Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2005
RonenPalan (р. 1957) — профессор международных отношений Сассекского университета. Недавниекниги: The Offshore World: Sovereign Markets, Virtual Places and Nomadic Millionaires. Ithaca: Cornell University Press, 2003; The Imagined Economies of Globalisation. London: Sage, 2004 (всоавторствесЭнгусомКэмероном).
Brook Blair (р. 1963)- доцент политических наук Университета Северного Колорадо.
Переводосуществленпоизданию: Palan R., Blair B. On the idealist origins of the realist theory of international relations // Review of international studies. 1993. № 19. P. 385-399. Редакция благодарит авторов и издательство «CambridgeUniversityPress» за разрешение на публикацию перевода.
Авторы благодарят Дэвида Джорджа (David George) и Тима Грея (Tim Gray) за ценные замечания и комментарии к ранней версии этой статьи.
Ронен Палан, Брук Блэр
Об идеалистических истоках реалистической теории международных отношений
Введение
Теория, пишет Энтони Уилден, как и любая другая адаптивная система, должна характеризоваться определенным вкладом в выживаемость. Невозможно, продолжает он, «чтобы теория не имела референта или цели вне себя, поскольку “чистой истины” не просто не существует, она бы к тому же никак не способствовала выживанию человека»[1]. Отсылка Уилдена к «внешней» цели теории предполагает, что теории несут в себе подсознательную информацию, выходящую за пределы их текстуального содержания. Эффективный метод выявления политического и нормативного подтекста теорий — исследование якобы второстепенных для них областей.
Такое исследование может внести определенный вклад и в дискуссию о политическом «реализме». Реалистическая теория обычно считается наиболее последовательной интерпретацией сущности и причин политических событий — таких, как вооруженные конфликты, военные альянсы, дипломатические переговоры и межгосударственные отношения в целом. Реалисты сумели создать элегантную теорию международных отношений, указав на то, что международной системе внутренне присущ конфликт интересов между различными политическими сообществами, и показав, что уникальность международных отношений обусловлена самой природой политических сообществ, выступающих в качестве сторон в этих отношениях.
С нашей точки зрения, «периферийная», или проблемная, сторона реалистической теории состоит в самом способе концептуализации этих сообществ, а именно — национальных государств. Существуют разные формы реализма, но за всеми ними стоит одна объединяющая идея: на сцене международных отношений выступают единые «действующие лица», называемые государствами. Далее эти государства рассматриваются как дискретные единицы, функционирующие почти так же, как индивиды в обществе. Эта идея порождает целый комплекс антропоцентрических представлений о государстве и его деятельности на международной арене. Традиционные реалисты описывают взаимодействия между государствами в таких терминах, как «враждебность» и «дружественность»; неореалисты, такие, как Кохейн и Най, говорят о государстве в терминах «чувствительности» и «уязвимости»; а Уолтц говорит даже об «инстинкте выживания» государств[2]. Этот дискурс, рассматривающий государство как единое и автономное рациональное действующее лицо, создает общие рамки для размышлений о том, что обычно описывается как «международная система». Вследствие этого реалистическая теория сводит международные отношения к сцене, на которой государства преследуют свои эгоистические интересы.
Однако, как учит нас современная психология, эго — это не единое и сознательное целое, а комплекс сил, которые лишь кажутся единым целым. То же можно сказать и о теории государства: ради удобства мы стали путать условные термины с обозначаемыми ими реалиями — мы говорим о государствах как о действующих лицах в международной системе, упуская из виду силы, из которых в действительности составлены государства. Проблематика государства породила фундаментальный раскол среди исследователей международных отношений. Традиционная школа реализма, до некоторой степени преобразованная неореализмом, по-прежнему утверждает, что государство можно концептуализировать как единое целое, обладающее самостоятельной волей; все остальные, начиная с пробных шагов, предпринятых школой взаимозависимости, и вплоть до структуралистских и неоструктуралистских подходов к международным отношениям, основывали свои претензии к реализму на признании важной роли тех сложных процессов, посредством которых государство формирует свои так называемые «интересы»[3].
В свете множества свидетельств, ставящих под вопрос концепцию государства как единого целого и, следовательно, побуждающих нас разрабатывать более широкое и более проблемное понимание международных отношений, следует в первую очередь задаться вопросом: откуда возникло такое положение дел? Каким образом вообще реалисты пришли к концепции государства как единого действующего лица? Традиционная историография прослеживает истоки реализма как теории международных отношений до периода Второй мировой войны и возводит ее философские основы к трудам Фукидида, Макиавелли и Гоббса[4]. Однако такая точка зрения способна ввести в заблуждение. Во-первых, эти классические философы мало что могли сказать о природе международной системы как таковой; более того, их взгляды повлияли на либеральные и марксистские концепции международной системы не в меньшей степени, чем на реалистические интерпретации. Во-вторых, и это главное, изучение классических философов мало что может сказать нам о двух основных элементах реалистической идеи, а именно — о государстве и международной системе.
