиями прав личности и общественных объединений в пользу соображений контроля над безопасностью. Не вдаваясь в подробную критику закона[3], достаточно сказать, что он дал совершенно «резиновое» определение «экстремистской деятельности» и одновременно ввел сверхжесткие санкции за такую деятельность — например, за одни только призывы к ней человек может лишиться свободы на несколько лет, деятельность общественных организаций может приостанавливаться без суда, а механизм ликвидации организаций или средств массовой информации упрощен почти до автоматизма. Таким образом, был создан мощный карательный механизм.
Критика правозащитников (и многих экспертов) отвергалась большей частью общественности в предположении, что власть не будет злоупотреблять законом, а если немножко и будет, то лучше иметь небольшие нарушения со стороны власти, чем еще бóльшие со стороны экстремистских групп. Последующая судебная практика показала, что антиэкстремистское законодательство «расфокусировано» настолько, что правоохранительная система почти не способна пользоваться им ни в каких целях, в том числе и с целью неправомерного преследования гражданских организаций[4]. Это само по себе пригасило дискуссию, но не убедило спорящих.
Вновь вопрос о чрезмерных ограничениях прав и свобод ради безопасности встал с обсуждением в Думе нового антитеррористического закона[5], и на сей раз критика имела более широкую базу. Но этот актуальный сюжет еще не завершен, так что трудно судить, как этот закон будет реализовываться и восприниматься общественностью.
Так или иначе, сама по себе правозащитная критика в этих случаях вполне справедлива, рациональна и внутренне непротиворечива. Несколько хуже обстоит дело с реакцией на практические злоупотребления властей в противодействии радикальным группам.
Правозащитники и национал-большевики
В течение последних трех лет все масштабнее разворачиваются репрессии против Национал-большевистской партии (НБП). По большей части акции партии по степени насильственности не заходят далее метания майонеза или сопротивления милиции при задержании на митинге, хотя, конечно, были и случаи серьезных драк, инициированных нацболами[6]. При этом по количеству приговоров национал-большевики вполне могут поспорить со скинхедами. Приговоры к реальным срокам лишения свободы за ненасильственные захваты кабинета министра здравоохранения и приемной администрации президента поразили даже привыкшую к произволу российскую общественность.
НБП — политическое движение, основанное на эклектичной протестной идеологии, включающей в себя ностальгический сталинизм и отсылки одновременно к европейским ультралевым и ультраправым. В текстах и партийной практике НПБ легко усмотреть черты фашистского движения[7]. Стоит заметить, что из трех статей, за которые была в 2005 году запрещена партийная газета «Генеральная линия», одна была откровенно расистской.
В последние годы руководство НБП (но не весь ее актив) выступает против режима Путина преимущественно под лозунгами защиты демократии, хотя принципиальное отвержение демократии, как и остальные идеологические позиции партии, не подверглись ни малейшей ревизии. НБП отличается от групп крайних националистов не только идеологией, но и качественным составом — в партии много студентов, образованных молодых людей, среди ее членов были и есть известные деятели культуры. Неудивительно, что демократические активисты и оппозиционные группы гражданского общества все чаще воспринимают национал-большевиков как почти «своих». К совместным акциям демократов и нацболов публика уже привыкла.
Для правозащитников, и не только для них, реальная необходимость защиты национал-большевиков от неправомерных или чрезмерных преследований начинает смешиваться с человеческой симпатией к этим молодым (как правило) людям, отчетливо напоминающим парижских или еще каких-то бунтарей 1968 года[8].
Речь идет о возрастающей терпимости не к силам, представляющим реальную угрозу безопасности, а к врагам демократии, опасным лишь потенциально. Но и такая терпимость сама по себе представляется опасным кризисным явлением. Подчеркну — дело не в защите нацболов (вполне правомерной, как правило), а в недостатке или даже отсутствии публичного осуждения их идеологии и во многих случаях — деятельности.
Эти умолчания не остаются незамеченными и вызывают резкое неприятие со стороны более или менее либеральных общественных групп, не склонных к терпимости по отношению к национал-большевистским взглядам, а это — весьма значительная часть российской общественности.
Правозащитники и «Хизб ут-Тахрир»
Менее известным примером толерантности к антилиберализму является отношение части правозащитников к фундаменталистскому исламскому движению «Хизб ут-Тахрир». С тех пор как эта организация была в феврале 2003 года официально внесена Верховным судом в список террористических, в стране все шире развертывается настоящая охота на ее членов (реальных или даже вымышленных). Как известно, «Хизб ут-Тахрир» официально заявляет, что не использует насильственные действия на пути к своей цели — созданию всемирного халифата на принципах «чистого ислама». Судя по всему, нет никаких реальных доказательств причастности тахрировцев к насильственным действиям, тем более — в России, так что обвинения их в терроризме являются надуманными и несправедливыми; зачастую они основаны на грубейших нарушениях в ходе следствия[9]. Следовательно, тахрировцы — типичный объект правозащиты.
