Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2005
Екатерина Владимировна Казурова (р. 1981) — социолог, сотрудник Центра социальной политики и гендерных исследований (Саратов). Исследование, по материалам которого написана данная статья, осуществлялось в рамках проекта «Повседневность выживания в условиях тоталитаризма и войны: коммунистическая идеология и рынок в 40-е гг.» при финансовой поддержке Фонда Белля.
Тоталитарный сталинский режим означал практически полноe огосударствление народного хозяйства и экономическую несвободу личности. Тем не менее в годы войны, в условиях тотального дефицита и бесконечных очередей, различные квазирыночные структуры стали важным механизмом выживания. В отношении негосударственной торговли, обмена, самоорганизации очередей советские власти проводили двусмысленную политику. С одной стороны, партийное руководство пыталось при помощи жестких мер приводить поведение граждан в соответствие с официальной идеологией, с другой стороны, не справляясь с обеспечением населения продовольствием и товарами первой необходимости, вынужденно проявляло некоторую «либеральность» по отношению к отдельным видам рыночной активности. Периоды попустительства сменялись гонениями и облавами, жертвами которых становились как торговцы, заинтересованные прежде всего в экономической выгоде, так и простые люди, стремившиеся выжить и спасти от голода свою семью.
Во время войны в качестве основного «добытчика» особое значение приобрела женщина. Поэтому именно пожилые женщины лучше всех рассказывают о способах выживания в условиях военного тыла. Советские политработники и в мирное время считали, что женщины более склонны к «мещанским порокам» и хуже поддаются «политико-идеологической агитации»[1]. В военных условиях, когда на фронт отправлялись все трудоспособные мужчины и основные продовольственные запасы страны, а в тылу оставались голодные дети, старики и раненые, женщины были вынуждены каждый день обеспечивать пропитание себе и своим близким, зачастую нарушая суровые законы тоталитарного государства.
Дефицит продовольственных товаров
Все годы войны в стране царил острейший дефицит продуктов питания, который отодвигал на второй план неудовлетворенные потребности в промышленных товарах. Саратов в данном случае был не исключением: почти все повествования о жизни во время войны начинаются с рассказа о том, что голод был повсеместный, «голодовали все». Дефицит во время войны периодически касался всех продуктов. Особенно редко можно было достать сливочное масло, которое воспринималось как исключительный деликатес. Его стали давать по карточкам только в конце войны:
«А она вот бедненькая масло увидела и у меня просит: “Дай, дай, дай”. Получили, и она прямо с удовольствием взяла и глядит на меня такими глазами радостными! Вроде, мол, это… масло получила. Как мы сейчас мороженое, да наверное, не так — еще лучше! Еще лучше» (А.П.).
Периодически в магазинах пропадали крупы, мясо, растительное масло. В условиях карточной системы частыми были случаи, когда месяц, отведенный на получение продукта, заканчивался, а необходимое продовольствие не завозили. В такой ситуации его заменяли другим, с соответствующим увеличением или уменьшением нормы: «Мяса нет, допустим, то тогда давали селедку, вместо мяса. Но, допустим, если мне полагалось 600 грамм селедки на месяц и так же мяса, то мне уже вместо мяса давали килограмм селедки» (А.Т.).
Но основной заботой с начала войны и до самого ее завершения был хлеб, которым не могли себя в достатке обеспечить большинство жителей Саратова.
В очереди за «свободным» хлебом
В начале войны хлеб в магазинах был в «свободной» продаже, несколько позже ввели карточную систему. Однако и на «свободный» хлеб существовали нормы отпуска: одна буханка в одни руки. Чтобы прокормить семью, этого было недостаточно, поэтому многие стояли в очереди сразу вдвоем или брали с собой маленьких детей. «Свободным» такой хлеб можно было назвать лишь условно еще и потому, что хватало его далеко не всем: чтобы обеспечить себе возможность его покупки, приходилось вечером занимать очередь, которая могла насчитывать до двухсот человек.
