Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 1, 2006
Лариса Викторовна Захарова (р. 1977) — историк, аспирантка Высшей школы социальных исследований (Париж).
«Наиболее распространенной является форма прямого пальто
с однобортной застежкой»[1]:
о советской моде эпохи «оттепели»
Удивительно легкая узнаваемость большинства нынешних российских туристов в Европе по их внешнему облику натолкнула меня на размышление об этой специфической манере одеваться — своеобразном анималистическом способе маркирования «своих». Последние публикации «НЗ» о советском обществе как обществе ремонта (№ 34)[2], о советской и постсоветской молодежи (№ 36)[3] и о культурных функциях моды (№ 37)[4] убеждают в том, что современный российский потребитель является носителем «бремени» советской эпохи, которое условно можно свести к концепции habitus. При условии сохранения верности теоретическим постулатам Пьера Бурдьё о наследственном культурном капитале перспектива интеграции «нашего» человека в поле западных норм одежды представляется печально отдаленной. В намерении удержать соотечественников от депрессии по этому поводу, позволю себе изложить некоторые соображения относительно исторического наследия российской моды и силы его воздействия на будущее поколение.
I. Существует ли теория советской моды?
1) «Просачивание» или навязывание моды? Советская политика в области моды
…так велит загадочная, всемогущая мода, которая рождается, будем откровенны, как и в прежние времена, в модных фирмах Парижа. Мы же, с одной стороны, стараемся приспособить эту моду к нашим условиям жизни и экономики, а с другой — все же не решаемся совсем оторваться от «Кристиана Диора». В результате этого сочетания появляется «советская мода»[5].
Термин «мода» в СССР периодически находился на грани исчезновения по причине неизбежной ассоциации с враждебным буржуазным миром — его родиной. Но благодаря схоластическим умозаключениям советских модельеров, бывших по совместительству теоретиками и журналистами моды, термин избежал участи быть замененным тяжелым словосочетанием «искусство одеваться»[6] или другими схожими вариантами. Чем же руководствовались «адвокаты» моды в своих рассуждениях? Имея определенное представление о западной социологии моды, они выбирали те теории, которые могли оправдать существование в СССР феномена, составляющего суть их профессиональной культуры. Их выбор останавливался на спасительной теории о «духе времени»[7] или стиле каждой эпохи, выражающихся во всех видах и жанрах искусства — от высоких до прикладных. Таким образом, советская мода становилась прямым отражением стиля социалистического реализма. В этом заключалось ее основное отличие от «экстравагантной» западной моды, что предопределяло ее рациональность, практичность, простоту и так далее. А периодическое обновление силуэтов одежды объяснялось эволюцией основного стиля[8].
Что же касается социальных механизмов распространения моды, советские модельеры всячески уклонялись от публичных размышлений на эту тему. Очевидно, тому были веские причины, главная из которых заключалась в социальной стратификации советского общества[9], проявляющейся во внешнем облике представителей разных слоев населения. Но так как эта ситуация не соответствовала марксистско-ленинской концепции общества равных, теория «просачивания»[10] Георга Зиммеля для советских теоретиков моды была применима только к западному обществу.
Искушение объяснить механизм обновления советской моды с позиций этой теории может совершенно естественно возникнуть перед современным исследователем. Казалось бы, в его распоряжении есть все необходимые для этого элементы. Возьмем хотя бы официальный визит Никиты Сергеевича Хрущева в Париж в 1960 году, в ходе которого его жена и две дочери в компании жены советского посла во Франции, госпожи Виноградовой, присутствовали на дефиле Кристиана Диора 1 апреля[11]. Повышенный интерес к французской моде прослеживается у многих представителей элитных слоев советского общества. Валентина Терешкова, первая женщина-космонавт, присутствовала на презентации весенней коллекции 1965 года в парижском доме высокой моды Молинё[12]. Народная артистка РСФСР З. во время гастролей во Франции в 1959 году «заказала в парижских ателье несколько платьев, за которые расплачивались белоэмигранты, а расходы парижан она возмещала их родственникам, проживающим в Москве»[13]. Артисты Большого театра и журналисты столицы заполнили зал московского клуба «Крылья Советов», где в июне 1959 года в течение пяти дней проходили показы модной коллекции дома Кристиана Диора[14]. Эти примеры явно можно интерпретировать как стремление элиты советского общества отличаться от массы обычных граждан, которые в свою очередь старались любой ценой не отставать от «верхов»:
«Мы срисовывали моду с актрис… Когда Пелецкая появилась в фильме “Разные судьбы” в шикарном платье с бантом на боку, все стали шить похожие. Советские актрисы или жены актеров (например, жена Черкасова) любили французскую моду. А уж мы, простые люди, не знали, что носили в Париже. Мы подражали нашим актрисам…»[15]
Формально мы имеем дело с классической моделью теории Зиммеля, с той только оговоркой, что первичный источник модных тенденций находится за пределами советского государства. И если бы не упомянутая выше стигматизация западной моды, эту деталь можно было бы игнорировать. В чем же заключалась роль советских модельеров в этой схеме «просачивания»?