При этом в современном политическом контексте любые исламисты — объект защиты крайне неудобный. В последние годы террористические вылазки чеченских сепаратистов все заметнее мотивируются не только сепаратистскими, но и религиозными соображениями. В общественном сознании радикальный политический ислам стал почти неотделим от террористической угрозы. Все сложнее убедить неспециалиста, что адепт так называемого «чистого ислама» — это не всегда террорист или хотя бы сторонник террора. Все равно остается подозрение, что такой адепт является хотя бы политическим союзником террористов. И действительно, нередко так оно и есть, а принципиальная нехватка информации в данной сфере всегда оставляет место для любых подозрений. Поэтому, выступая в защиту тахрировцев и им подобных, стоило бы больше внимания уделять разъяснению общественности своей деятельности.
Защита всегда предполагает оспаривание обвинений — в случае с «Хизб ут-Тахрир» оспариваются обвинения в террористической деятельности. Вне дискуссии остаются реже у нас предъявляемые, но зато гораздо более основательные обвинения — в агрессивном антисемитизме и в тотальном отвержении прав человека и основ демократии. Кстати, в программных документах «Хизб ут-Тахрир» Россия рассматривается (наряду с «колониальными странами» Запада) как враг, с которым «мир ислама» должен находиться, в лучшем случае, в состоянии холодной войны.
По степени антилиберальности и антиконституционности своей пропаганды «Хизб ут-Тахрир» по меньшей мере не менее опасна, чем НБП, хотя, лишь недавно начав свою деятельность в России, пока сильно отстает в численности. Обе партии к тому же прямо одобряют насилие, хотя и не призывают к нему непосредственно: НБП постоянно поэтизирует террористов и мятежников, а «Хизб ут-Тахрир» прославляет военный джихад и считает допустимым терроризм в отношении граждан Израиля и иных стран, воюющих с мусульманскими странами[10]. Иначе говоря, «Хизб ут-Тахрир» является неправомерным объектом антитеррористического законодательства, но, по сути, должна быть правомерным объектом законов, направленных на защиту конституционного строя страны.
Вполне уместна дискуссия о том, насколько взгляды тахрировцев противоречат национальному законодательству и какие именно меры в этой связи должны быть приняты. Но умолчание об общественной опасности тахрировской пропаганды выглядит довольно странно. А именно это и происходит: пока обвинители неправомерно обвиняют российских тахрировцев в терроризме, защищающие их правозащитники фактически уклоняются от публичного осуждения их взглядов.
Публичное восприятие правозащитников
В российском обществе все более распространяется, особенно после Беслана, черно-белое восприятие всего, что связано с темой безопасности, а правозащитники в рамках милитаризированной государственной пропаганды все настойчивее обозначаются как платные агенты врага, базирующегося где-то на Западе. Но проблема не только в государственной пропаганде — не меньшую роль играют стереотипы восприятия правозащитников большинством социально активных граждан. А в рамках нормального общественного диалога преодоление стереотипов — это задача и для их носителей, и для их объекта.
В обширной повестке такого диалога важное место занимает и позиция правозащитников по отношению к различным антиобщественным и антигосударственным группам, в частности — к обсуждаемым в этой статье национал-большевикам и радикальным исламистам. Сейчас активная защита от неправомерных преследований сочетается с еле заметными обществу оговорками о несогласии с их взглядами. Такая практика не только непонятна большинству, но и в самом деле совершенно не сбалансирована.
Ведь правозащитник — не адвокат, который должен защищать клиента всеми средствами. Правозащитник воспринимается как человек, выступающий в защиту определенных общественных ценностей, на примере конкретных дел или без такого примера. Собственно говоря, именно по публичным выступлениям и судят, в первую очередь, о любом общественном деятеле. Понятно, что правозащитники, как правило, люди очень занятые и без конца выступать с публичными заявлениями и разъяснениями им некогда. Но понятно и то, что общественность не делает скидки на такие доводы.
Правозащитное движение выступает, по сути своей, в защиту права в его либерально-западном понимании. И общественное мнение ожидает от правозащитников внятного и публичного осуждения покушений на эту ценность не только со стороны властей, но и со стороны оппозиционных радикальных группировок.
Даже требование правомерного преследования членов таких группировок не мешает защищать жертв конкретных неправомерных репрессий[11]. Стоит, думаю, яснее продемонстрировать потенциальным союзникам правозащитного движения, что оно — с ними, а не с оппозиционными группировками, покушающимися на самые основы свободного общества.