Стоять в очереди и в предвоенный период было целой наукой, но в годы войны бдительность и знание всех неформальных правил этой процедуры были жизненно необходимы, так как любая оплошность могла привести семью к голоду. После того как человек занял очередь, необходимо было записать свой номер на руке чернильным карандашом, чтобы не забыть его, не потерять и в случае возникновения конфликта использовать в качестве аргумента. В течение ночи очередь пересчитывалась несколько раз. Каждый раз эта процедура приносила тайную надежду — оказаться хоть немного ближе к желаемой цели.
Опасения пропустить следующий пересчет и выбыть из очереди не позволяли людям уходить домой. Однако просто стоять у магазина было невозможно, так как по улицам курсировали конные милицейские патрули и разгоняли толпы «очередников»[2]. Одна из проинтервьюированных мной женщин объясняет запреты на скопление людей около магазинов необходимостью светомаскировки для защиты от ночных атак немецких бомбардировщиков, являвшихся неотъемлемой частью повседневной жизни, поскольку Саратов был прифронтовым городом. Однако, опираясь на источники, освещающие методы борьбы государства с очередями в предвоенный период[3], можно предположить, что светомаскировка — не единственная и далеко не определяющая причина запретов на формирование очереди. Еще в конце 1930-х годов очереди и эмоциональные реакции обывателей на них становились стихийным бедствием для советской власти, вследствие чего Политбюро вообще запретило очереди, незаконное стояние в которых каралось штрафом[4].
В начале войны государство продолжало бороться с очередями, чтобы снизить покупательский спрос и тем самым уменьшить дефицит, не улучшая снабжения тыловых городов — производившиеся промышленные и продовольственные товары предназначались в первую очередь для фронта. Спустя полгода власти ослабили контроль над этой сферой, поняв, что, не справляясь с обеспечением населения товарами первой необходимости, обрекают людей на голодную смерть. Прекратилась борьба с бесконечными вереницами голодных людей у каждого магазина, ожидающих завоза того или иного продукта.
Но и в первые месяцы войны, когда формирование очередей было запрещено, люди находили множество способов, позволявших им уходить от санкций милиции: «Ну а мы вот как: друг дружку-то по улице мы знали: “К вам во двор сегодня пойдем”. Там день да другой заходим, а ведь молодежь есть молодежь — хи-хи да ха-ха, ха-ха да хи-хи…» (А.Т.). Шутки и смех, которыми «очередники» скрашивали изнурительное ожидание, были опознавательным знаком для стражей порядка, что влекло за собой необходимость в следующий раз искать другое укрытие.
В очередях около магазинов концентрировались, как правило, одни и те же люди из близлежащих кварталов. Это способствовало установлению договоренностей и разработке особых тактик поведения, позволявших уклониться от санкций и получить хлеб. Так, например, занимая очередь в одиннадцать часов вечера, жители одного из районов Саратова оставляли «караулить» магазин десять-пятнадцать человек, остальные шли домой отдыхать. По прошествии двух-трех часов «караульных» сменяли. Если магазин открывался в семь часов утра, то в половине седьмого все должны были быть на месте. Пока шла разгрузка хлеба, очередь заново пересчитывалась, и если кто-то не приходил к этому времени — его очередь пропадала.
Одна моя собеседница вспоминает, что по поводу существовавших в их очереди строгих неформальных правил было абсолютное согласие. Сплоченность «очередников» усиливалась пропорционально опасности:
«Все соблюдали [неформальные правила], нет, конфликтов не было. Было как в законе: сказано — сделано, сказано — сделано. Вот как-то друг за дружку цеплялись, вот понимали, что это — общее горе и общая беда, особенно когда вот немец был под Сталинградом» (А.Т.).
Вокруг других магазинов складывались конфликтные отношения: не достигнув договоренности, люди были вынуждены рассчитывать только на себя и помощь близких. В более выгодном положении оказывались те, у кого родственники не ушли на фронт и не работали по ночам, что для Саратова было редким явлением. Военное время существенно усугубило потребность семьи в сплочении — это увеличивало вероятность выживания, а стояние в очередях становилась при этом чуть ли не главным семейным делом.