В реальности они были далеки от идеи препятствования распространению западной моды в СССР. Скорее наоборот. Теоретическое разделение моды на буржуазную и социалистическую было их дискурсивным козырем. Согласно традициям российского моделирования, обобщенным Надеждой Ламановой еще в первые постреволюционные годы[16], Париж всегда был законодателем мод для советских художников костюма. В разные периоды советской истории их возможность следить за сменой коллекций французской моды варьировалась. Периоды нэпа и «оттепели» были в этом отношении самыми благоприятными. В хрущевское десятилетие непосредственный доступ советских дизайнеров к «новейшим разработкам в области зарубежного моделирования одежды» получил политический смысл в контексте соревнования двух систем. Политическая инструментализация западных механизмов периодического обновления моды искажает схему Зиммеля. Советские модельеры обязаны были одеть своих соотечественников лучше, чем одевались жители капстран. Для этого им разрешались командировки во Францию под предлогом «заимствования передового зарубежного опыта»[17], который затем следовало адаптировать к советской действительности, то есть к государственной плановой системе производства одежды. Модельеры буквально «протаскивали» каждый новый силуэт на заседаниях художественных советов домов моделей, состоявших из партийных работников, представителей фабрик и торговых учреждений, которые руководствовались отнюдь не высокими политическими идеалами о превосходстве человека социалистического над капиталистическим, а вполне реальными проблемами: низким технологическим уровнем промышленности, перебоями в снабжении материалами, стремлением фабрик перевыполнить план (что было легче сделать, выпуская одежду по старым моделям, так как освоение новых конструкций прерывало налаженный поточный процесс и сопровождалось увеличением брака). Одобренные модели представлялись на полугодовых Всесоюзных методических совещаниях модельеров, по результатам которых составлялись приказы для всех швейных предприятий о новой тенденции в моде. Но приказная форма централизованной регламентации моды оказывалась малоэффективной из-за неустранимых пороков системы планового производства. Ассортимент советских магазинов отличался стабильной бедностью и однообразием. Однако модельеры проявляли поразительную настойчивость в желании навязать моду населению. «Пропаганда моды» с помощью средств массовой информации и показов модных коллекций рассматривалась ими как один из способов достижения этой цели[18]. Так может, именно модельеры определяли ориентацию советской элиты на французскую моду? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к проблеме воспитания вкуса.
2) Мода и вкус. Знаковая система советской одежды
Мода может дать колоссально много, ибо через нее можно вести воспитание эстетического вкуса широких масс народа.
Научный сотрудник Института истории искусств Л. Пажитнов[19]
Функция воспитания вкуса у населения была возложена на модельеров — государственных функционеров легкой промышленности — в ходе сталинской кампании борьбы за культурность. Вероятно, советское руководство отдавало себе отчет в бедности наследственного культурного капитала у большей части населения. Государственная интервенция в сферу культуры оправдывалась доминирующими в СССР ламаркистскими идеями о преобладании воздействия окружающей среды над наследственностью[20]. Подобный расчет кажется довольно логичным даже с позиций современных социологических теорий о механизмах формирования вкуса[21].
