Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2006
Россия Путина: Руины и ростки оппозиции
М.: Панорама, 2005. — 380 с.
Интересно ли вам, почему российские «демократы» с некоторых пор проигрывают все, что можно? Любопытно ли знать, как они объясняют свои поражения? Как рассуждают в своем узком кругу и что отвечают зашедшему на огонек постороннему? Об этом идет речь в «Руинах и ростках оппозиции» — сборнике стенограмм дискуссий и «круглых столов», на которых рассматривались актуальные политические проблемы России. Организатором этих обсуждений и публикатором стенограмм является центр «Панорама» — информационно-исследовательская институция, издающая справочные и аналитические материалы о российской политике с 1991 года (или даже с 1989-го, если считать одноименную самиздатовскую газету, которую те же люди выпускали в годы поздней перестройки).
Обсуждения проводились в сентябре 2004 — июне 2005-го. Среди тем: переход к системе назначаемых губернаторов, уроки украинской «оранжевой революции» и перспективы подобных событий в России, процесс над Ходорковским, будущее оппозиции. В дискуссиях участвовали весьма разнообразные фигуры: от православных консервативных либералов Виталия Найшуля и Юрия Кузнецова до активистов «Социалистического сопротивления» и «Авангарда красной молодежи», от бывших депутатов Государственной думы Сергея Митрохина и Бориса Надеждина до Ильи Кормильцева и Дмитрия Александровича Пригова.
Скажем прямо: 90% того, что было произнесено на этих «круглых столах», вполне тривиально. Администрация Путина постепенно уничтожает в России политическую конкуренцию и выхолащивает демократические институты. При этом она не стремится к установлению тоталитарной диктатуры, ограничиваясь довольно умеренным авторитаризмом. Эта политика пользуется поддержкой большей части избирателей, и Кремль мог бы побеждать на честных выборах, но он предпочитает опираться на административный ресурс, фальсификации и снятие с выборов под всевозможными предлогами сколько-нибудь опасных противников. К тому же в России отсутствует справедливый суд и нет гражданского контроля над силовыми и правоохранительными структурами. Государственный контроль над экономикой усиливается, сопровождаясь ростом коррупции и подрывая потенциальную финансовую базу любых оппозиционных движений. Политическая оппозиция расколота и во многом дезориентирована; у нее нет программы действий, которая сильно отличалась бы от курса правительства и одновременно опиралась на массовую поддержку граждан.
Все это известные факты. Но почему сложившаяся реальность именно такова? Как могло получиться, что авторитарные силовики, которые в первой половине 1990-х не вызывали доверия у большинства граждан, сегодня являются безальтернативными политическими лидерами? Какие ошибки, допущенные либералами, привели к такому положению? Короткие и обрывочные рассуждения на эти темы звучали на «круглых столах» лишь эпизодически.
Например, Андрей Василевский считает, что Россия двигалась в сторону большей свободы до тех пор, пока граждане считали возможным и желательным приближение к западным образцам общественного устройства. Но теперь в некоторых отношениях страна действительно приблизилась к Западу, а в других точное копирование западной модели практически невозможно. Этим и обусловлен кризис «западнических» политических сил. Решение же состоит в том, чтобы поднимать на щит не пример Европы и Америки, а ценности свободы как таковые. «Эффективными сегодня могут быть честолюбивые идеи суперлиберализма, призыв быть не как Запад, а лучше Запада», — говорит Василевский.
С точки зрения Виталия Найшуля, корень проблемы в том, что российские интеллектуалы до сих пор не смогли разработать предложения по решению «терминальных проблем» общества — армии, суда, милиции, образования, здравоохранения. Более того, не удалось даже найти доступный язык, с помощью которого эти темы можно обсуждать с народом так, чтобы все участники воспринимали разговор всерьез. Бедность фантазии, отсутствие хороших программ, адекватных политических институтов делают невозможной содержательную общественную жизнь; поэтому и государство превращается в некий эрзац демократии, теряя всякую связь с реальными потребностями и ценностями граждан.
По мнению Юрия Кузнецова, и власть и оппозиция в современной России действуют, исходя из философской парадигмы нехристианского гуманизма, в которой отсутствует представление о том, что человек обязан сдерживать свои желания, если они несовместимы с некими высшими нормами, например такими, как уважение к чужой собственности. Из подобного мировоззрения естественным образом вытекает приверженность социальному государству наряду с релятивизацией морали и права, а эти факторы сами по себе уже создают экономический, политический и культурный кризис. Таким образом, проблемы России, включая упадок либерализма, — это проблемы всего современного человечества, просто наша страна столкнулась с их обострением несколько раньше, чем развитые страны.
Интересные соображения есть и в статье Бориса Львина «О российских реформах» (это одно из приложений к сборнику). Львин указывает, что многие актуальные российские проблемы не решаются и даже толком не формулируются из-за своеобразного «раздвоения сознания», характерного для нашего общественного мнения. Выступая за сильное государственное регулирование, граждане России не любят, когда оно затрагивает конкретно их интересы. Это обусловлено тем, что российское государство настолько централизовано, что вопросы, относящиеся к ведению федеральной власти, очень сильно оторваны от реальных, поведенческих предпочтений людей. С другой стороны, граждане не увязывают свои пожелания с той ценой, которую им приходится за это заплатить. Это положение изменилось бы в случае радикальной регионализации бюджета, передачи максимума полномочий на низовые уровни власти, в наибольшей степени зависимые от населения.
Таким образом, интересных мыслей в книге достаточно, но основное обсуждение, увы, строится не вокруг них.
Валерий Кизилов
Вниз по вертикали. Первая четырехлетка Путина глазами либералов
Сборник статей
М.: Колибри, 2005. — 368 с.
У слова «либерал» печальная судьба. Когда-то считалось очевидным, что либералы — это убежденные противники любого государственного вмешательства в экономику и частный быт, желающие одновременно обеспечить политическую свободу и верховенство закона. Но в ХХ веке в западных странах, особенно в США, этим термином стали называть последователей совсем другой доктрины — тех, кто находит важнейшей государственной задачей помощь слабым за счет сильных. И сегодня большинство либеральных партий мира считает необходимым существование колоссальных бюрократических структур, занимающихся перераспределением богатств, государственным регулированием, контролем и опекой над взрослыми дееспособными гражданами. Под этикеткой «либерализм» чаще всего скрываются социал-демократические установки, а либералы в классическом смысле слова стали маргинальным движением и иногда называют себя либертарианцами.
В России же либерализм не столь резко противопоставляется свободному рынку. В то же время российский политический спектр настолько сдвинут влево, что зачастую то, что у нас считается свободным рынком, во всем мире воспринимают как жесткий дирижизм и сплошное государственное покровительство. Кроме того, в русском словоупотреблении «либерал» — это почти то же самое, что «демократ» и «западник», хотя из-за такого смешения терминов теряются важные смыслы.
