Практика и идеалы правосудия в обществе Старого порядка (Турин XVIII века)
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2005
SimonaCerutti(р. 1954) — историк, профессор Школы высших социальных исследований (Париж). Публикуемый текст является переводом вступления к книге: Cerutti S. Giustizia sommaria. Pratiche e ideali di giustizia in una società di Ancien Régime (Torino ХVIII secolo). Milano: Feltrinelli, 2003. P. 11-32. Редакция благодарит автора и издательство за разрешение на публикацию перевода.
I
Эта книга рассказывает о правосудии эпохи Старого порядка: об институтах права, о судебных учреждениях, на которые возлагалось его отправление, а также о том, чего именно обычные люди требовали и ожидали от «правого и справедливого суда». Между требованиями институтов и запросами общества существовала область, где они встречались и взаимодействовали, — область судопроизводства. Изучению судебной процедуры и посвящено настоящее исследование.
На первый взгляд, судопроизводство представляется материей сухой и скучной. Этой темой обычно пренебрегают даже историки права, «как будто процедурные нормы не являлись полноценным правом и поэтому не заслуживали внимания юристов времен Старого порядка, а значит, и сегодняшних исследователей истории»[1]. Несколько лет назад мы с Ренатой Аго писали о связи этого недоверия с характерным для исследований по истории юстиции стремлением увидеть в развитии судебного процесса двойную эволюцию, направленную на усиление защиты прав обвиняемого и централизацию судебных институтов[2]. Эта полностью подчиненная понятию прогресса эволюционная история отдает предпочтение столь специфическому типу источников, как уголовные материалы, и, кроме того, уделяет исключительное внимание проблеме доказательств, в результате чего тема судебной процедуры оказывается периферийной. Вопреки этой тенденции мы считали (и я по-прежнему придерживаюсь этого мнения), что исключительно важно воссоздать ткань взаимоотношений, позволявшую индивидам обмениваться мнениями друг с другом и с учреждениями по поводу столь сложной темы, как законность.
По этой причине перспектива, избранная мною в настоящей работе, отличается от той, которая вплоть до недавнего времени была характерна для подавляющего большинства исследований по истории юстиции. Судебные источники привлекли ксебе повышенное внимание историков в 1970-е годы и в течение долгого времени оставались излюбленным объектом исторического анализа. Число разбиравшихся в судах дел, предметы конфликтов и социальная идентичность спорящих сторон предоставляли по меньшей мере два значимых для исторической интерпретации критерия — они служили показателями характерного для данного общества уровня конфликтности и степени институционального контроля над ним. Оба они играли важную роль в оценке модерности или, наоборот, архаичности изучаемого общества[3]. В то же время судебные источники давали ценнейшую возможность проникнуть в области, иначе недоступные: они давали слово низшим сословиям, которым обычно в нем отказывалось.
Конфликты, социальный контроль, народная культура: судебные источники рассматривались как кладезь важнейших тем, проскальзывавших сквозь частые ячейки юридической системы. Анализ, таким образом, разворачивался вопреки этой последней.
Данное исследование движется совсем в другом направлении. В юридических системах меня особенно интересуют два аспекта. С одной стороны, я анализирую исходивший от мужчин и женщин спрос на правосудие, адресованный самым разнообразным официальным учреждениям, действовавшим в обществе (официальным, но не обязательно судебным, поскольку сфера законности значительно превосходила сферу судебную). С другой стороны, я изучаю образ действия этих учреждений в ответ как на указанный спрос, так и на требования их собственных представителей, которые настаивали на нововведениях и предлагали интерпретации казусов или классификации замешанных в них лиц. Причем эти два аспекта тесно взаимосвязаны. Предметом моего внимания являются не судебный контекст и связанные с ним типы поведения, а скорее, как я уже сказала, взаимоотношения и обмен идеями — между отдельными личностями, между личностями и учреждениями, между группами — на тему законности. Выбор судебной процедуры в качестве объекта анализа связан с этим углом зрения и сам по себе заставляет констатировать, что соотношение между нормой и поведением, между юридическими правилами и социальной практикой отнюдь не является само собой разумеющимся и не всегда отражает иерархии легитимности, которые мы склонны спонтанно приписывать изучаемым социумам. Параметры легальности и параметры легитимности, которыми могут определяться действия и поведение, не всегда полностью перекрываются; более того, существующий между ними зазор позволяет увидеть множественность представлений о правосудии, которые могли сосуществовать в данном обществе. Рассмотрение установившегося в том или ином социуме соотношения между нормой и практикой как раз и является одной из задач историка, причем судебная процедура представляет собой один из наиболее подходящих уровней для ее решения.