С нашей точки зрения, в формировании реалистической теории международных отношений, пожалуй, даже более важную роль сыграл другой период истории, несколько подзабытый. Есть веские основания предполагать, что «политический реализм» — выражение, принадлежащее Генриху Трейчке[5], — испытал на себе большое влияние идеалистической и романтической мысли начала XIX века. В недавней статье Збигнев Пелчиньский показал, что вся доктрина реализма уже содержалась в трудах Гегеля; другой замечательный пример реалистической мысли, до наших дней оставшийся одним из лучших, можно найти в книге Альбера Сореля «Европа и Французская революция», увидевшей свет в 1885 году; еще одно яркое и проницательное исследование было опубликовано в 1916 году Фридрихом Мейнеке[6]. Таким образом, хотя в ряде отношений ссылка на классических политических философов при рассмотрении истоков реализма уместна — похоже, что современная литература о международных отношениях практически упустила из виду один существенный этап в развитии реалистической мысли.
Таким образом, эта статья имеет целью обрисовать отношения между реализмом и его предтечами в Новое время — представителями немецких романтических и идеалистических течений конца XVIII — начала XIX века. При этом мы надеемся не только подчеркнуть тонкие нити, связывающие между собой два эти направления мысли, но и обозначить различия, которые постепенно их разъединили, так, что этот разрыв стал казаться неизбежным. Исследуя, как повлияли на реализм романтизм, Просвещение и постпросвещенческая эпоха, и, следовательно, помещая реализм в соответствующий исторический контекст, мы с большим правом сможем дать критическую оценку пригодности реализма для анализа международной политики в целом.
Возрождение органической теории государства
Унитарная концепция государства имеет долгую и сложную историю, тянущуюся от поздней древнегреческой философии до современной реалистической теории[7]. В концепции государства как единого целого был, конечно, ряд различий. В современных работах о реализме чаще всего цитируется барочная концепция унитарного суверенного государства. Однако эта концепция уходила корнями в теорию общественного договора и, следовательно, всегда была чувствительна к различиям между правителями и теми, кем они правят, между властителем и его подданными. Межгосударственные отношения по-прежнему напрямую связывались с характером и личностью монарха. «Великий народ, — заявлял Боссюэ, — объединен в одном-единственном человеке, в тайном разуме, скрывающемся в одной-единственной голове и правящем всем телом государства»[8]. Таким образом, «политика государства» обязана оставаться «неизвестной и таинственной для всех, кто им не правит»[9]. Тема «искусственного», или механического, единства народа, по собственной воле уступающего власть правителям, подчеркивала пропасть между властителями и подданными[10]. Международные отношения определялись тогда отношениями между монархами; личные амбиции властителей определяли сущность международной политики. С учетом той огромной личной власти, которую абсолютная монархия дает властителю, соответствующая концепция межгосударственных отношений никак не могла привести к нынешней абстрактной, внеисторической теории международной политики — теории, которая подчеркивает структурные ограничения «международной системы».
Современный реализм мог возникнуть только после появления органической теории государства, развивавшейся на протяжении XIX века. Именно тогда появилась идея, что деятельность государства в международной политике обусловлена международным политическим сообществом как таковым. Согласно новой органической теории, государство как суверенное существо наделено собственной волей, которая лишь в малой степени зависит от личной воли граждан этого государства. В трудах главных послевоенных реалистов, таких, как Булл, Карр, Моргентау и Уолтц[11], само государство — а не его составляющие, будь то правители или граждане, — является главным элементом международной политики.
Но как, спрашивается, может политическое объединение, простая совокупность людей, действовать (пусть хотя бы в чьем-то представлении) как государь? Посредством каких этапов эта социально-экономическая единица стала восприниматься как действующее лицо? И как произошел переход от властвующей личности к властвующему обществу, соответствующий современной концепции государства? Модернистская[12] — и действующая до сих пор — версия реалистической теории международных отношений возникла в результате всплеска новых идей в XIX веке, в особенности в Германии. Мейнеке утверждал, что философский образ немецкого народа как единого духовного целого ко времени французской оккупации уже оформился до мельчайших деталей[13]. Однако, как доказал Райнхольд Арис, немецкий идеализм окончательно сложился позже, и главным катализатором его развития стал опыт Французской революции и наполеоновских завоеваний. Невероятные успехи наполеоновских армий на полях европейских сражений убедили многих немецких наблюдателей, что «народный дух» — это нечто реальное, а не абстрактно-умозрительное[14]. Возник мощный и мобилизующий образ немецкого народа, сплотившегося под единой властью, причем «народ» воспринимался как единый организм со своей уникальной индивидуальностью.