Поэтому, если бы подзаголовком этой книги стали слова «Первая четырехлетка Путина глазами демократов», а не «либералов», было бы гораздо точнее. Ведь из сорока трех авторов статей либералами в классическом смысле, то есть последовательными противниками социального государства, являются лишь двое — журналист Дмитрий Бутрин и социолог Элла Панеях. Впрочем, среди авторов присутствуют довольно близкие либерализму Дмитрий Зимин, Игорь Клямкин, Юлия Латынина, Юрий Левада, Кирилл Рогов, Дмитрий Фурман, Виктор Шендерович и Евгений Ясин. Но в данном списке значатся и покойный Отто Лацис (некогда член ЦК КПСС), и американский экономист Мойзес Наим (сожалеющий о «неразвитости госсектора» (!) в России), и политтехнолог Марина Литвинович, и телепропагандист Владимир Познер, и политик Владимир Рыжков, ранее состоявший в черномырдинской организации «НДР», а ныне открещивающийся от либертарианства. Иными словами, перечень авторов очень разношерстен, и количество здесь доминирует над качеством. Пожалуй, составляя сборник, специалисты фонда «Либеральная миссия» хотели показать публике, что в России очень много либерально настроенных публицистов и аналитиков, и отчасти выдали желаемое за действительное.
Сборник состоит из пяти разделов. Первый из них посвящен общественным настроениям. Здесь можно прочитать о различных социологических исследованиях, о попытках разобраться в том, как политическая реальность 2000-2004 годов отражалась в общественном мнении. Среди этих статей выделяются работы Игоря Клямкина и Татьяны Кутковец, которые стараются опровергнуть стереотипный тезис, что народ России консервативен и склонен подчиняться деспотам. Правда, их методы порой удивляют: в частности, Клямкин и Кутковец предложили респондентам выбрать между несколькими мировоззренческими высказываниями — «православным», «протестантским» и «атеистическим», причем опрошенным людям не сообщали, к какому вероучению относится каждое из этих высказываний. И сделали сенсационный вывод: «Ничего общего с реальностью не имеет миф о россиянах как о православном народе», на самом деле наши соотечественники — «протестанты в православной стране». Конечно, такая аргументация приемлема только для тех, кто уверен в богословской грамотности авторов…
Второй раздел называется «Управляемая демократия против публичной политики». Это самая скучная часть книги, никаких нетривиальных мыслей там нет. Третья глава — «Управляемая демократия против свободы слова». Здесь, наоборот, почти все материалы интересны — хотя бы тем, что достаточно подробно излагают историю гибели оппозиционных телеканалов, содержательно описывают судебные преследования ученых и журналистов, обвиняемых в шпионаже. Правда, именно в этом разделе глаз режут чересчур эмоциональные и пристрастные статьи Валерия Панюшкина и Натальи Геворкян, но рядом с ними мы видим вполне серьезные тексты Андрея Колесникова, Кирилла Рогова, Зои Световой и Дмитрия Фурмана.
Заслуживает внимания и четвертая глава — «Управляемая демократия против бизнеса». В этом разделе можно найти не только описание государственной атаки на «ЮКОС», но и любопытную статью Эллы Панеях о природе российских налоговых проверок, и откровенное интервью с создателем «Вымпелкома» Дмитрием Зиминым. Все эти материалы подталкивают к простому выводу: общая государственная нагрузка на частных предпринимателей не просто очень высока — она такова, что невозможно жить, соблюдая закон. Таким образом, зарегулированность экономики — это тот корень, из которого растет избирательное правоприменение, а ограничение свободы предпринимательства едва ли совместимо с политической свободой.
Пятый и последний раздел посвящен перспективам режима «управляемой демократии». Большинство авторов убеждено, что для руководителей государства эти перспективы хороши, а для народа — нет. По мнению Юлии Латыниной, сложившаяся в России система больше всего похожа на средневековый Китай. Простительна ли такая вольность в сравнениях, судить читателю, а нам остается лишь констатировать, что сборник получился в целом занимательным, но по качеству статей — крайне неровным.
В.К.
Брежнев глазами русских националистов
Русская партия внутри КПСС
А.И. Байгушев
М.: Алгоритм, 2005. — 592 с. — 2000 экз.
Леонид Брежнев
С.Н. Семанов
М.: ЭКСМО; Алгоритм, 2005. — 448 с. — 4100 экз.
В 2005 году в издательстве «Алгоритм», являющемся фактически подразделением холдинга «ЭКСМО» и регулярно публикующем книги ксенофобского содержания, вышли две работы бывших членов «Русской партии». Участники неформальной общественно-политической организации, существовавшей в советской элите в 1960-1980-е годы, решили подвести публичный итог своей деятельности и оставить для потомков ее «правильную» картинку. Отчасти побудительным мотивом для них явилась и публикация в издательстве «НЛО» в 2003 году моего исследования «Русская партия: движение русских националистов. 1953-1985», о чем, например, прямо говорит Александр Байгушев в разделе «Почему я написал эту книгу» (с. 48).
Право на это они имеют. Несмотря на то, что по социальному статусу в советское время они относились к чиновничеству третьего-четвертого эшелона (максимум, достигнутый ими к концу 1970-х годов, — посты главных редакторов журнала «Человек и закон» (Сергей Семанов) и пропагандистского ежемесячника «Голос Родины» (Александр Байгушев)), они оба действительно принадлежали к активу одного из двух руководящих центров «Русской партии».
Несмотря на то, что оба автора работ по образованию гуманитарии, а Сергей Николаевич Семанов даже получил в 1960-х степень кандидата исторических наук, говорить о научности их работ не приходится. Русские националисты в своих многочисленных публикациях решительно не способны различить теорию истории, историософию, последовательное изложение исторических сюжетов, собственные мемуары и кухонный треп «за жизнь». Архивы и работы профессиональных историков (за очень редким исключением) игнорируются. В результате представляемые публике тексты являются винегретом, где, с точки зрения специалиста, интерес представляют лишь фрагменты воспоминаний.
С концептуальной точки зрения любопытен поворот, который совершили русские националисты в своей оценке эпохи. Если еще три-четыре года назад наиболее распространенным было представление «Русской партии» в качестве «патриотической» оппозиции коррумпированному и «еврейскому» (на том основании, что жена генсека якобы была еврейкой) режиму Брежнева, то теперь взгляд на прошлое радикально изменился. Александр Байгушев, который из всей «Русской партии» был единственным человеком, вхожим (хотя, по-видимому, и недолго) в «семью» или, еще точнее, именует себя «другом Галины», вообще умалчивает об этой «проблеме», а Сергей Семанов страницами и с полным доверием цитирует опубликованное недавно развернутое интервью с «еврейкой» Викторией Брежневой. Общее их отношение к брежневскому периоду наилучшим образом отражает реминисценция Александра Байгушева по поводу путча 1991 года: «Вот евреев [то есть всех тех, кто не принадлежит к «Русской партии». — Н.М.] скинем, восстановим брежневский порядок, а тогда… Тогда, может быть [у ГКЧП. — Н.М.], для себя и побольше выторгуем». Сергей Семанов о Брежневе и вовсе пишет в интонациях телепродуктов Оксаны Пушкиной. Итак, «брежневский порядок» в сравнении с сегодняшней «вакханалией» в России — «полет двухкрылого “русско-еврейского” орла» (то есть уравновешенные через ЦК КПСС отношения русских националистов и либералов в сфере идеологии и культуры) вместо односторонней победы «евреев» на пропагандистском фронте — лучшее, что было в жизни престарелых аппаратчиков, уже с десяток лет пребывающих на пенсии.