Практики получения продуктов в рамках карточной системы
Введение карточной системы несколько уменьшило количество очередей и время, которое проводили в них люди, но этому сопутствовало и сокращение нормы потребления: вместо буханки хлеба одному человеку полагалось от 300 до 700 грамм хлеба, в зависимости от возраста, места работы и прочих факторов. В некоторых магазинах очередей не было вообще, в других же по-прежнему было необходимо занимать очередь очень рано. При этом у покупателя не было права выбора торговой точки, в которой ему удобнее получить товар, каждый житель Саратова для приобретения определенного товара был «прикреплен» к конкретному магазину: «Там и продукты есть, и народу никого нет, но мне там не дадут. Насчет этого строго было» (М.Т.).
Вся жизнь обывателей тылового города была подчинена ритму очередей. Эта процедура была рутинной практикой, так как карточки на хлеб давали только на конкретное число. На другие продукты, такие как масло, мясо, селедка, крупы, карточки выдавались на месяц. Если карточка не отоваривалась в течение месяца, то срок ее действия могли продлить на пять-десять дней, после чего она уже пропадала. Однако такое случалось крайне редко: голодные люди делали все возможное, чтобы получить свой паек.
Работающих на производстве с целью экономии времени и повышения объемов выпуска не отпускали домой ночевать, они спали прямо в цехах по два-три часа в сутки, поэтому магазины или их филиалы стали открывать непосредственно на предприятиях. В этом случае очередность на получение пайка была организована уже руководством: для получения продуктов питания по очереди отпускали сначала один цех, потом другой. Правда, такая система была не на всех предприятиях, и к тому же там можно было получить паек только на себя, но не на остальных членов семьи. Учитывая, что нормы отпуска были чрезвычайно малы и выданные по ним продукты не могли служить единственным источником питания, становится ясно, что подобные снабженческие действия властей не освобождали рабочих от всех проблем, связанных с пропитанием, включая необходимость прибегать к неформальным практикам.
Получение того или иного продукта в городском магазине занимало большую часть дня, поэтому эти обязанности ложились на неработающих членов семей: мать с грудным ребенком, младших братьев или сестер, тех, кто подряжался работать на дому. Многие мои собеседницы вспоминают, как, будучи маленькими детьми, они теряли в очередях карточки, обрекая семью на голод. Дети теряли карточки из-за утомленности, от тяжелой нагрузки многочасовых ожиданий, но часто их обворовывали: они были самой легкой жертвой для жуликов, которым нередко удавалось обмануть и взрослых людей.
«У нас у папы, у моего отца, украли карточки, так мы, вот, сколько там не хватало до конца месяца, жили не знай как, не знай на чем» (А.П.).
Без преувеличения можно сказать, что поход за продуктами во время войны был самой ответственной и сложной задачей для жителей тыловых городов, решение которой требовало как минимум нескольких часов стояния в очереди. Очередь требовала от человека неусыпного внимания, выдержки, ловкости, смекалки, умения договориться. Любая оплошность в процессе ожидания могла обернуться трагедией для всей семьи.
По другую сторону прилавка
Воровство касалось не только карточек, часто люди воровали хлеб прямо в магазине. Мотивы могли быть весьма различны: безысходность, страх голодной смерти, но и желание нажиться — продать хлеб на рынке, где он стоил в десятки, а то и сотни раз дороже. Одна моя информантка, работавшая продавцом хлеба в магазине во время функционирования карточной системы, рассказывает о случаях воровства хлеба прямо с прилавка: «Как привезут хлеб и на прилавки положут там сколько-то, чтобы каждый раз не бегать за два метра, а поближе поставят, наложут, и вот отсюда воровали» (П.А.).
Если кража была замечена, то за нее жестоко наказывали. Так, по воспоминаниям моей собеседницы, когда мальчик-подросток украл хлеб, «очередные» догнали его и очень сильно избили. Подобное самоуправство происходило в рамках «обычного права»: долгих разбирательств с судом и свидетелями устраивать было некогда, а украденная буханка хлеба означала, что несколько человек не получат свой законный паек.