Культурная компетентность советских модельеров была, таким образом, легитимизирована. Они становились источником «высшего» знания о кодах одежды — понятие «хорошего вкуса» мыслилось именно как умение правильно сочетать предметы гардероба между собой. Но это касалось не только цветовой гаммы и текстуры материалов. Система вкуса состояла из знаков, помогающих определять род деятельности каждого потребителя в определенный момент времени. Коммуникативные свойства советской одежды говорили не только о профессиональной принадлежности ее носителя[22], но и о культурном предназначении костюма, что видно из принятого советскими модельерами принципа классификации одежды: для работы (в офисе, на заводе-фабрике, в поле, дома и т.д.), домашнего отдыха, театра, похода в гости, танцев, курорта, занятий спортом и т. д. Этот принцип структурировал советские журналы мод, во многом скопированные с западных аналогов.
Обучение советских потребителей нормам вкуса могло служить необходимым инструментом для декодирования западной моды, так как основные идеи заимствовались советскими «специалистами хорошего вкуса» у их французских коллег. Обладание вкусом считалось необходимой базой для интериоризации культуры моды. Интеграция советских модельеров в поле профессиональной культуры западных кутюрье помогала привилегированной части советского общества идентифицировать источники вдохновения советских художников, что в свою очередь стирало существующую в их сознании границу между советской и буржуазной модой. Поэтому министр культуры Екатерина Фурцева, советский эталон элегантности, постоянно шила себе одежду в Общесоюзном Доме моделей[23]. Актриса Наталья Власова, регулярно следившая за модными новинками по западным журналам, доступным студентам театральных вузов, мобилизовывала весь свой социальный капитал для приобретения туалетов из коллекций того же Дома моделей[24]. Цивилизаторская миссия советских модельеров была сравнима с деятельностью западных мастеров высокой моды: и те, и другие не ориентировались на вкусы потребителей, а навязывали им свое представление о вкусе. Пользуясь терминологическим аппаратом концепции культурного трансфера[25], советских модельеров можно рассматривать как агентов распространения, контекстуализации и декодирования западной моды в СССР. Поэтому даже если предвоенное поколение, «пережившее войну, карточную систему и так далее, не эстетизировало быт»[26], советские модельеры старались воспитывать вкус и этому поколению, и их детям. Другой вопрос, насколько им это удавалось. Внимательный читатель, вернувшись к первой заявленной в этой статье проблеме, поспешит сделать логичный вывод о том, что попытки привить советскому потребителю западную культуру моды и вкуса не увенчались успехом. Постараемся разобраться почему.
II. Мода и износ
1) Плановая экономика и изменчивая сущность моды. Взгляд экономиста
Задача постоянно обеспечивать все население одеждой по последней моде и не может ставиться перед промышленностью, ибо коммунистическое общество имеет своей целью удовлетворение не любых потребностей человека, а только потребностей разумных. Преждевременный же вывод из сферы потребления огромных ценностей, связанный со специфическими особенностями нынешней системы мод, находится за пределами разумного, он относится, во всяком случае для рассматриваемого исторического периода, к явлениям роскоши.
А. Браверман[27]
Советские экономисты были главными оппонентами модельеров в споре о месте моды в социалистическом обществе. Они активно артикулировали понятие «моральный износ» для доказательства иррационального характера феномена моды. Концепция социалистического потребления основывалась на уважительном отношении к продуктам труда и осуждала преждевременное выбрасывание товаров до их окончательного износа. Реализация марксистской формулы коммунистического общества «От каждого по способностям, каждому по потребностям» была возможна только в том случае, если потребности были «разумными», по определению самих теоретиков. Новый тип человека советского должен был обладать заветным знанием, чтобы отличить предметы необходимости от предметов «роскоши». К категории вторых относились модные новинки, приобретать которые разрешалось только при условии окончательного износа имеющейся в гардеробе одежды. Таким образом, с точки зрения экономистов, мода выступала как негативный и чуждый социалистической экономике фактор, препятствующий плановому производству, распределению и потреблению одежды. Экономисты предлагали управлять частотой смены моды:
«Надо построить систему периодической смены мод так, чтобы одежда, даже перестав быть “криком” моды, все равно продолжала служить и доставляла человеку эстетическое удовлетворение. Иначе мы в короткие сроки не сможем полностью удовлетворить потребности всего населения нашей страны в одежде… Если одежда, переставшая быть “криком” моды, будет официально признаваться модной еще какое-то время, если это признание будет исходить от авторитетных людей, организаций и инстанций, то оно будет принято населением с той безоговорочностью, которая вообще свойственна моде»[28].