Для исследователя из тысячи (в сумме) страниц подобного текста полезно будет немного. Сергей Семанов публикует в тексте несколько документов (к сожалению, они никак не атрибутированы), посвященных Михаилу Шолохову и его попыткам, под воздействием русских националистов, повлиять на ЦК КПСС. Например, запретить за «антирусскость» фильм Александра Митты «Как царь Петр арапа женил» с Владимиром Высоцким в главной роли. Есть и цитаты из любопытных мемуаров советских чиновников, изданных в последние годы, но не получивших широкого распространения.
Во фрагментах воспоминаний, присутствующих в тексте Александра Байгушева, имеется собственный список актива «Русской партии», даются важные, хотя и очень скупые подробности ее деятельности во Всесоюзном театральном обществе, объясняется, почему же ушло в русские националисты такое количество студентов филфака МГУ 1950-х годов, а также рассказывается о поддержке «Русской партии» со стороны Константина Черненко в бытность того помощником генсека и некоторых ранее неизвестных широкой публике дрязгах в ее руководстве. Интересующиеся современной историей России найдут и свидетельства (первые, насколько мне известно) о подготовке русскими националистами вооруженного переворота в октябре 1993 года и инициативах РНЕ по разгону защитников Белого дома в 1991-м.
Однако книга 72-летнего старца грешит таким количеством фактических ошибок, что ее использование в качестве источника возможно только после серьезной проверки исследователем каждого заинтересовавшего его факта.
Николай Митрохин
Ислам, идентичность и политика в постсоветском пространстве
Ред. Рафик Мухаметшин
Казанский федералист. Специальный выпуск. 2005. № 1 (13).
Казань, 2005. — 251 с. — 500 экз.
Недавно по-русски и по-французски вышел сборник материалов конференции о постсоветском исламе, проведенной французами с их коллегами из России и Центральной Азии в Казани весной 2004 года. Несмотря на весьма неудачное, скучное и трафаретное название, книга заметно выделяется среди множества публикаций на эту тему, появившихся на волне исламского бума на постсоветском пространстве и за его пределами. Что же ее отличает? В первую очередь удачный подбор авторов. Как с западной, так и с «постсоветской» стороны в ней участвовали ученые, уже зарекомендовавшие себя яркими работами об исламе в Поволжье и Центральной Азии. Среди них казанские историки Рафик Мухаметшин и Айдар Хабутдинов, московский этнолог Сергей Абашин, ташкентские исламоведы Бахтияр Бабаджанов и Аширбек Муминов, американский политолог Марта Олкотт.
Достоинством книги является ее междисциплинарный характер. Предложенная в ней картина перемен, происходящих с мусульманами в государствах, возникших на обломках СССР, немало выиграла оттого, что в ее создании приняли участие представители не только разных стран, но и разных гуманитарных дисциплин. Признавая многообразие исламских реалий в постсоветском пространстве, авторы сборника считают сложившиеся тут типы общества и государства сходными. Еще важнее их попытка отойти от ориенталистских клише и стереотипов «холодной войны». В отличие от ориенталистов они не сводят многообразие мусульманского мира к книжному «классическому исламу». Нет в книге и свойственного советологам преувеличения роли мусульманского сопротивления. По верному замечанию Марлен Ларюэль и Себастьяна Пейруза (с. 8), гораздо важнее взаимодействие ислама и светского государства, плодами чего стали постсоветские национальные государства и муфтияты.
Тематически книга делится на четыре раздела: ислам в национально-либеральных проектах XXI века (I), ислам и нациестроительство (II), ислам и политика (III), новое прочтение мусульманских традиций (IV). В каждом есть заслуживающие внимания статьи. Наиболее оригинальны работы Сергея Градировского о переходе ислама в Поволжье конца ХХ века на русский язык (I); Жана Радвани про мусульман в российской переписи 2002 года, Эдуарда Понарина и Лилии Сагитовой о парадоксах нациестроительства у курдов и татар (II); Себастьяна Пейруза о союзе муфтиятов и русской православной церкви против религиозных диссидентов (III); Сергея Абашина про женщин-суфиев в Фергане и Аширбека Муминова про улема-традиционалиста советского времени Шами-дамуллу (IV). Красивый пример беспощадной востоковедческой критики неграмотных рекомендаций политологов дает статья Бахтияра Бабаджанова и Марты Олкотт. Разобранный ими проект диалога ЕС с политическим исламом в Центральной Азии показывает всю опасность реализации подобных теорий.
Не бывает книг без недостатков. Не избежал их и рецензируемый сборник. Многим статьям не хватает конкретики. Судьбы ислама ХХ века во всех постсоветских мусульманских регионах еще плохо изучены (с. 13). Некоторые авторы слабо знают историю региона и исламские реалии. Отсюда в книге немало ошибок. Вот наиболее серьезные из них. В исламе в принципе нет ни сект, ни духовенства (passim). В XIX веке горцам Дагестана и Чечни уже не нужно было переходить в ислам. Они были мусульманами с X-XVI веков (с. 21). Андо-цезы, о которых говорится на с. 86, не «подгруппы» аварцев, а отдельные народы, объединенные с ними в ходе советских национальных реформ. Движения за очищение ислама встречаются на границах России раньше, чем в XIX веке (с. 23). Вспомним представлявших их улемов Мухаммеда ал-Кудуки (1652-1717) в Дагестане, ал-Курсави (1776/77-1812) и Утыз-имяни (1754-1835) в Поволжье! Рида’ад-дин Фахретдинов совершил хадж не в 1927, а в 1926 году (с. 38). Ислам в СССР курировал всего один Совет по делам религий, не имеющий преемника в РФ (с. 10, 143). Оренбургское магометанское духовное собрание (ОМДС) переехало в Оренбург не в 1797, а в 1796 году (с. 127). Среднеазиатское духовное управление мусульман (САДУМ) основано не в 1941, а в 1943 году (с. 94). Дагестана не было в названии Духовного управления мусульман Северного Кавказа (с. 163). Этот список можно было бы еще продолжать. Свою руку к ошибкам приложили переводчики. Так, покровительствуемые мусульманами иноверцы-зиммии превратились на c. 142 в загадочных «дхиммиев» (от dhimmis во французском)!
Еще больше книге вредят щедро рассыпанные по ней штампы советского и колониального времени. Чего стоят хотя бы фундаменталистский «исламизм», придуманный ориенталистами XIX века, тезис советских этнографов о пережиточных «традициях» народного ислама, развенчанный в статье Абашина, но вошедший в другие статьи книги, или понятие исламской татарской «субцивилизации», под которой легко угадывается непереваренная формационная схема советского обществознания. Последнее еще вписывается в курьезную концепцию евроислама Рафаэля Хакимова, статья которого с остроумным комментарием Мухаметшина включена в первый раздел, но не имеет отношения собственно к исламу и современному исламоведению. Все это неизжитое наследие ориентализма и «холодной войны». Не нужно, однако, слишком сурово судить эту в целом яркую и неплохую книгу. Она честно отражает достигнутый сегодня уровень исследований о постсоветском исламе, обнаруживая как их достоинства, так и промахи.