Но эти романтические чаяния об исконном средневековом прошлом нуждались в практическом выходе в условиях, когда миром все больше правили государства. Встреча этого романтического образа с практической необходимостью в новых внешнеполитических отношениях породил огромный интерес к «идее государства» — в противовес довольно жалким земным воплощениям этой идеи в Германии того времени. Многие выдающиеся немецкие мыслители XIX века в области философии (Гердер, Фихте, Гегель), истории (Ранке, Трейчке), юриспруденции (Савиньи, Йеллинек) и теологии (Мюллер, Шлейермахер) отделяли свои исследования идеи государства от его эмпирических проявлений. Они занимались феноменологией государства как идеи.
Все это происходило наряду с критикой Просвещения с его новым пониманием «общественного» разума, его радикальным космополитизмом и либерализмом, проблематизацией им природы истории и социальных перемен. Эта либеральная концепция имманентного «механического» социального порядка подверглась радикальной критике с точки зрения модерного субъекта, движимого — к худу или к добру — трансцендентным началом[15].
Парадоксальным образом эта критика была связана с одним из важнейших последствий Французской революции: радикализацией идеи, что прогресса можно достичь под эгидой государства — посредством кардинальной реформы его конституции и общественных институтов. Государства, или, как называл их Гердер, «политические чудовища», изображались как полноценные позитивные исторические силы[16]. Разномастные представители просвещения и романтизма видели в государстве инструмент прогресса, воплощенный в конкретных проявлениях Volksgeist (народного духа).
Народ как единый организм
Появление модерного государства, воплотившегося во Французской революции и наполеоновских имперских кампаниях, представляло собой нечто дотоле неизвестное европейской истории, столь же захватывающее, сколь и угрожающее — особенно для тех, кто напрямую соприкасался с этими политическими новшествами. В тот период понятию «суверен» (король), самому устойчивому элементу старого порядка, предстояло превратиться в «народ — носитель суверенитета».
Эта трансформация обычно описывается с использованием термина «народовластие». Однако появление этого понятия в свою очередь отражает более глубокую перемену в понимании отношений между индивидами в обществе, с одной стороны, и между обществом и государством — с другой. В основе всех форм национализма лежит вера в то, что индивид каким-то образом органически связан со своим обществом. Иоганн Готфрид Гердер еще в 1776 году выступил с тезисом, которому предстояло стать наиболее распространенной националистической критикой либеральной мысли вообще и теории общественного договора в частности — а именно, что в этих теориях неверно представлены характеристики естественного человеческого сообщества. Гердер заложил основы новаторского переосмысления как общества, так и государства. За несколько десятилетий до Гегеля он подчеркнул то, что теперь считается ключевым принципом гегельянской концепции истории: «…человеческая природа даже в наилучших своих проявлениях не есть независимое божество: она должна все постигать, развиваться посредством прогресса, постоянно прилагать усилия для продвижения вперед. Естественно, что она будет развиваться в основном в тех — или только в тех — направлениях, которые смогут стать основой благодетели, борьбы или прогресса. Таким образом, всякая форма человеческого совершенства в некотором смысле национальна и связана с конкретной эпохой, а в более узком понимании — индивидуальна»[17].
Едва ли не в первый раз «человеческая природа» освобождалась от абсолютной и теологически обоснованной дихотомии «добра и зла» и, таким образом, превращалась в один из аспектов процесса эволюции. Значение такого поворота заключается в новом представлении о природе человека, с одной стороны, и о природе истории — с другой. С точки зрения Гердера, человеческое развитие не управляется неким универсальным законом, а происходит в контексте определенной культуры. В результате человеческая природа становится относительной, а люди рассматриваются как движущие силы происходящих с ними исторических перемен. Как мы вскоре увидим, в рамках идеалистической мысли эти идеи впоследствии обрели новую форму; так же как люди и цивилизации рассматривались в качестве движущей силы собственной истории, так и государство стало восприниматься как движущая сила собственных трансформаций — внешних и внутренних. Короче говоря, государства становятся самостоятельными «действующими лицами».
Идеи Гердера, однако же, простирались гораздо дальше: он рассматривал отношения между философией и историей в совершенно новом свете, отводя главенствующую роль истории (и тем самым выходя за рамки августинианского синтеза). Но к этим отношениям между человеческой природой и историей можно подойти и с другой стороны: если история объясняет человеческую природу, то и человеческая природа может объяснять историю. Таким образом, были установлены два полюса идеалистической интерпретации истории: на одном конце — человеческая душа, которая ведет политическую борьбу, постоянно стремясь к самоулучшению, а с другой, из-за завесы собственных эгоистических интересов, та же душа совершенствует историю[18]. Однако между этими двумя полюсами должна быть связь — неожиданная, но необходимая связь между одинокой обособленной душой и всеобъемлющей мировой историей; до тех пор та и другая не знали друг о друге в силу несопоставимости масштабов. Иными словами, перед идеалистами стояла стратегическая задача: связать «всемирную историю» и отдельную личность. Решение Гердера состояло в том, чтобы ввести промежуточную и поддерживающую структуру, которая выполняла бы роль посредника между двумя этими полюсами. Эту посредническую структуру, в рамках которой проходила социальная деятельность, он обнаружил в «нации»[19].