Помимо методических соображений, исследователь обществ Старого порядка не может обойти стороной тему судебной процедуры еще и потому, что современники — будь то профессионалы права или публика, заполнявшая залы судов, — живо ею интересовались. Процедура имела существенное значение для тогдашнего правосудия, вдохновляющим принципом которого (даже в идеале) являлось не равенство всех перед законом, а скорее правильная оценка различных свойств и прерогатив лиц, к нему обращавшихся. Процедура сразу выводила на первый план критерии, которые брались в расчет при отправлении правосудия. Потому-то современники и рассуждали о процедуре так часто. И именно в судопроизводственном контексте рассматривался обычно вопрос доказательств: их вес в значительной степени определялся формой, которую принимал процесс. Можно сказать, что иерархия между ними была противоположна той, которую выстроили современные историки, гораздо более увлеченные проблемой улик, связанной с темой защиты обвиняемого, или же с вопросом соотношения судебных и научных доказательств[4]. В этом смысле я считаю возможным утверждать, что изучение судебной процедуры есть неанахронический — то есть непредвзятый — способ постижения идеалов и практики правосудия в обществах Старого порядка.
По сути дела, мой интерес к праву — интерес решительно внутренний. Иными словами, он вызван тем, что право, как мне кажется, открывает возможность получить доступ к культурной грамматике изучаемых мною обществ. В этом смысле данное исследование вписывается в общий ход размышлений о способах анализа иерархий и связей внутри социумов Старого порядка, о пределах возможностей привнесенных извне сеток прочтения и о поиске категорий и правил, которыми пользовались люди прошлого[5]. Юридические классификации получали у них более широкое признание и употреблялись гораздо чаще, чем экономические (которые предпочитают историки). На языке права говорили и понимали его, владение им входило в навыки значительной части населения. Сходства и различия, устанавливавшиеся правом между разнообразными социальными фигурами, складывались в социальные конфигурации, которые остаются для нас невидимыми до тех пор, пока нам не удастся постичь эту грамматику и логику, ее организующую[6]. Недаром, конечно, культуру обычного права уподобляют чему-то вроде антропологии современных западных обществ, то есть дисциплине, ставящей перед собой задачу воссоздать события и поведение, принимая во внимание категории, которыми пользуются сами социальные акторы, а также их цели и намерения[7]. Таким образом, изучение юридической культуры прошлого представляет собой попытку сделать более точной и менее анахроничной реконструкцию действий и выбора, совершавшихся людьми прошлого. Данное представление о культуре приходит на помощь социальной истории, которая слишком часто опирается на внешние категории; оно именно поддерживает ее, а не противостоит ей.
II
Приблизиться к судебной системе Старого порядка — задача непростая. Для этого требуется предварительно освободиться от целого ряда прочно укоренившихся предрассудков. Довольно часто приходится замечать, что главным препятствием для понимания прошлого в целом оказываются не белые пятна неведения, а избыточная ложная осведомленность. Для данной области это особенно верно, ибо наше представление о ней претерпело влияние суровых суждений эпохи Просвещения и либеральной критики XVIIIстолетия[8].