Владимир Бобровников
Русский или прусский? Размышления переходного времени
Анатолий Вишневский
М.: Издательский дом ГУ-ВШЭ, 2005. — 384 с. — 1000 экз.
Книга Вишневского — не монография, а сборник статей, написанных начиная с перестроечных лет (включая даже резюме отчетов руководимого автором Центра демографии и экологии человека — с 1994 года), но, по счастью, преимущественно все-таки новых: как ни любопытно сравнивать оценки и прогнозы разных лет, интереснее целостное видение российской ситуации, сложившееся у автора в последние годы.
Хвалить книгу излишне: автор ее — человек, в похвалах не нуждающийся. Можно только сказать, что прочесть сборник будет интересно всем, кто любит поговорить на темы демографии и отношения России и Запада — а кто ж в России этого не любит… Поэтому далее я ограничусь лишь избранными замечаниями по некоторым идеям книги.
Анатолий Вишневский не стесняется марксистской методологии. Дело не в том, что он не убирает ссылки на Ленина из старых статей (что было бы нелепо), а в том, что он и сейчас причисляет себя к сторонникам «исторического материализма». Авторская версия последнего основана на расширительно толкуемом «социальном дарвинизме», что для демографа, наверное, естественно. Конечно, здесь следует отбросить ассоциацию дарвинизма с циническим отношением к человеку. Вишневский, напротив, подчеркивает, что «демографическая безопасность» (обсуждается и такое понятие) не сводится к численности популяции, как это обычно понимают, а включает в первую очередь параметры качества жизни людей.
И все же ограниченность «дарвинистской» модели заметна даже при чтении сборника. Например, снижение рождаемости логично объясняется в этой модели как реакция популяции на снижение смертности (так называемый демографический переход происходит именно в такой последовательности), но данные по Европе и особенно по России показывают, что реакция оказывается чрезмерной. Значит, есть, как минимум, какие-то дополнительные причины, по которым адаптация популяции оказывается избыточной.
Главная тема книги — модернизация, пусть и на примерах преимущественно демографических. Автор исходит из презумпции универсальности модернизации и достаточно убедительно показывает, что Россия в XX веке прошла не просто значительный, но больший участок этого пути. Она уже ушла от архаичного общества, и дискуссия о том, нужна ли России модернизация, сегодня просто неуместна. Столь же очевидно, что модернизация в России — «догоняющая», причем догонять приходится культурно наиболее близкие страны Запада, посему модернизация не может не быть вестернизацией — столь же неизбежной.
Соответственно, оппоненты вестернизации — не стопроцентные сторонники «Домостроя» и «Стоглава», они скорее сочетают сознательное стремление заимствовать технические (в широком смысле слова) завоевания модерности со все еще сохраняющейся стихийной социальной архаикой — это и есть то, что обычно называют «третьим путем». Эта линия идет с Петра I, по-разному продолжается в Данилевском, Ленине-Сталине, Дугине, Зюганове и других. Они явно или неявно исходят из теории, противоположной теории универсальной модернизации, — из гердеровской теории уникальных, замкнутых и равноценных культур.
И тут на ум приходят прогрессивные сторонники мультикультурализма, опирающиеся ровно на те же представления о культурах, цивилизации и этничности. Просто они по историческим причинам находятся пока еще не в «лагере консерваторов». Ну так и Ленин тоже консерватором не выглядел. Идейные адепты мультикультурализма выглядят либералами только оттого, что выступают против такого консервативного аффекта, как ксенофобия.
Но рассуждения Вишневского подсказывают другой подход и к ксенофобии. При догоняющей модернизации на конфликт «старые-новые» (основной — именно он, а не, например, «бедные-богатые») накладывается конфликт «свои-чужие». «Чужими» могут быть и те, кого приходится догонять, и те, кто догоняет рядом с тобой. Последние могут жить в соседней стране или даже в соседней квартире, если ты их можешь идентифицировать как противника — «старых» или, гораздо чаще, «новых» (не зря Лев Гудков и Борис Дубин настаивают на том, что сегодняшняя ксенофобия в Европе и в России — это реакция социально слабых групп). Итак, современный глобальный и локальный всплеск ксенофобии — одна из реакций на мировую и локальную модернизацию. По Вишневскому, главное — это отношение к модернизации. И мы знаем, что борцы с ксенофобией могут быть и ее сторонниками, и ее противниками.
Вторая часть сборника — о демографии и национализме; один из ключевых вопросов, конечно, — проблемы миграции. Эта часть особенно содержательна в смысле демифологизации популярного общественного (видимо, отчасти и научного) дискурса. Но есть некоторые сомнительные моменты и у самого Вишневского.
Он полагает демографическое поведение весьма фундаментальной характеристикой этноса, так что большие различия в поведении доводят этносы до «взаимного непонимания». Но ведь «этнос» демографии — это статистический объект, а взаимопонимание возможно только между реальными субъектами, и практически никакой «статистический этнос» не образует мало-мальски организованного субъекта, который мог бы понимать или не понимать другой этнос. Здесь, впрочем, мы видим коллизию, общую для всякого переноса социологии (и тем более — демографии) в политологию: объект исследования так хорошо описан, что он «одушевляется» и начинает «действовать», хотя в реальности-то действуют совсем другие субъекты, пусть даже и от имени тех самых объектов.
Несколько неубедительно выглядит и серьезная обеспокоенность автора депопуляцией в России, хотя сам предмет беспокойства является общепринятым. По Вишневскому выходит, что китайцы и среднеазиаты должны заселять полупустые Сибирь и Дальний Восток, но это, по его же данным, происходит лишь в незначительной степени, а общий миграционный поток упорно удаляется от якобы притягательных восточных пустот. Да и из списка содержательных аргументов, доказывающих вред депопуляции, убедительным выглядит в контексте книги только один — о необходимости определенной плотности населения для поддержания инфраструктуры.
Последний, самый маленький раздел сборника посвящен собственно идеям русского национализма. И здесь особенно интересна старая статья, давшая название книге, — последовательный популярный разбор взглядов современных русских националистов (на примере преимущественно Дугина) и националистов немецких, но 1920-1930-х годов (Шпенглер, Зомбарт, Никиш и другие). Интересны не только параллели, но и то, что сегодня описание перспектив реализации идей Дугина, данное более десяти лет назад, подозрительно напоминает реальный курс — но не Дугина, а российской власти.
Александр Верховский
Зато мы делали ракеты. Воспоминания и размышления космонавта-исследователя
Константин Петрович Феоктистов
М.: Время, 2005. — 288 с. — 2000 экз.
Книга принадлежит к жанру воспоминаний, что дает возможность относиться к ней не слишком строго. Вынесенная в заголовок парафразированная цитата из песни Юрия Визбора «Рассказ технолога Петухова» подсказывает, что и сам автор отнюдь не стремился к тому, чтобы придать дополненному изданию своих воспоминаний-размышлений академический вид. Он не стал оснащать его справочным аппаратом, какими бы то ни было библиографическими данными, точными сведениями об упоминаемых документах и так далее. Единственный источник всех сведений, о которых ведется речь в этой, безусловно, увлекательной работе, — это память самого автора — иногда незаменимый, но, к сожалению, не всегда надежный помощник.