Для Гердера нация была инстинктивным и органичным вместилищем для всей полноты человеческих взаимодействий, чему она становилась предполитическим местом осмысления общественной жизни; понятием, которое отражало фундаментальную систему социальных отношений, в которой люди могли осознавать свою деятельность. Сходным образом и Фихте в своих «Речах к немецкой нации» развивал новые идеи о природе национальной культуры. По словам Ландгерра, «Фихте считал, что сообщество имеет божественное происхождение, и по этой причине его культивация и развитие — главный долг человека. Человека нельзя воспринимать как отдельную личность, а только как часть сообщества, часть целого. В этом состоит его природное предназначение. Абстрактный индивид английского и французского рационализма в глазах Фихте не более чем фикция»[20].
Однако развить идею уникальности нации как посредника между всемирной историей и духовным ростом отдельной личности предстояло Гегелю: «…рациональное […] принимает различные формы; но никогда оно не является столь очевидной целью, как тогда, когда дух выражается и проявляется в тех бесконечно меняющихся формах, которые мы называем нациями […] нации — это те понятия, которые сформировал сам дух»[21].Благодаря центральной роли нации в мировой истории с ней стали ассоциировать цели свободы, прогресса и самореализации человека. Гегель, Фихте и Гердер соответственно утверждали, что просвещенный индивид должен переносить свои личные устремления в сферу коллективного: главными целями в жизни считались самопожертвование, доблесть, послушание и альтруизм. «Ценность индивидов», по Гегелю, «измеряется тем, в какой степени они отражают народный дух; мораль индивида заключается в выполнении тех обязанностей, какие налагает на него положение в обществе»[22]. В своих популярных «Речах к немецкой нации»[23] Фихте начертил подробный план образовательной программы, которая должна воспитывать у студентов эти желаемые качества. Органическая теория государства предлагала новую парадигму для понимания роли «нации» в мировой политике. Нация теперь рассматривалась как суверенный политический субъект и изображалась как социальная организация, движимая собственной внутренней логикой.
Нации и государства в международных отношениях
Для идеалистов нация была в первую очередь этическим единством: коллективное рассматривалось как естественное вместилище всех индивидуальных устремлений. «Органическое» единство нации отныне постулировалось как нечто само собой разумеющееся. Однако этическое единство не мыслилось по аналогии с взаимозависимостью покупателей и продавцов на рынке: поскольку члены нации участвуют в создании своей моральной и социальной сущности, их взаимозависимость затрагивает самую сердцевину их существа. Счастье индивида, таким образом, зависит от успехов всей нации; и, напротив, из-за коллективных неудач страдают и морально гибнут отдельные личности и целые общества.
Систематизация социальной жизни в рамках онтологически обособленных единиц в конечном итоге поставила в основу всех легитимных форм политической интерпретации концепцию нации — наряду с концепцией целесообразности. Однако с учетом аморфности нации из этих размышлений выросла еще одна идея — наделить государство ключевой ролью по отношению как к гражданскому обществу, так и к международной системе[24].В начале XIX столетия в интеллектуальном мире Германии появилась небольшая, маргинальная группа с принципиально иными взглядами на государство. Это были романтики. Выйдя за строгие пределы рациональности, они уподобили государство произведению искусства. У романтиков все идеи и надежды, связанные с нацией, были перенесены на государство или, как в случае Гегеля, на «идею государства».
Однако вскоре в немецкой интеллектуальной жизни понятия «государство» и «нация» стали взаимозаменяемы. Культурные, этические и даже духовные качества нации проецировались теперь на конструкцию государства. Гегель обобщил одну такую позицию, сказав, что «нация состоит, с одной стороны, из различных моментов, которые соединяются, придавая ей общий характер; с другой стороны, она также воплощает противоположный принцип индивидуальности, и эти принципы, вместе взятые, составляют реальность Идеи. В нации или государстве все зависит от природы двух этих элементов»[25].
Современники довольно быстро осознали, что такая концепция нации-государства окажет глубокое влияние на изучение международных отношений: поскольку «этическое государство» было движимо антропоморфными устремлениями, понятие личности или «индивидуальности» теперь нашло выражение в истории и на международной арене. Как отметил Фихте, «…каждая нация стремится расширить уникальное благо, которое она отражает, до пределов возможного и вобрать в себя, по возможности, все человечество. Это соответствует Богом данному человеческому инстинкту, порождающему те взаимоотношения творческой напряженности, на которых зиждется сообщество народов»[26].