Давление экономистов привело к адаптации советскими модельерами специфической системы градации модной одежды: ультрамодная (из последней коллекции), «все еще в моде» (из предыдущей коллекции), переходящая (классические, стабильные силуэты)[29]. Третья категория, идущая вразрез с динамикой моды, пользовалась предпочтением на швейных фабриках, обеспечивая бесперебойное конвейерное плановое производство одинаковых платьев и костюмов сотнями тысяч экземпляров. Советскому потребителю было очень сложно одеваться модно и со вкусом, покупая одежду в отечественных магазинах:
«…многие люди, обладающие хорошим вкусом, отказываются от мысли привести свой гардероб в надлежащий вид. Нужны белые туфли, а в магазине есть только зеленые, нужны перчатки серые, а продаются только красные. На протяжении многих лет десять различных моделей зачастую делают из одной и той же ткани, в одних и тех же расцветках»[30].
2) Культура моды: о странной приверженности к старой одежде
Вы говорили о том, что фасон № 462 (художник Ярцева) имеет спрос, но я должен сказать, что современности в этом платье нет. Нельзя сказать, что это платье модное, что мы хотели бы видеть его на всех женщинах.
Художественный руководитель Ленинградского Дома моделей Г.А. Хоппер[31]
Ролан Барт определил три схемы корреляции между ритмами покупки (п) и износа (и), определяющие присутствие культуры моды в обществе[32]. Когда п<и, то есть одежда не покупается тогда, когда приходит конец срока ее физической службы, это ситуация пауперизации. Если п=и, то есть одежда покупается по мере износа, моды не существует. И только в случае п>и мода влияет на потребление одежды. Из-за обстоятельств объективного (хронический дефицит и бедный ассортимент одежды в магазинах) и субъективного характера (бюджетные ограничения большей части населения) простой советский потребитель 1950-1960-х годов покупал одежду по мере износа. Эта «культура бедности»[33], укоренившись в советской повседневности, стала гарантом стабильного консерватизма массового потребителя, воспринимающего модные новшества как отклонения от принятой нормы. Культура моды не была чужда только одному определенному социальному слою, хотя консервативный подход к одежде мог быть вызван моральными стереотипами, связанными с социальным позиционированием:
«Я покупала новую одежду, когда снашивала старую, только в Ленинграде, в Гостином дворе или ДЛТ. Одевалась во все советское. Школьные учителя должны были одеваться строго — в костюмы английского фасона темно-синего или черного цвета. Мы ни губы не красили, ни украшения не носили»[34].
«Режим постоянного потребления» и «бессмертие»[35] советской одежды заключались не только в продлении срока ее службы способами различных переделок и донашивания младшими поколениями одежды, оставшейся от старших, но и в бесконечном промышленном воспроизводстве классических костюмов «английского фасона», а также в клонировании привычных, полюбившихся, изношенных вещей в домашних условиях:
«У меня всегда был свой стиль в одежде. Я никогда не гналась за модой и не меняла свой гардероб из-за ее капризов. Все свои любимые платья я снашивала до дыр. Потом я разрезала их по швам, получалась выкройка, с помощью которой я могла заново сшить платье, которое мне очень шло»[36].
Сознательный отказ следовать моде в данном случае особенно показателен, так как респондентка, не стесненная, по ее признанию, финансовыми проблемами, обладала навыками самостоятельного пошива одежды, использовавшимися многими женщинами в качестве компенсационного способа модно одеваться, покрывавшими лакуны государственной системы торговли. Возможно, на формирование этой культуры потребления одежды оказал влияние распространенный дискурсивный стереотип, использовавшийся «противниками» моды и заключавшийся в противопоставлении моды и стиля.
III. О стилях и стилягах
1) Многозначность и легитимность понятия «стиль» в советском контексте 1950-1960-х годов
Модничанье и утрировка в погоне за броским эффектом так же отличается от подлинной моды, как стиляга от стилиста[37].