В полном соответствии с заглавием текст книги можно условно разбить на два легко разделяемых слоя: собственно «воспоминания» и «размышления». В том, что касается «воспоминаний», автор, не утомляя читателя, с хорошим чувством юмора рассказывает о значимых событиях своей жизни, после чего переходит к наиболее интересной для большинства читателей теме — первым шагам советской космической программы.
В отличие от большинства официальных текстов, издаваемых, например, в системе Академии наук, автор воспоминаний не стремится сгладить малоприятные эпизоды космической гонки, развернувшейся между СССР и США в 1960-1970-х годах. Многие приводимые им примеры изобличают коррумпированность правительственных структур, причастных к разработке космических программ, и политическую ангажированность некоторых космических мероприятий. Однако слишком пренебрежительные оценки, которые он дает, с одной стороны, руководству Академии, с другой — военным организациям, заставляют заподозрить автора в том, что его собственная позиция далека от беспристрастности. Создается впечатление, что Феоктистову так и не удалось освободиться от принуждений, которым он был вынужден следовать в ходе борьбы за лидерство в осуществлении космических проектов, и его сегодняшний монолог — это еще одна попытка оправдать стратегии технологического поиска и политического действия, активным участником которых он был несколько десятилетий назад.
С каким лагерем единомышленников ассоциирует себя сам Феоктистов — не очень сложно понять. Пониженная чувствительность к остроте идеологических противостояний (что выражается, например, в проходящем через весь текст высмеивании стратегии приурочивания космических мероприятий к политически значимым событиям) и, одновременно, умение находить удобную для себя политическую парадигму, способную, вне зависимости от идеологической самоидентификации, обеспечивать хорошие фонды, привилегии и награды (Феоктистов не без гордости рассказывает о конъюнктурных победах над военными летчиками и инженерами-конкурентами и искренне сожалеет о поражениях), довольно однозначно маркирует его как члена социальной группы, представителей которых принято именовать технократами.
Принадлежность Феоктистова к этой группе особенно ярко выявляется во втором «слое» его воспоминаний — в так называемых «рассуждениях». Привычно сетуя на то, что выдающиеся технологические достижения могут быть использованы как во благо, так и во вред и что неправомерно перекладывать ответственность за вредные последствия технического прогресса ХХ века исключительно на плечи специалистов-технологов, Феоктистов предлагает ряд технологических программ, которые помогли бы избавить мир от насущных зол. Например, для усовершенствования криминальных расследований он рекомендует присваивать каждому родившемуся человеку «личный номер с одновременной регистрацией индивидуального опознавательного признака» (с. 278). При этом, как и большинство других представителей технократии, он подменяет причину следствием. Политическая «нейтральность» его рецептов (последствия использования которых будут определяться, по его мнению, исключительно ответственностью политиков, которые возьмут их на вооружение), на самом деле, может быть объяснена и по-другому — стремлением выдвинуть ряд предложений, одинаково заманчивых для представителей любого идеологического направления, и затем, в условиях возникшей конкуренции за право обладания «рецептом», попытаться создать оптимальные условия для его реализации. Не будем останавливаться на этих во многом уже школьных истинах, массированно обсуждавшихся на страницах международных журналов по научной политике еще в 1980-е годы.
К несомненным достоинствам книги следует отнести квалифицированный рассказ о создании советских космических станций, сравнение систем организации космических исследований в СССР и США, рассуждения о перспективах развития космонавтики. Этот материал будет одинаково полезен как эрудитам, так и историкам, специализирующимся в области становления космических исследований в России. Однако я рекомендовал бы читателю с осторожностью отнестись к рассуждениям о том, как нам решить проблему борьбы с преступностью, защитить мир от перенаселения и многих других напастей. На мой взгляд, рекомендации автора в этой части чересчур просты, чтобы быть эффективными.
Константин Иванов
Война и мир Михаила Тухачевского
Юлия Кантор
М.: Издательский дом «Огонек»; Время, 2005. — 576 с. — 3000 экз.
Михаил Николаевич Тухачевский (1893-1937) — фигура крайне противоречивая, неоднозначная для оценок его и нашими современниками, но, безусловно, «знаковая». Книга Юлии Кантор предоставляет благоприятную, я бы сказал, счастливую возможность на хорошем научном основании еще раз поставить не только вопрос о личности Тухачевского, но, гораздо фундаментальнее — проблему российского XX века. Подобно Ленину, Троцкому или Сталину, Тухачевский в значительной мере еще остается в сфере актуальной политики и не совсем принадлежит истории.
Книга Юлии Кантор представляет собой не только развернутое, подробное и интересное биографическое исследование, но, что наиболее ценно, — публикацию достаточно большой группы ранее неизвестных и недоступных исследователям источников. Уже это позволяет достаточно высоко оценить значимость книги. Наиболее важные среди этих материалов, на мой взгляд, — документы из архива ФСБ, из немецких архивов, а также устные свидетельства. Все эти материалы содержат новые данные о детстве и юности Тухачевского, подробности о его пребывании в плену и побегах. Обращают на себя внимание материалы по «делу» так называемой «Поволжской заговорщической офицерской организации 1918 г.», к которой оказался причастен брат маршала. Ранее ни в одной из работ, специально посвященных Тухачевскому или обстоятельствам репрессий в Красной армии, не приводились следственные материалы и протоколы самого судебного процесса 11 июня 1937 года. Особый интерес вызывают данные из следственных материалов по делам родственников Тухачевского, фрагменты их воспоминаний. К сожалению, весьма солидный объем новых архивных сведений не сопровождается анализом, достаточным для выхода на новый концептуальный уровень. Юлия Кантор впервые дала весьма пространное, насыщенное ранее неизвестными фактами описание его жизни в германском плену в 1915-1917 годах (с. 59-90). Германский плен Тухачевского, как считает Юлия Кантор, «“сломал” его ратный путь в Первой мировой войне и во многом предопределил дорогу в революцию» (с. 6). С этим утверждением можно согласиться лишь частично. Думается, что, вопреки устоявшемуся мнению, Тухачевский «вырос» не из германского плена и не из русской революции, хотя, несомненно, его военная карьера, слава, трагическая судьба сложились именно благодаря им. Для Тухачевского выбор был предопределен в основном все-таки дореволюционными социокультурными и психокультурными обстоятельствами, в которых он воспитывался и формировался как личность.
Есть еще один аспект, затронутый в книге Юлии Кантор, который трудно оставить без внимания. Обстоятельства «семеновского дела» 1930 года (с. 309-310) еще нуждаются в специальном исследовании. Упрекая Тухачевского в том, что он не захотел помочь своим бывшим однополчанам, следует принять во внимание, что именно в октябре 1930-го -январе 1931 года он сам был обвинен в организации «заговора», в подготовке государственного переворота и обсуждался вопрос о его аресте. Не исключено, что само раскручивание «семеновского дела» находилось в связи с «делом о заговоре Тухачевского». Известно и другое: Тухачевский «собирал» в своем штабе «семеновцев» и других гвардейских офицеров, помогал им и их родственникам.