Идеалисты, конечно, очень хорошо понимали, что «стремление» наций расширять свое «уникальное благо» и «вбирать в себя, по возможности, все человечество» на практике будет означать насилие, войны и грубую силу во всех мыслимых проявлениях — короче говоря, то анархическое общество, которое так хорошо описал Хедли Булл. Значение этих новых философских идей состояло в том, что борьба за власть и престиж больше не связывалась с недемократичным поведением династических режимов, но «рассматривалась как естественное поведение государств-личностей, утверждающих свою индивидуальность». Иными словами, государство само становилось «действующим лицом»! Произошла радикальная инверсия, и на смену подспудному, незаметному, однако непреходящему воздействию внутренней структуры государства (точнее, природы его режима) на международные дела пришла ситуация, когда международные отношения оказывают воздействие на гораздо более восприимчивую и подверженную влияниям внутреннюю политику. В исследовании международных отношений внутренние дела отошли на второй план.
Ранняя идеалистическая концепция международной системы
Это понимал и Гегель. Однако в то же самое время он пытался продемонстрировать, что соревнование между государствами оказывает телеологическое и благотворное воздействие на внутреннее устройство государства. В гегельянской системе государство отражает особый момент в развитии мирового духа. В этот момент государство становится универсальной формой мировой истории, устанавливая более последовательный и рациональный общественный порядок. Вслед за Гердером Гегель утверждал, что, как учит нас философия истории, борьба между государствами выходит за пределы маленького мирка эгоистичных государств: войну «не следует рассматри-вать как абсолютное зло и чисто внешнюю случайность. И здесь тоже точка зрения, с которой вещи выглядят чистой случайностью, исчезает, если смотреть на них в свете понятия и философии»[27]. Гегель указывал на то, что соревнование между государствами способствует появлению лучше организованных, более рациональных обществ. Состязание и соперничество между государствами позволяло установить практическую шкалу, посредством которой общества измеряли — или были вынуждены измерять — уровень собственной внутренней когерентности. Соревнование между государствами, таким образом, должно рассматриваться не только в контексте сугубо анархической борьбы между государствами, но гораздо более широко: как процесс, происходящий во имя разума и создания всеобщей истории. Таким образом, Гегель видел в крушении Греческой, Римской и Священной Римской империй свидетельство того, что их модели социальной организации устарели и изжили себя[28].
Таким образом, для Гегеля состязание между государствами не имело смысл рассматривать в рамках отдельной международной системы. Наоборот, международные отношения можно было в полной мере понять, только если учитывать всю полноту социальной жизни. Иными словами, для Гегеля не существовало отдельной теории международных отношений. Выделение международных отношений в отдельную систему могло бы привести к мысли, что это просто случайные и хаотичные отношения между государствами. Превосходство одного общества над другим было бы результатом простого могущества, а не разума. Получается, что ранний идеализм погряз в собственных внутренних противоречиях: утверждая идею государства как «действующего лица» мировой политики, он при этом отрицал логические выводы, неизбежно вытекающие из этой теоретической конструкции. Ранние идеалисты отвергали циничные макиавеллистские тенденции, доминирующие в позднейшей реалистической мысли, на том основании, что «реалистическая» оценка роли и функции соперничества государств в истории должна учитывать более широкую историческую картину. Современный реализм — это, во многих отношениях, идеализм минус понятия истории, телеологии и изменений. Как замечает Халлидей, (современный) реализм глубоко неисторичен[29].
Вульгаризация органической теории государства
Гегелевская теория государства не обязательно ведет к реалистической интерпретации. Напротив, как мы видели, Гегель, похоже, не желает извлекать логические выводы из собственных рассуждений. У Гегеля была очень ясная концепция системных конфликтов в «системе государств». Однако он по-прежнему был привязан к той идее, что за кажущейся случайностью и беспорядочностью любого конфликта скрывается разумная причина. Он, похоже, систематизировал определенный ход мысли, восходящий к Гердеру и Фихте. Например, Гердер рассматривал возникновение «системы государств» (идеи, которую он приписывал французам) иронично-пренебрежительно. Система государств создает единообразие и раболепство, препятствуя развитию отдельных культур: «Европейское равновесие, о великолепное изобретение, полностью неизвестное минувшим векам! Конечно, между главными нашими политическими телами — в которых человечество, вне всякого сомнения, лучше уберегается — могут быть трения, но взаимное уничтожение, и даже возможность такового, теперь исключено […] В своем благородном и величественном развитии наши политические монстры глотают всех крошечных букашек, которые попадаются им на пути, и создают для нас единообразие, порядок и безопасность […] Да здравствует европейское равновесие! Да здравствуют вечные мир, порядок, безопасность и послушание в Европе»[30].