В том, что касается правосудия Старого порядка, историки довольно долго придерживались представлений, сформированных его противниками. Исполненные полемического задора обвинительные речи они воспринимали как описания. Пострадали от этого как прежние системы правосудия (их рисовали настолько зажатыми и угнетающими, что сама их действенность оказывалась маловероятной, а социальный спрос, их поддерживавший, — необъяснимым), так и аргументы противников (их проекции в будущее очевидны, но данные и опыт, из которых они были почерпнуты, ясны гораздо меньше). Одна из задач этой книги заключается именно в том, чтобы приблизиться к пониманию правосудия Старого порядка, избегая употребления анахроничных категорий. С одной стороны, при рассмотрении предложения, исходившего от учреждений, следует отказаться от современного нам видения судебного процесса как места применения норм и установления вины/правоты. Напротив, необходимо постичь систему, которой была свойственна множественность нормативных принципов, зачастую дополнявших друг друга; систему, стремившуюся не к беспристрастности суждения, а скорее к соглашению между спорящими сторонами в условиях иерархически организованного и разделенного на корпорации общества[9]. С другой стороны, говоря о спросе на услуги учреждений, обычно подразумевают, что он сводился к требованию разрешения конфликтов, тогда как, напротив, необходимо понять разнообразные смыслы этого спроса внутри конфликтов. Все сказанное означает, что не следует автоматически ставить знак равенства между судебным делом и конфликтом, что необходимо постоянно задаваться вопросом о возможных соотношениях между этими двумя ситуациями. (То, что люди выносили на рассмотрение суда, было ходатайством о разрешении спора — или же запросом на подтверждение каких-либо прав, требованием официального свидетельства, которое позже, в других инстанциях, могло бы пригодиться при вступлении в тяжбу?[10])
И главное, следует внимательно рассмотреть ту специфическую черту, которая, на мой взгляд, наиболее ярко характеризовала данную культуру, а именно упомянутый плюрализм юридических и судебных систем. Его существование признается теперь широким кругом специалистов. В данных обстоятельствах и в данный исторический момент действовало множество органов судопроизводства и множество систем правосудия, которые руководствовались иной раз далеко не одними и теми же принципами. Так, естественное право и позитивное право могли сосуществовать, воплощаясь в разнообразных процедурах[11].
Однако, как известно, довольно долго исследователи сводили плюрализм юридического предложения к одному из выражений корпоративной обособленности, свойственной Старому порядку (в этот период некритическое усвоение полемического языка реформаторов эпохи Просвещения стало всеобщим и участились анахроничные прочтения). Или же, с другой, впрочем, близкой точки зрения, многочисленные параллельные системы правосудия, сосуществовавшие в городах Нового времени, — правосудие для торговых людей, правосудие для вдов, для нищих, для больных и так далее — воспринимались как простонародные изводы, второстепенные по отношению кправосудию, отправлявшемуся в главных судебных учреждениях и основывавшемуся на позитивном праве. Мнение о второстепенности этих институтов повлияло затем и на анализ постигших их превратностей. Их исчезновение или, по меньшей мере, потеря ими влияния — наблюдаемые на всей территории Европы в течение XVIIIстолетия — были интерпретированы как неизбежный результат постепенного поглощения их «высокой» юридической культурой. Неотвратимое часто выступает синонимом ясного и самоочевидного, поэтому поглощение этих систем высокой культурой чаще постулировалось, чем изучалось. В рамках любой эволюционной концепции важный и запутанный вопрос юридического плюрализма зачастую оказывался сведен к существованию набора этапов совершенствования судебного процесса. По сути дела, история судебного процесса часто сближалась с развитием науки и с постепенной рационализацией способов установления истины. Эволюционистские интерпретации получили самое широкое распространение, причем прочнее всего укоренились в области истории доказательств[12], однако и область процедуры также не смогла их полностью избежать.