Далеко не бесспорен итоговый, несколько упрощенный вывод Юлии Кантор. «Судьба М.Н. Тухачевского, — заключает автор книги, — “образец” того, как поступки, даже совершаемые из чувства патриотизма (и тем более, прикрываемые им), способны привести к катастрофе — личной и социальной. Его насыщенная, полная противоречий жизнь — путь к кажущейся великой цели, путь, ставший тупиком, в который приводят малые внутренние компромиссы. Его личность — “индикатор” невозможности сохранить недеформированным собственное “я”, играя по правилам человеконенавистнической Системы» (с. 501). Масштабы рецензии не позволяют пространно полемизировать с автором. Прекрасно написанное, с интересом читаемое, научно-фундаментальное исследование Юлии Кантор в этом выводе утрачивает определенную долю историзма. Появление «человеконенавистнической Системы» в России в тех конкретно-исторических условиях вряд ли было аномальным явлением или трагически-случайной альтернативой «либерально-демократическим» перспективам. Сам же Тухачевский был не жертвой, но сознательным, последовательным и одним из главных созидателей этой самой «Системы». «Тупиковость» же жизненного выбора Тухачевского, по меньшей мере, не доказана автором. История переполнена не только «закономерностями», но и случайностями, счастливыми и трагическими, творимыми людьми и народами, большими и малыми, по гениальным прозрениям, заблуждениям, глупости или злобе. Цитированный вывод Юлии Кантор, как и вопрос, «заговорщик ли Тухачевский», как и его сопоставление с полковником фон Штауффенбергом, к сожалению, лишены достаточного научно-исторического основания. Они выводят читателя в сегодняшнее, сиюминутное, идеологически ангажированное политическое поле. Их гораздо уместнее было бы выдвинуть в качестве полемических в контексте проблемы, поставленной концептуально иначе и шире.
В целом же и в заключение хочется искренне поблагодарить Юлию Кантор за прекрасную и нужную книгу, появившуюся в результате привлечения огромного объема ранее неизвестного исследователям исторического материала.
Сергей Минаков
1945 UND WIR
Das Dritte Reich im Bewußtsein der Deutschen
Norbert Frei
München: Verlag C.H. Beck, 2005. — 224 S.
Среди многочисленных изданий, выпущенных в Германии в связи с 60-летием краха гитлеровского режима, рассматриваемая книга занимает особое место. Один из самых талантливых и авторитетных представителей среднего поколения немецких историков, профессор Иенского университета Норберт Фрай[1], посвятил ее не событиям войны, но «достаточно долгой (по сравнению с годами "третьего рейха") постистории [Nachgeschichte] национал-социализма», то есть процессу извлечения уроков из нацистского прошлого как «отличительному признаку политической культуры ФРГ» (с. 23). В книгу вошли статьи, увидевшие свет в 1995-2004 годах и объединенные общей проблематикой. Для всех представленных текстов, написанных выразительным языком и обращенных, как правило, к массовому читателю, характерен органический сплав исследовательского и публицистического начал.
Общественному сознанию Федеративной Республики конца XX и начала XXI века присущ, по словам Фрая, «поиск нового отношения к истории, которое соответствовало бы новой ситуации» (с. 14). Этот процесс внутренне противоречив. С одной стороны, в стране укоренилась «культура самокритичного извлечения уроков из прошлого» (с. 7), ставшая достоянием как политической элиты, так и рядовых граждан. С другой стороны, в обществе присутствует опасная тяга к «перекодировке прошлого», к «радикальной смене перспективы» (с. 14, 17).
Какие факторы воздействуют на трансформацию исторического сознания в ФРГ? Особое внимание автора обращено к процессу смены поколений, в котором доминируют, по его мнению, 20-летние циклы. Для родившихся между 1905 и 1925 годами нацистская диктатура была собственным опытом. Для генераций, вступивших в жизнь между 1965 и 1985 годами, опыт «третьего рейха» существовал только в опосредованной форме, как результат коммуникации со старшими современниками. Сегодня начинается новый, принципиально отличный от прежних, цикл активности поколений.
Завершается длительный период Zeitgeschichte, понимаемый как «эпоха современников и ее научная интерпретация». «Непосредственное восприятие этого опыта, в качестве жертвы, преступника, наблюдателя, историка, уходит в прошлое, — пишет Фрай, — но, возможно, останется что-то вроде усвоенного (через обучение) чувства причастности к тому времени» (с. 61). Автор, в отличие от других ученых и публицистов, искренне встревожен будущей судьбой исторического сознания ФРГ.
Норберт Фрай обращает внимание читателя на феномен пограничной зоны между историческим знанием и массовым историческим сознанием. Именно в этом пространстве, прежде всего в средствах массовой информации, в ФРГ разворачивались дискуссии, далеко выходившие за стены академического цеха, будоражившие общество, и становившиеся индикаторами новых уровней исторической культуры. Об этом свидетельствует накопленный опыт, на который и ссылается ученый. Дискуссии о преодолении нацистского прошлого серьезно повлияли на направленность и характер исторических исследований, на вовлечение в оборот новых документальных источников о двух главных злодеяниях гитлеровского режима.
Говоря о новом качестве современных разработок истории периода 1941-1945 годов, Фрай указывает на присущее им человеческое измерение. Объектом изучения в антропологически ориентированных трудах по тематике «третьего рейха» становится выведенный из забвения человек. «Взамен комплексов исторических событий, структур и процессов на первый план выходят люди — их страдания, их преступления, возможности их самостоятельных действий и пределы этих возможностей» (с. 9). Автор с полным основанием полагает, что повороту к социально-психологической реальности «третьего рейха» в решающей степени содействовали публикация дневников Виктора Клемперера, демонстрация кинофильма «Список Шиндлера», выход книги американского историка Дэниэла Голдхагена «Добровольные подручные Гитлера». В сферу общественного внимания решительно вторглась болезненная проблема личной ответственности «простого человека» в эпоху террора и всемирной катастрофы.
По-иному начали осознаваться проблемы национальной вины и национальной ответственности немцев. Их обсуждение, как неопровержимо показывает автор, вновь и вновь возникает на переломных этапах истории страны. «Высокую степень консенсуса между нацистским режимом и населением», убежден Норберт Фрай, нельзя объяснить только страхом перед репрессиями: «это только половина правды» (с. 108). Существование режима и его преступления были невозможны без согласия и поддержки широких слоев населения. Огромные массы немцев были отравлены чувством расового превосходства, презрением к «малоценной жизни недочеловеков» на Востоке. Они знали, но одновременно не хотели знать ни о концлагерях, ни об «окончательном решении еврейского вопроса». Миллионы законопослушных немцев стали соучастниками преступлений: охранниками в лагерях, полицейскими, солдатами, которые всецело поддерживали и осуществляли преступления Холокоста, устанавливали «новый порядок» на оккупированных территориях СССР. В 1933-1945 годах происходил, по оценке ученого, «процесс самотрансформации германского общества», проявилась пагубная «готовность немцев к самонацификации» (с. 91-92). Фрай прямо ставит «неудобный вопрос о позиции тогдашнего общества, взятого в целом» (с. 93). Благодаря деятельности Фрая и его единомышленников в среде ученых, журналистов, политиков впервые значительная часть граждан ФРГ оказывается способной воспринять горькую правду. Впервые представители нового поколения задают себе вопрос: «Как бы я повел себя в подобной ситуации?»