Фихте тоже полагал, что правительство, которое руководствуется эгоистическими интересами, пренебрегает своей обязанностью обеспечивать безопасность нации[31]. Ранние идеалисты всегда отмечали, что конфликты временами бывают благотворны.
Другое направление, связанное — по-разному — с именами Гёте, Шопенгауэра, Буркхардта и Ницше, отличалось абсолютным скептицизмом по отношению к этой новой очарованности государством и, прежде всего, к ее тенденции идеализировать государство. Буркхардт высмеивает гегелевское утверждение о том, что великое государство существует в истории ради достижения великих внешних целей, ради поддержания и защиты определенных культур, которые бы без него погибли. В современной Европе, утверждает он, «совершенно невзирая ни на какую религию, государство наделяется привилегией эгоизма, в которой отказано человеку. Более слабых соседей подчиняют и захватывают или неким образом лишают взаимной зависимости — не затем, чтобы предупредить враждебные действия с их стороны (о таких действиях они едва ли помышляют), но затем, чтобы не дать другому захватить их и использовать в собственных политических целях; вступив на этот путь, остановиться невозможно — любым поступкам находятся оправдания… Следующий шаг — делать все заранее, без повода, по принципу: “Если предпринять это вовремя, мы избежим войны в будущем”. В конце концов возникает ненасытное желание “округления” территории, побуждающее хватать все, что плохо лежит»[32].
В современном реализме эти два направления мысли полностью перемешались. С одной стороны, государство восхваляется, а то и овеществляется (например, у Краснера государство преследует свой «национальный интерес», а у Гилпина — отвечает за безопасность и благоденствие народа)[33]. С другой стороны, современные реалисты постоянно повторяют, что международная система основана почти исключительно на политике силы. Такая непоследовательность вытекает не из классического канона реалистической теории (например, из трудов Макиавелли и Гоббса), а, скорее, как мы увидели, из идеалистической традиции начала XIX века.
Несмотря на влияние Гегеля на политическую мысль XIX века, до наших дней не уцелело почти ничего из постулатов, придававших его системе стройность и последовательность. И все же одна его идея проходит красной нитью через господствующее сегодня представление о немецкой политической теории — а именно, что государство обладает индивидуальностью, которой и объясняется его внутренняя и внешняя политика.
Хотя в этой статье мы апеллируем к Гегелю, на самом деле немецкого читателя впоследствии увлекла более грубая, упрощенная концепция государства как единого организма. Ранние идеалисты прибегали к идее индивидуальности и уникальности нации для описания отношений между личностью и обществом, мало интересуясь международной системой. Более поздние мыслители, однако же, обратили внимание непосредственно на международные отношения.
Связь между реализмом и идеализмом неочевидна из-за того, что с тех пор в политологии концепция государства развивалась кружными путями. Можно сказать, что во многих отношениях идеи Гегеля вошли в господствующую теорию международных отношений благодаря историко-юридической школе, утверждавшей, что государство является юридическим лицом. Эта школа обозначила новый подход к проблеме суверенитета. Более ранние юридические направления говорили о государстве в категориях власти. То есть считалось, что суверенитет присущ конкретным правительственным органам. Историко-юридическая школа отвергла этот ход мысли и признала, что «…формы власти, реализуемой государством, различаются в зависимости от времени и места, что структуры власти организуются в соответствии с историческими обстоятельствами и, следовательно, с точки зрения логики являются в основном случайными […] Изучение политических организаций может быть, таким образом, только эмпирическим […] Это эмпирическое исследование, однако, проходит в определенных рамках — оно по необходимости зиждется на постулате о единстве предмета исследования. Государство, таким образом, должно восприниматься как единое целое, будучи, по словам Йеллинека, “формой синтеза, неизбежно навязываемой нам нашим сознанием”, и эта форма указывает, что в основе всех эмпирических структур государства лежит нечто общее. Это и есть само государство, коллективная личность, которой только и принадлежит окончательная власть и существование которой целиком состоит в том факте, что она есть вместилище политической власти и законности»[34].
Лабланд, один из представителей историко-юридической школы, пошел еще дальше, утверждая, что из концепции государства как юридического лица с точки зрения публичного права вытекает, что обладатель государственной власти — это само государство[35]. Возможно, это был первый случай, когда предполагалось, что абстрактная сущность обладает конкретной политической волей. По сути, начиная с Лабланда, политические мыслители больше не обсуждали «идею» государства, а говорили уже о самом реальном государстве. Параллельно этому примерно в середине XIX века дебаты сместились из области философии истории в область политологии, и, следовательно, за основу политического исследования была взята органическая теория государства.