Впрочем, не все ответы вели в указанном направлении. Некоторые историки увидели в юридическом плюрализме нечто совершенно иное — возможность сосуществования в данном социуме Старого порядка различных, а иногда и противостоящих друг другу концепций правосудия. Эта интерпретация отсылает к понятию более широкому, чем судебная сфера в узком смысле, — кконцепциям легальности и легитимности, выходящим далеко за ее пределы. Очевидно, что перед нами открывается обширная и сложная область исследования и что здесь требуется задуматься как об источниках, которые следует привлечь, так и о соотношении культур, о разнообразии культурных наследий, к которым имели возможность обращаться разные люди и разные группы. На этом аспекте стоит несколько задержаться.
Данная тема стала объектом увлеченных исследований одного из наиболее влиятельных историков XX века — Э.П. Томпсона. Свои лучшие (на мой взгляд) работы он посвятил именно различным концепциям правосудия и столкновению их в Англии XVIIIстолетия. Проект Томпсона имел огромное значение: он предпринял попытку спасти отдельные «народные» эпизоды, подвергнутые патерналистской фольклоризации, восстановив связь между действиями (от хлебных бунтов до торговли женами и от анонимных писем до браконьерства) и питавшими их требованиями и намерениями, которые позже оказались отодвинуты в сторону и забыты. Томпсон предпринял раскопки в системах понятий и представлений, служивших субстратом этим действиям, в надежде «найти способ реконструировать структуру сознания заводил хлебных смут» или авторов анонимных писем[13] и обнажить «существенные исходные посылки», которые двигали народной массой XVIIIстолетия. Их можно «выразить в самых простых библейских терминах любви и милосердия», иначе говоря, в понятиях, «которые не обязательно проистекали из каких-либо христианских правил, а порождались элементарными взаимоотношениями материальной жизни»[14]. Последнее высказывание очень важно: в нем ясно выражена та специфическая концепция культуры, которая питала труды не только Томпсона, но и значительной части «социальных» историков начиная с 1970-х годов[15]. Культура развивается на почве взаимоотношений; влияние традиции здесь иногда весомо, иногда же отдаленно и даже обманчиво. Именно из этого исходного пункта возник тот оригинальный для наследия Томпсона проект историко-антропологических раскопок, который подтолкнул его на поиски наиболее непосредственных свидетельств социальных взаимоотношений[16]. Современное изучение народных представлений о правосудии вписывается, как подчеркнул Эдоардо Гренди[17], в традицию, к которой принадлежат Вико и Блейк, а также, конечно, и Маркс. Нелишне напомнить, что речь, следовательно, идет о взглядах, близких Савиньи и братьям Гримм, иными словами — о традиции историко-правовой школы, которая стремилась отыскать народные основы права[18]. От этой традиции Томпсон усвоил не только чуткое отношение к источникам, но и предпосылку, на которой основываются все его исследования: постулат о народном характере «альтернативных» культур, то есть связь между плебсом (понимаемым как совокупность групп, исключенных из участия в институтах власти) и такими требованиями к правосудию, которые не совпадали с преобладающими запросами.
Данный аспект научного наследия Томпсона, особенно заметный в его работах по Новой истории, до сих пор внимательно не рассматривался[19]. Нынешний возврат к теме действующих лиц (agency), сменивший период опьянения культурализмом, явление положительное, хотя и не слишком многообещающее[20]. Однако лично мне это направление представляется сегодня наиболее спорным. Столь же спорной кажется мне иерархия, установленная между непосредственными и опосредованными источниками (до недавнего времени она оставалась общим местом социальной истории), а также, конечно, следующее из нее обособление социальной истории и истории идей.