Если же кража проходила незаметно, то у продавцов возникал вопрос об отчетности, который обычно решался списанием всех недостатков на естественную убыль: «Все равно как-то укрыли, естественная убыль есть, со всех соберут естественную убыль, и отчитаемся» (П.А.).
Моя собеседница указывает, что при карточной системе лишнего хлеба не было, и возможность забрать что-либо себе домой представлялась продавщицам редко. «Гарантированной прибавкой» к положенному пайку были крошки, которые падали в лоток, располагающийся под прилавком:
«Вот крошки, крошки — это мои. Ну, накормиться можно было: все-таки вот режешь целый день, стоишь, да, нападают там крошки, но крошки свежие, все-таки хлеб-то только привезенный» (П.А.).
Но был случай, когда, как показалось продавщице, появилась дополнительная возможность поддержать семью и полуголодных родственников. Машина привезла небольшую порцию хлеба, а документы на него забыли отдать и уехали. Обрадовавшись неучтенному хлебу, девушка раздала его родственникам и близким. Однако очень скоро про него вспомнили и выяснили, где его оставили. Поскольку хлеба на месте не оказалось, продавщицу приговорили к тюремному заключению.
Подобные поступки во время войны совершались повсеместно и не обязательно свидетельствовали о низкой нравственности. В условиях голода и дефицита товаров каждый пытался воспользоваться теми ресурсами, которые были доступны ему благодаря близости к той или иной организации. Так, другая моя собеседница рассказывает, что даже работа в аптеке приносила свою выгоду и позволяла поддержать всю семью: «Мама у меня в аптеке работала кассиром. Что-то она рыбий жир, иногда завезут какой-то витаминизированный, на жире, значит, жарили картошку в печке» (Т.И.).
В условиях недостаточного обеспечения и жесткого дефицита «каждый гражданин в той или иной степени участвовал в спекулятивной деятельности на черном рынке»[5], активизировал социальные связи, обеспечивающие «блат» в получении тех или иных товаров, нелегально использовал государственные ресурсы. При чрезвычайно малых пайковых нормах, запрете предпринимательства, бартера и прочих форм экономической активности, позволявших выжить, практически не оставалось людей, которые в той или иной форме не преступали бы законы тоталитарного государства.
Рынок и неформальный товарный обмен в условиях продовольственного дефицита
Невозможность получения всех необходимых продуктов в государственных магазинах стимулировала большой потребительский спрос на колхозных и теневых рынках, несмотря на то что разница между официальными и рыночными ценами была огромной. Например, хлеб продавался по цене, в десятки, а то и в сотни раз превышавшей аналог в магазине. Больше всего ценился хлеб фабричной выпечки — цена на него доходила до трехсот рублей, в то время как в магазине по карточкам белый хлеб получали по 18 копеек за буханку. Подобные операции были запрещены и карались по закону — хлеб продавали из-под полы: «…втихую продавали, люди ходили и [шепотом] спрашивали: “Хлеба нету? Хлеба нету?”» (А.П.).
Рынок носил диффузный характер. Опасаясь быть схваченными милицией, люди не собирались в очереди, а, напротив, рассеивались, при этом точно зная, где, у кого и что можно купить. Ужас голода отодвигал на второй план страх быть схваченным на базаре — сосредоточении подпольных торговых операций.
Несмотря на чрезвычайно высокие цены, продукты питания на базарах раскупались очень быстро. Считая голодную смерть самой главной опасностью, люди не гнушались даже некачественного товара. Так, мать одной из моих собеседниц во время войны похоронила двухлетнюю дочку, умершую в результате отравления пищей, приготовленной из купленных на рынке недоброкачественных сметок[6]. Крестьяне приходили на городские рынки за пятьдесят километров пешком, чтобы продать то немногое, что удавалось вырастить на своих огородах и сохранить для продажи.