От юридической теории было уже близко до концепции государства как личности. Типичный пример тому — позиция Блунчли, влиятельного мыслителя того времени, сейчас практически забытого. «Государство, — заявлял он, — ни в коей мере не безжизненное орудие, не мертвая машина: это живое и, следовательно, организованное существо»[36]. У Блунчли готов и твердый ответ на вопрос о том, почему государство ищет власти и престижа в международных делах: «Поднятие престижа и укрепление власти государства, его счастье и благополучие — все это всегда и повсюду считалось одной из самых почетных обязанностей талантливых людей»[37].
Развитие этой логики нагляднее всего наблюдается в политической философии Генриха Трейчке. По Трейчке, философия истории более не должна обосновывать политику силы: напротив, само государство, его личность, является достаточным обоснованием. «Относитесь к государству как к личности, и воспоследует необходимое и рациональное многообразие государств […] Как в жизни отдельного человека эго предполагает существование не-эго, так это происходит и в государстве. Государство — это сила, утверждающая себя на фоне других равно независимых сил. Война и отправление правосудия — главные задачи даже самых варварских государств»[38]. Мейнеке высказывает сходные мысли, хотя и несколько изящнее: «…благоденствие государства и его населения считается наивысшей ценностью и целью; власть, поддержание власти, расширение власти — незаменимое средство, которое должно быть обеспечено без всяких ограничений […таким образом] сила принадлежит к самой сущности государства; без нее государство не может выполнять свою задачу поддержания справедливости и защиты сообщества»[39].
Трейчке и Мейнеке — это уже конец XIX века. Хотя язык этих авторов позволяет предположить, что они все еще принадлежат к идеалистической традиции, ясно, что произошли существенные перемены как в характере их теоретического подхода, так и в характере самой эпохи. И все же процитированные выше пассажи указывают на некую непрерывность и последовательность в органической теории государства, равно как и в том, что и как она говорит о международных отношениях. Ибо такая теория не только приписывает государству неотъемлемо присущую ему волю, но и обусловливает подчинение внутренних политических разногласий этой воле. Следовательно, реалисты исходят из той невысказанной предпосылки, что международная политика налагает строгие ограничения на игру сил в политике внутренней. Поскольку до сих пор не предложено теоретического объяснения того, при помощи какого именно механизма цели государства берут верх над групповыми интересами, заявления о примате внешней политики над внутренними политическими процессами основываются преимущественно на нормативных соображениях. Предполагается, что государство способно усмирять узкие интересы и таким образом поддерживать гомеостаз, поскольку отдельные граждане способны видеть в нем высший идеал. Это, по сути, и утверждает Мейнеке в приведенной выше цитате; эту же мысль повторяет и Ганс Моргентау: «Защита нации от уничтожения извне и раскола изнутри есть наиважнейшая забота всех граждан. Подобным же образом верность нации есть дело первостепенной важности для каждого гражданина […] нельзя терпеть ничего, что могло бы угрожать единству нации. Любые интересы, идеи, приверженности, несовместимые с этой главной заботой о единстве нации, обязаны ей подчиниться […] Эта забота задает постоянно действующие рамки для обсуждения всех вопросов, способных привести к отделению А от Б»[40].
Однако изобретателем крайней формы метафоры государства как единого организма следует считать Хедли Булла. Согласно Буллу, не просто государства являются личностями, но и главная цель международной политики — выживание вида. Например, он задается вопросом о том, каковы цели системы государств. «Во-первых, это цель сохранения этой системы и общества государств как такового […] Общество государств пытается добиться того, чтобы оно осталось господствующей формой универсальной политической организации как де-факто, так и де-юре»[41].
Идеализм и послевоенный реализм
В современных текстах о теории международных отношений идеализм XIX столетия упоминается очень мало или не упоминается вообще. Создание идеалистической теории неизменно приписывается Макиавелли, Гоббсу или Руссо и предполагается, что она находилась в упадке до конца Второй мировой войны. Этот пробел в полуофициальной историографии теории международных отношений равносилен отрицанию политических и нормативных коннотаций реалистической мысли. Нетрудно понять причину, по которой современные реалисты пренебрегли значительной и важной частью своего интеллектуального наследия. Вот как выразился по этому поводу Хобхаус — один из тех, кого Э.Х. Карр презрительно и несправедливо заклеймил «идеалистами»: «“Божественное государство” Гегеля, “власть” Трейчке, ницшеанское презрение к любым ограничениям — все это слилось воедино в вере, одухотворяющей правящие классы Германии, политический, военный, научный; слилось в туманной концепции прогресса человечества посредством борьбы за существование и предопределенного свыше превосходства германской расы»[42].