Осмелюсь оспорить утверждение, согласно которому «с официальной, идеологической точки зрения “стиль” был чуждой, враждебной культурой»[38]. Чрезвычайно важно уловить разницу между двумя артикулированными в советском дискурсе терминами: «стиль» и «стиляжничество». В отличие от моды, понятие «стиль» не подвергалось негативной коннотации, оставаясь официальным легитимным термином. А все маргинализированные властью художественные направления лишались права называться стилем. Стиль наделялся магическим свойством отражения состояния общества и эпохи[39]. Быть стильным было похвально даже в годы сталинской революции! Пресса второй половины 1930-х годов представляла стахановцев, одетых в стильную одежду, как авангард рабочего класса, сумевший материализовать раньше других социалистический культурный образ жизни[40]. Культуролог Лилия Брусиловская ассоциирует этот период с господством Большого стиля, утверждая, что «смерть Сталина знаменовала собой окончательный распад единой стилевой системы и складывание новой культурной парадигмы, характерными чертами которой стали плюрализм, принципиальный эклектизм, космополитизм и упор на индивидуальное творческое самовыражение каждого автора (индивидуальный стиль)»[41]. Критики искусства 1950-1960-х годов объясняли стилистический плюрализм их эпохи вариативностью восприятия современности художниками[42].
Художники-модельеры воспользовались этой культурной парадигмой, чтобы предложить свою интерпретацию современности в виде трех параллельно существующих стилей одежды: строгого (классического), спортивного и «фэнтези» (призванного, по сути, отражать динамику моды, отличаясь «большим разнообразием форм и покроя, подчеркнутой декоративностью, асимметричностью формы»)[43]. Потребитель, выбирая подходящий ему стиль, выражал через него свое видение эпохи, выступая как художник. Персонифицированный, индивидуальный стиль рассматривался как воплощение эстетического совершенства: «Элегантность возникает только тогда, когда человек сумеет приспособить лучшее из модного к своим личным особенностям»[44].
Единственная проблема заключалась в том, что выбирать можно было только из предложенного «официальной» модой. С этим ограничением разрешенных стилей и была связана трагедия стиляг.
2) Между стигматизацией и идеализированием. Очередная попытка разобраться в сущности «стиляжничества»
Не будьте похожи на этих уродов. Любите простые, красивые моды.
Плакат на вечере молодежи табачной фабрики имени Урицкого[45]
Стилягам нет места в схеме «просачивания» Зиммеля, так как они не имитируют модные тенденции высших слоев общества. Они, так же как и советская «оттепельная» элита, стремились приобрести западную одежду. Но, во-первых, стиляги ориентировались на качественно иной рынок одежды (далеко не на высокую моду), а во-вторых, их реальные возможности достать что-нибудь по последней западной моде были более ограниченными. Их стиль сложился из смутных отголосков того, что носят на Западе, срезонировавших с попытками имитировать это «что-то» в кустарных советских условиях. И вопреки схеме Зиммеля элементы их стиля проникают в конце концов в «официальную моду»: на протяжении хрущевского десятилетия модельеры постепенно сужали низки мужских брюк с 28 до 21-22 см. Ситуация напоминает коммерциализацию субкультур на Западе. Но в СССР официализация моды стиляг не была связана с идеей частной финансовой прибыли. Она означала, скорее, поражение властных структур в борьбе против этой моды. Все другие способы притеснения стиляг — от морального воздействия до уголовного преследования — только способствовали повышению их популярности. Частые напоминания об их присутствии в советском обществе стимулировали интерес населения к этому явлению. Простые люди хотели знать, кто же такие стиляги на самом деле. Ведь врага надо знать в лицо. Но с помощью советской прессы идентифицировать стиляг было невозможно. Их аполитичность ставила в тупик советский официоз. Если они не проявляли никаких контрреволюционных настроений, их опасность могла показаться несерьезной. Поэтому стиляг наделили всеми мыслимыми и немыслимыми грехами: паразитическим, антиобщественным образом жизни, тунеядством, безответственностью, халатностью. Такая социальная стигматизация была намеренно ошибочной, так как многие стиляги ходили на работу или учебу в конвенционной одежде, позволяя себе «расслабиться» только в часы досуга[46]. Образ «праздно» прогуливающихся молодых людей, демонстрирующих запрещенную моду, способствовал навешиванию антиобщественного ярлыка. Их легко ставили в один ряд с другими «не героями нашего времени»: «хулиганами, грубиянами, прогульщиками и неряхами, пьяницами, сквернословами и митрофанушками, не желающими учиться»[47]. Эти девиации считались легко сочетаемыми между собой, и образ стиляги становился символом всего негативного в советской жизни. Этим и можно объяснить туман в головах некоторых советских граждан, которые и других несправедливо клеймили, и себя иногда ошибочно причисляли к группе стиляг[48].