Промышленные товары на базарах города пользовались меньшим спросом. Женщина, которая в свободное от работы время вязала чулки на «чулочной машинке» в домашних условиях, сначала пробовала продавать их на рынке, располагавшемся в центре Саратова, но подобная тактика не увенчалась успехом: «Если здесь продавать на этом же базаре, на этой же “Пешке”, то там нас столько стояло продавцов, что не было столько покупателей» (А.Т.). Для того чтобы поменять вещи на продукты, людям выгоднее было ехать в сельскую местность:
«Если здесь я продам, допустим, в то время, чулки стоили — 10 рублей, парочку, а туда я поеду — за чулки мне, допустим, дадут ведро пшена, вот. Значит, выгоднее было, но и потяжельше. А тут в Саратове баночка пшена, допустим, 20 рублей стоила» (А.Т.).
Женщина меняла чулки в основном на зерно, так как его легче было нести 18 километров пешком — дорога от станции до деревни. Если не было зерна, то жители соседних деревень давали в обмен на пару чулок масло, молоко и прочую сельскохозяйственную продукцию. Деньги во время войны не представляли для полуголодных городских жителей ни малейшей ценности, гораздо удобнее было обменивать свой товар на необходимый:
«За деньги как-то никто не покупал. Только менять. Вот я, например, приеду — мне бы с удовольствием деньги б отдали, а зачем они мне, эти деньги, когда я в городе на них ничего не куплю?» (А.Т.).
Это был регулярный, организованный обмен. По большим праздникам, когда на производствах давали два-три дня отдыха, девушка ездила в деревню к своим теткам с десятком пар чулок. В соседних селах уже знали, что она обязательно приедет, и к определенному времени приходили менять продукты на чулочные изделия.
Бартер был запрещен, и подобный обмен расценивался властями как спекуляция. Согласно законодательству, в это понятие входила и «перепродажа краденого, купленного и даже собственно произведенного товара, если он продавался по ценам, превышающим государственно-кооперативные»[7]. Таким образом, официальная идеология рассматривала как преступные, нелегальные и антисоветские действия большинство торговых операций, целью которых было не наращение капитала и обогащение, а обеспечение себя и своих близких самым необходимым. Поэтому необходимость в «маскировке» и наличии хорошего «алиби» была очень высока. Женщина брала с собой в дорогу немного товара, ездила только в ту деревню, в которой жили ее родственники, что в случае проверки на вокзале или в поезде позволяло сказать, что она едет к своим теткам и везет подарки.
Ограничивая все возможные виды экономической активности и не решая при этом проблемы снабжения населения, ведя борьбу с дефицитом товаров только посредством запрета очередей и ввода карточной системы, советское государство в условиях военного тыла каждый день обрекало своих граждан на выбор между нарушением закона и голодом.
Люди приспосабливались к существующим условиям, используя тактики слабых. В повседневном обеспечении необходимыми продуктами питания большое значение имели крепкие семейные связи. Потенциал диффузных квазирыночных структур, установление определенного порядка совершения тех или иных операций, неформальные коллективные договоренности, самоорганизация очередей, которые представляли собой временные сообщества, позволяли находить и использовать лазейки в жестко контролируемых властью сферах экономической жизни. Устанавливающиеся в очередях и на рынках «слабые» связи, подкрепляемые общими маленькими радостями и горестями, нередко выручали людей и позволяли хоть как-то справиться с дефицитом товаров.
[1]Гендерные истории Восточной Европы. Сборник научных статей / Под ред. Е. Гаповой, А. Усмановой, А. Пето. Минск: ЕГУ, 2002.
[2] «Очередники» или «очередные» — люди, стоящие в очереди (со слов информантов).
[3] См., например: Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: город. М.: РОССПЭН, 2001; Осокина Е.А. 1936-1941: Предпринимательство и рынок в период «свободной» торговли // Социальная история. Ежегодник. М.: РОССПЭН, 2000. С. 151-168.
[4] См.: http://www.belgazeta.by/articl.shtml?num=20010723.28&pub=060420072.
[5] Осокина Е.А. Предпринимательство и рынок в повседневной жизни первых пятилеток (на примере рынка потребительских товаров) // Социальная история. Ежегодник, 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999. С. 339-365, 351.
[6] Сметки — пыль, оседающая на мельницах.
[7] Осокина Е.А. Предпринимательство и рынок… С. 339-365, 349.