Политический реализм и политика силы ассоциировались с насилием и агрессивной внешней политикой Германии во время двух мировых войн и, следовательно, не годились для современных реалистов. Следует также учесть кружные пути, какими идеалистическая теория оказала влияние на мейнстрим теории международных отношений, а также все разнообразие интерпретаций идеализма и реализма. Фашистский социальный философ Отто Шпан, принадлежавший, вне сомнений, к национал-идеалистскому лагерю, полагал, что Гоббс и Макиавелли принадлежали к противоположному «индивидуалистическому» лагерю[43]. Совершенно очевидно, что современный реализм нельзя назвать продуктом одной только идеалистической мысли; и все же, пренебрегая прошлым, послевоенные реалисты изобрели эклектичную теорию, идущую вразрез с большинством открытий и утверждений современной науки о политике.
В отличие от современной реалистической теории, идеалистическая теория государства предложила всестороннее объяснение международных отношений и соединила его с теорией «человеческой природы», государства и истории. Ключевым понятием стала «личность» или «индивидуальность» государства, и, как мы видели, концепция личности имела ясную теоретическую основу и существенно превосходила простое утверждение о «естественном» интересе государства. Но что такое «индивидуальность» государства, если не современная идея власти, словно волшебным образом лишенная своих всемирно-исторических коннотаций? С точки зрения Гегеля, государство совершенствуется посредством постоянной внешней борьбы, и борьба сама по себе является обобщающим моментом в мировой истории. С точки зрения послевоенных реалистов, напротив, все, что происходит внутри территориальных границ государства, считается «внутренней политикой»; иными словами, они приняли ту материалистическую (то есть либеральную) идею, «что вся жизнь есть система взаимодействия между социальными группами и индивидами и что один из аспектов этого взаимодействия непосредственно связан с политикой»[44], однако в то же время они рассматривают международную политику с точки зрения идеализма. Послевоенные реалисты сохраняют только идею конкуренции и баланса сил между государствами, но у них нет той теоретической основательности, которая позволяла ранним идеалистам/реалистам глубже проникать в значение состязания между государствами. В итоге международная политика предстает в этом свете как автономный и трагический мир самодвижущихся существ, старательно продвигающихся к вымиранию. В этой системе нет ни эволюционного развития, ни истории — только роковая альтернатива: система либо продолжает существовать благодаря контролируемому насилию, либо гибнет. Послевоенные реалисты, таким образом, прилагают усилия в преуспевании в том, что сами объявили необходимостью, а именно — в «политическом равновесии» на международной арене.
Заключение
Существует обширная и непризнанная традиция мысли, из которой черпала свои идеи послевоенная реалистическая теория международных отношений. Более того, создается впечатление, что общая тенденция искать корни реалистической теории в трудах Фукидида, Макиавелли и Гоббса предполагает слишком узкий взгляд на современную традицию «государствоцентристского» подхода к международным отношениям. Ибо помимо выявления дуализма — с одной стороны, упорядоченность суверенитета, с другой — анархия, конфликт и война, — в современных теориях государства давно разработана гораздо более сложная концепция суверенитета, построенная вокруг отношений между государством и обществом, — концепция, которой послевоенные реалисты никогда не уделяли серьезного внимания.
Мы не будем рассуждать о том, почему эти вопросы оказались для реалистов маргинальными. Ясно одно: если мыслители начала XIX века — и их непосредственные последователи — уделяли много внимания проблематичной природе суверенитета в контексте отношений между государством и обществом и пытались развивать свои построения на рациональных основаниях, то реалисты по умолчанию приняли эти отношения как данность. Такие теоретики, как Нортедж, Моргентау и Булл, просто принимают как аксиому то (сугубо идеалистическое) утверждение, что государство имеет собственную автономную волю, и не заботятся его обоснованием; а ведь этим обоснованием в значительной степени обусловлено все развитие ранней государствоцентристской мысли. И, напротив, похоже, что утверждение об унитарном характере взаимоотношений государства и общества было для реализма просто попыткой заново утвердить Гоббсову систему суверенных государств, непроницаемых друг для друга и основанных на твердых иерархиях власти.
Для теории международных отношений этот промах имел несколько последствий, которые становятся особенно очевидны, если обратиться к междисциплинарным исследованиям. В самом деле, необходимо вернуться к вопросам, которые так занимали ранних теоретиков государства-нации и которые, так и не будучи полностью разработаны, были вытеснены на обочину господствующими в послевоенном реализме взглядами. Следовательно, нужно еще раз попытаться систематически обозначить факторы, которые действуют на государство изнутри и извне, равно как и внутри государственного аппарата. Решительные шаги в этом направлении позволили бы теоретикам точнее прояснить характер политических процессов, посредством которых складывается государство, а также международный контекст, в котором государство должно существовать. Ибо это именно те силы, которыми послевоенная реалистическая мысль, к сожалению, пренебрегла и существование которых в наше время отрицать невозможно.
Перевод с английского Евгении Канищевой