При последующей реабилитации стиляг, превратившей их из врагов в героев в постсоветский период, все дружно закрыли глаза на очевидную связь этих людей с преследуемыми по советскому закону дельцами — фарцовщиками, подпольными портными и сапожниками. Это можно объяснить хотя бы тем, что весомая часть советского населения грешила подобного рода связями, и вовсе не из-за страсти к западной культуре. Просто люди адаптировались к несовершенной государственной системе торговли одеждой. Для этого в ход шли легальные и нелегальные стратегии потребления.
IV. Потребление одежды в советском городе и на селе в 1950-1960-е годы
1) Реальные механизмы распространения моды
Мода не была средством социальной ориентации. Выделяться было неприлично[49].
Способы, с помощью которых «неконсервативные» советские потребители 1950-1960-х годов следили за модой, пробивают еще одну брешь в пирамиде Зиммеля. Кино и медиализированная элита не были единственными источниками модных идей. Если верить 40% моих респондентов, можно заключить, что мода в СССР вступила в стадию демократизации в период «оттепели». Люди, старавшиеся модно выглядеть, наблюдали для этого… за толпой! Другим инструментом распространения моды были журналы. 35% опрошенных следили таким способом за тенденциями в моде. Если женщина специально не выписывала журнал мод, то ей приходилось сталкиваться с ним в ателье при выборе модели на заказ. И только 10% периодически присутствовали на показах модных коллекций в Доме моделей.
2) «Охотничий азарт»: легальные и нелегальные стратегии потребления одежды
Я всегда была одета так, что никто не знал, какой у меня достаток[50].
Поставив задачу полного удовлетворения потребностей советских людей в одежде и обуви, советское руководство рассчитывало на помощь со стороны населения. Формы этой помощи были различными — от мобилизационных методов организации труда в промышленности и задач перевыполнения плана до самоснабжения всем тем, чем государство пока снабдить не могло. В этом смысле пошив одежды на дому был самой дешевой и официально поощряемой стратегией потребления. Преимущественный выпуск тканей был выгоден плановой экономике. А проблему ориентации в моде и обучения нормам вкуса решали модельеры, тиражируя пособия по кройке и шитью и выкройки в приложениях к журналам. Малый бюджет не может быть приравнен к отсутствию культуры моды. Некоторые fashion victims, при условии самосовершенствования в практике шитья, достигали высшего мастерства в культуре моды. Одна респондентка утверждает, что, посещая регулярно показы мод в Ленинградском Доме моделей, всегда была модно одета, так как повторяла все новинки из коллекции собственноручно[51]. Однако эта стратегия приводила к обострению гендерных стереотипов, нагружая женщину специфическими функциями в ведении домашнего хозяйства. Женщина была связана по рукам и ногам обязанностью «обшивать» семью.
Следующая в иерархии стоимости легальная стратегия потребления заключалась в покупке готовой одежды в магазине. При этом поездки обитателей сельской местности в город за одеждой носили целенаправленный характер, вероятно в силу их низкой требовательности и высокого консерватизма. Тогда как походы горожан по магазинам отличались случайным и хаотическим свойством без надежды найти то, что хотелось:
«Мы все покупали случайно. Нужно было сначала сэкономить определенную сумму, а потом идти искать удачу в магазин. Мы никогда не знали, с чем вернемся. Ведь невозможно было купить то, что хотелось. Дефицит был страшный. Однажды мы с мужем пошли покупать ковер. Но ковра не нашли, зато купили ондатровую шубу в ГУМе. Советского производства, конечно»[52].