Перед профессиональными историками, уверен автор, открывается поле «новых обязанностей и новых возможностей», что означает, в частности, необходимость «постановки новых вопросов, обращенных к старым источникам» (с. 57, 60). Фрай далек от однозначно-оптимистических оценок состояния исторической культуры в Берлинской республике. Он встревожен опасностью того, что немцы «начнут себя ощущать единственными подлинными жертвами Гитлера», что будут «смазаны различия между преступниками, жертвами и попутчиками режима» (с. 11, 14).
Ученого (и в этом также состоит, на мой взгляд, оригинальность его установок — в отличие от едва ли не преобладающей части его коллег) определенно беспокоит значительное влияние в исторической науке и в историческом сознании ФРГ нарочито упрощенной версии концепции тоталитаризма с ее шаблонно-некритическим уподоблением «двух диктатур». Не опасаясь идти против течения, исследователь убедительно доказывает эвристическую ограниченность доктрины тоталитаризма.
И все-таки Норберт Фрай уверен в том, что трагический опыт «третьего рейха» и впредь останется «источником интеллектуального беспокойства и стимулом к извлечению моральных уроков», что «потенциал коллективной памяти» о нацистской диктатуре будет «нарастать, а не уменьшаться» (с. 50, 61).
Ныне происходит интернационализация историографии нацистского режима. Развертывается научное сопоставление трагического опыта народов Европы в годы Второй мировой войны, формируется «европейская культура памяти». Эти процессы невозможны без взаимодействия историков России и Германии на началах непредвзятости, отказа от прежних стереотипов и равноправия. Такое сотрудничество сегодня становится реальностью, и профессор Фрай является его деятельным поборником и участником. «Диалог о прошлом, — заключает он, — не может быть вынужденным; диалог между немцами и русскими в столь же минимальной степени, как и между другими нациями. Но мы можем способствовать этому диалогу и — надеяться на его успех» (с. 106).
Александр Борозняк
«EIN ORT, AN DEM MAN GERNE GEHT»
Das Holocaust-Mahnmal und die deutsche Geschichtspolitik nach 1989
CLAUS LEGGEWIE, ERIK MEYER
München; Wien: Carl Hanser Verlag. — 397 S.
10 мая 2005 года в столице ФРГ состоялось официальное открытие монументального комплекса, посвященного уничтоженным нацистскими палачами евреям Европы. 2711 лишенных каких-либо надписей бетонных стел различной высоты размещены на участке южнее Бранденбургских ворот, в сотне метров от руин имперской канцелярии, на территории, которая была мертвой зоной во времена существования Берлинской стены. Одна из немецких газет писала на следующий день после торжественно-траурной церемонии о «единственной в своем роде попытке соорудить в центре столицы памятник, посвященный самому страшному преступлению, совершенному своей собственной нацией»[2].
В ФРГ, в США вышло около десятка книг, посвященных этому необычному (едва ли не загадочному) мемориалу, его архитектурным особенностям, психологическим аспектам его восприятия и так далее. Главная ценность и главная удача рецензируемой книги, выпущенной сотрудниками Гиссенского университета профессором Клаусом Леггеви и доктором Эриком Майером, состоит в том, что они не ограничиваются подробным изложением сложной истории проектирования и строительства мемориала или доказательствами его эстетического своеобразия. Главное для авторов — включение проблематики памятника, посвященного трагедии Холокоста, в контекст эволюции исторической культуры ФРГ в 1960-1990-е годы, прежде всего на этапе перехода от Боннской к Берлинской республике.
Инициатива создания в Берлине «большого мемориала», посвященного жертвам Холокоста, принадлежала не представителям власти (что уже само по себе было необычным — и не только для Германии), но была выдвинута «снизу». В 1988 году с такой идеей выступила известная журналистка Леа Рош. Речь шла о сооружении памятника, символизирующего не национальную честь, но — национальную вину, призывающего к искуплению этой вины. Рош встала во главе инициативного комитета, который рассматривал свою деятельность как протест против трактовки событий 1933-1945 годов в духе «нормализации» (фактически: оправдания в той или иной форме) нацистского прошлого.
Мемориал должен был стать воплощенным в камень свидетельством «негативной идентичности» немцев (термин был предложен Теодором Адорно и Юргеном Хабермасом). Почин поддержали Вилли Брандт, Гюнтер Грасс, Вальтер Йенс, представители интеллигенции леволиберального спектра. Началась кампания в прессе, распространялись подписные листы, шел сбор средств. Все это происходило на фоне общественного подъема, связанного с падением стены и объединением Германии. Дебаты вокруг сооружения мемориала оказались в фокусе противоречий общественного сознания ФРГ.
Как и следовало ожидать, официальные власти страны и Берлина отнеслись к неудобной для них гражданской инициативе более чем прохладно. Раздавались шумные призывы соорудить — взамен планируемого памятника — монументы жертвам «диктатуры ГДР» и насильственного переселения немцев из стран Восточной Европы после 1945 года.
У замысла мемориала жертвам Холокоста нашлись оппоненты и в кругах демократической общественности, представители которой выступали — впрочем, безуспешно — против глубоко укоренившейся в современном германском обществе «разделенной памяти», против едва ли не официально утвержденной «иерархии жертв», за сооружение мемориала не только евреям, но всем гражданам Европы, погибшим от рук нацистских преступников. «Все жертвы равны, — писал один из журналистов. — Идет ли речь о евреях и цыганах, уничтоженных в Освенциме, или о замученных до смерти гомосексуалистах, или о иеговистах, которые не могли вынести мук лагеря, или о расстрелянных политкомиссарах Красной армии. Все они равны перед лицом смерти, все они достойны равных почестей»[3].
В апреле 1994 года правительством ФРГ и сенатом Берлина был объявлен конкурс на лучший проект памятника жертвам Холокоста. В январе 1998 года после продолжительных, не раз заходивших в тупик обсуждений был отобран и рекомендован к реализации проект нью-йоркского архитектора Питера Айзенмана, который (в модифицированном виде) был утвержден бундестагом.
Для финансирования строительства и контроля над работами по решению федерального парламента были созданы специальный фонд и кураторий, в состав руководящих органов которых вошли члены всех представленных в федеральном парламенте политических партий, правительства ФРГ, берлинского сената, нескольких общественных организаций. Гражданская инициатива, как это нередко бывает, трансформировалась в административную акцию. Заслуживает внимания приведенное Леггеви и Майером суждение одной из газет: «Памятник погибшим евреям Европы, который был поначалу символом исторической саморефлексии народа, породившего преступления, ныне стал выражением декретируемого сверху примирения между палачами и их жертвами» (с. 237).