Приобретение одежды в магазинах вызывало перекрестные миграции сельских и городских жителей. В сельпо иногда завозили дефицитные импортные вещи, которые не пользовались спросом местных жителей из-за цены и критериев вкуса. Поэтому сельчане отправлялись за покупкой классических советских костюмов, тогда как горожане охотились за импортным «сельским» дефицитом[53].
Однако чтобы купить вещь в магазине, надо было обладать стандартной фигурой. В противном случае финансово привилегированные обладательницы нестандартных тел обращались к услугам ателье, которые в свою очередь делились на разряды или категории. Ателье высшей категории, «люкс», были самыми дорогими и самыми престижными. И «очередь туда нужно было занимать с ночи», по свидетельству клиентов. Знакомство с портнихой или закройщицей открывало доступ к тайнам западной моды: появлялась возможность заказать заграничную модель. Закрытые, ведомственные ателье (для высших партийных и государственных функционеров) занимали высшую позицию.
При условии отсутствия навыка шитья и при бюджетных ограничениях, не позволяющих обратиться в ателье, можно было прибегнуть к нелегальной, но очень распространенной стратегии пошива одежды на заказ у частных лиц. Любопытно, что эти непрофессионалы чаще всего наделялись заказчиками культурно-профессиональной компетентностью в области вкуса, официально присвоенной только художникам Домов моделей. К их советам прислушивались, их вкусу доверяли, поручая им выбрать подходящую модель. Ну а те, кто не обладал ни умением шить, ни нужными социальными связями, ни возможностью подобрать одежду в магазине, обращались к услугам спекулянтов. Несмотря на преследования по закону, они приносили огромную пользу государству, снабжая население периферийных районов страны дефицитными товарами. Для этого нужна была «сеть», состоящая минимум из отправителя и получателя, так как спекулянты отправляли товары для перепродажи по почте[54].
Государство прекрасно отдавало себе отчет в существовании параллельной экономики. Это видно не только из дел судебного и репрессивного характера, но и из абсолютно невинных бюджетных обследований Центрального статистического управления. В главе «поступление отдельных непродовольственных товаров» находилась графа, в которой указывалась сумма, потраченная потребителями определенной социальной группы на приобретение одежды «у отдельных граждан»[55]. Тогда как статья 99 УК РСФСР предусматривала наказание лишением свободы до двух лет за пошив одежды на дому с коммерческими целями, а спекулянтов приговаривали по 107-й статье к 5-10 годам лагерных работ[56]. Население в своем старании помочь государству построить царство изобилия несколько превзошло ожидания властей.
Специфическая постсоветская манера одеваться выросла из разнородных культур потребления советской поры, обусловленных в основном экономическими и идеологическими факторами. Консерватизм и низкая культура моды, абстрактность знания о хорошем вкусе (малая вероятность его практического применения) сыграли при этом решающую роль. Только после поднятия «железного занавеса» потребители получили доступ к товарам, существовавшим для них раньше только виртуально. «Бессмысленное стремление к “красивой одежде”»[57] можно объяснить попыткой реализовать накопленное знание о коммуникативных свойствах одежды. Трагизм ситуации заключается в том, что на Западе в это время мода окончательно демократизировалась. Кроме того, намечавшиеся в советское время тенденции к четкому маркированию социального положения через одежду обнаружились в полной мере. Гендерные стереотипы усугубили положение. Во-первых, манера судить о достатке мужчины по внешнему виду его женщины является широко распространенным условием социализации. Во-вторых, исчезновение вместе с коммунистической идеологией моральных ограничений внешнего облика коснулось в первую очередь представительниц прекрасного пола, которые получили полную свободу в выборе средств завоевания внимания мужчин. Именно по мини-юбкам, глубоким декольте, обтягивающей тело одежде и обуви на высоких каблуках узнаваемы российские гражданки за рубежом. Но отчаиваться не стоит. Российский потребитель открыт для культурного влияния Запада и имеет все шансы усвоить новые нормы вкуса через СМИ или практики социализации. Главное, чтобы за период переобучения этот пресловутый Запад не совершил новый скачок.