27 января 2000 года, в годовщину освобождения Красной армией концлагеря Освенцим, произошла закладка будущего мемориала. Конфликты вокруг сооружения памятника отнюдь не прекратились. Смета проекта была урезана. Споры разгорелись вокруг требования непременно сохранить светский характер сооружения, отказаться от иудаистской религиозной символики.
В апреле 2003 года начались масштабные строительные работы. Из сверхпрочного светлого бетона были отлиты первые стелы памятника. Айзенману приходилось постоянно отвечать на вопрос, почему на них отсутствуют привычные для памятников надписи.
Угроза реализации столь высокого замысла пришла с самой неожиданной стороны. Архитектор и его помощники опасались творчества уличных вандалов, наносящих при помощи распылителей краски на любую подходящую или неподходящую поверхность. Было решено покрыть стелы специальным отталкивающим составом «антиграффити». Соответствующий (безупречный и не очень дорогой) состав был предложен химическим концерном «Дегусса». Но ставшее подлинной сенсацией журналистское расследование установило, что собственники фирмы стремятся «дважды нажиться на Холокосте»: именно «Дегусса» изготовлял во время войны «циклон Б» для газовых камер Освенцима. Постыдный скандал удалось как-то замять. Характерно горькое признание одного из членов куратория: в современной Германии невозможно найти крупную фирму, гешефты которой (напрямую или через предшественниц) не были бы связаны с нацистским режимом (с. 294). Это суждение приобрело немалую актуальность в связи с дебатами по поводу компенсаций узникам и жертвам «третьего рейха».
В германской столице сооружен мемориальный комплекс, который, по словам Клауса Леггеви и Эрика Майера, «не будучи устрашающим, напоминает об ужасных преступлениях» (с. 24). Это высказывание заслуживает, как мне кажется, особого внимания. Авторы указывают здесь на одну из главных черт перехода от форм преодоления нацистского прошлого, присущих прежней ФРГ, к формам решения этой задачи в новых условиях существования объединенной Германии и необратимой смены поколений. Стало реальностью выраженное в 1998 году тогдашним канцлером Герхардом Шрёдером (и дающее ключ к названию рассматриваемой книги) желание создать памятник, к которому «охотно придут люди, чтобы вспоминать, чтобы дискутировать друг с другом», памятник, который «обращен не только в прошлое, но и в будущее» (с. 179-180).
Авторы, сохраняя внешнюю невозмутимость, полностью отказываясь от какой-либо патетики, предлагают читателю книгу, которая фактически является призывом к германскому гражданскому обществу: не сворачивать — в изменившихся условиях — процесс извлечения уроков из тоталитарного прошлого.
Александр Борозняк
Нарис iсторiï середньовiчноï таранньомодерноï Украïны
Наталя Яковенко
Київ: Критика, 2005. — 584 с.
История Украины с IX до конца XVIII века Натальи Яковенко выдержала уже второе издание. По сравнению с первой версией книги, которая была опубликована в 1997 году, во втором издании была значительно расширена ее содержательная часть. Это замечание касается, прежде всего, сюжетов по истории представлений о мире и идей XVI-XVII веков, основной темы исследований Яковенко[4]. Кроме того, как пишет сам автор, благодаря терпению издателя в новом издании книгу дополняет множество иллюстративного материала. Его цель проста: «визуально населить текст если не портретами (моих героев, к сожалению, еще редко изображали), то хотя бы вещами, архитектурой, среди которой им довелось жить, книгами, которые они читали, а кое-кто и писал» (с. 10).
Вслед за Сергием Плохием[5] хотелось бы обратить внимание на то, что Яковенко стала одним из лидеров небольшой группы историков-практиков, которая появилась в начале 1990-х годов. Эта группа начала пропагандировать идеи профессионализма и изучения западного историографического опыта. Для нее оказались неприемлемы постулаты советской историографии, но в то же время ей оказался чужд и догматизм, с которым большинство историков советского времени обратились в своей работе к национальной парадигме. Наталья Яковенко, профессор истории Киево-Могилянской академии, является настоящим подвижником украинской историографии. Ей удается совмещать труд ученого, популяризатора украинской истории и учителя. Учителя с большой буквы, который создал свою собственную исследовательскую школу. Речь идет о руководимом ею Обществе исследователей Центральной и Восточной Европы.
Наталья Яковенко часто подчеркивает то, что профессия историка — это «креация» мира, но в то же время историк — дитя своей эпохи: «в прошлом видит только то, что кажется ему “интересным”, “важным” или “необходимым” его современникам, а при анализе хода истории опирается на свойственные его эпохе ценности» (с. 11). Данная книга — не исключение. Она является плодом дискуссий последних 10-15 лет, направленных на переосмысление истории Центральной и Восточной Европы. Свидетельством тому — темы, на которых останавливается автор уже во введении: это и историческая география, и названия и самоназвания украинской территории, и влияние так называемых культурной и политической розы ветров, главным образом востока и запада, на ход украинской истории (кстати, последние две темы отсутствовали в первом издании). Далее идут вопросы, сюжеты, продиктованные временем: «Кто такие русы и какую роль они сыграли в становлении Киевской государственности? Как следует воспринимать культурное наследие Киевской Руси? Как объяснить церковные католическо-православные или православно-униатские отношения в Украине 15-17 вв. и чем стала для нее Брестская уния? Какую роль играла Польша (власть, Церковь, шляхта) в казацких войнах? Чем был Хмельницкий период — сословной казацкой революцией, гражданской войной, войной за национальное освобождение? В чем причины Руины? В каких формах существовал (и существовал ли вообще) украинский характер на Правобережной Украине в 18 в.?» (с. 16).
Методологическую основу книги составляет историко-антропологический подход, обращение к человеку, попытка окунуться в источник, эпоху и, поняв тенденции, которыми были движимы люди эпохи, создать некий конструкт. Предлагаемая автором периодизация, которой отвечает структура книги, и является одним из результатов такого подхода. Процесс выхода Руси на уровень христианской (византийской) цивилизации описывается как «Княжеский период» (I и II разделы). В первом издании автор также останавливалась на предыстории и праистории украинской государственности. В новой версии книги эта часть сведена к минимуму. Можно сказать, что история Украины по Яковенко начинается с письменных источников. «Литовско-польский» период подразделяется на две части в связи со спецификой внутренних перемен: до Люблинской унии 1596 года (III раздел) и после, когда произошло объединение Польского Королевства и Великого Княжества Литовского в Речь Посполитую Двух Народов, в результате чего за бортом политической жизни нового государства остался третий компонент — украинский (IV раздел). Здесь же Яковенко рассматривает факторы, подтолкнувшие украинцев к осознанию себя народом с общим историческим прошлым. Следующий раздел посвящен последствиям этих процессов, катализатором которых стало казачество. В последнем разделе рассматриваются перипетии XVIII века, когда Украина «потеряла самодостаточность в пользу двух соседей — Речи Посполитой и Российской империи» (с. 16).
Яковенко подчеркивает, что намеренно отошла от схемы, предполагающей интеграцию украинской истории в европейский исторический процесс. Читатель не увидит разделов, посвященных непосредственно Ренессансу, Реформации, Контрреформации, барокко и Просвещению, поскольку, по мнению автора, многие локальные явления оказались бы в тени общих тенденций.
МарияКрисань