Если присмотреться, взаимосвязь, установленная Томпсоном между культурой простонародья и маргинализированными представлениями о правосудии, оказывается не только и не столько результатом исследовательской работы, сколько следствием предпосылки. Согласно ей, маргинальное положение той или иной юридической культуры само по себе является доказательством ее народного характера. Как мне кажется, эта предпосылка противоречит целому ряду данных, указывающих в ином направлении. В обществах Старого порядка множественность юридических культур пронизывала границы социальных групп. Иными словами, в зависимости от ситуации и купцы, и юристы, и рабочие могли прибегать кпринципам то естественного, то, скажем, позитивного права. Эффективность обращения к разным системам легитимации обусловливалась не столько социальным статусом, сколько занимаемым положением (постоянство местожительства, мобильность, зависимая от конъюнктуры роль на рынке и так далее). В общем, юридические культуры соотносились не обязательно с социальными группами, наделенными определенными интересами и опытом, а скорее с индивидами, которых сплотили общие цели. Когда они выступали, к примеру, в качестве потребителей, они изъяснялись языком моральной экономии и естественного права; зато в роли продавцов они были способны рассуждать в терминах прибыли[21]. Идеи правосудия находились в постоянном обращении; они становились предметом дебатов, в ходе которых широко обсуждался и вопрос судебной процедуры.
Эти наблюдения (я отдаю себе отчет в том, что у них имеется неприятный привкус программных заявлений, однако надеюсь, что моя книга вносит некоторый вклад в их обоснование) повлекли за собой ряд исследовательских решений и, прежде всего, повлияли на выбор источников. Искать «непосредственные» — то есть содержащие мало примесей и в незначительной степени институциализированные — источники совершенно не обязательно (а может быть, и не слишком уместно) для воссоздания всего многообразия представлений о правосудии, которые могли сосуществовать в указанных социумах. Думаю, что для продуктивного анализа этой проблемы можно использовать объединенные результаты исследований в разных областях. Социальная история, обратившаяся в последние годы к изучению функционирования социумов, помогла сократить расстояние между ними и институтами. И те, и другие строятся из одних материалов (это, конечно, не означает, что между ними нет разницы). Их противопоставление имеет характер не аналитический, а скорее политический (питает речи политиков). Со своей стороны, культуралистский анализ внес весомый вклад в развитие критики источников — не в тех случаях, когда ограничивался указанием на их риторическую природу, а в тех, когда развивал мысль о необходимости воссоздания генезиса каждого отдельного источника с целью установить, к кому он был обращен, зачем создан и по какой причине сохранен. Источники, попадающие в руки историка, часто (пусть и не всегда) являются документами, которые чего-либо требуют (а не просто что-то описывают). Прав требуют через нотариальные акты, прошения, судебные дела или карты; вынесения судебных решений требуют иногда через такие источники, которые кажутся совершенно нейтральными, например демографические[22]. Источник несет информацию о своем предмете, и в то же время он представляет собой нарративный текст, о чем предупреждал еще Марк Блок[23]. Но это еще не все. Нужно также принимать в расчет упомянутую «требовательность» источника, которая указывает нам следующий предмет анализа. (Не следует, кстати, забывать, что значительный процент источников, с которыми мы работаем, были задуманы как возможные опорные элементы для обращения в суд[24]; это также означает, что для историка Нового времени познания в области права не только простительны, но и в определенной мере необходимы.) Итак, среди вопросов, которые мы задаем источникам, нужно четко сформулировать следующие. Какие требования легитимности создатель данного источника (будь то отдельная личность или учреждение) стремился выразить, причем не только через содержание документа, но и через сам процесс его построения? К кому обращены эти требования? Какие права или прерогативы отстаивались в момент составления и сохранения документа? Задавая такие вопросы, мы выстраиваем анализ согласно категориям, которыми пользовались социальные акторы. Перед нами открывается возможность пройти вспять тот путь, которым шли они, когда рассказывали о своем опыте — когда конструировали источник. Не следует, конечно, сводить анализ к поиску аргументов. Скорее наоборот, нужно вписать аргументы в такой контекст, который состоял бы не только из идей. Легитимация, как всем нам известно, осуществляется не только и не столько через слова, сколько через людей, предметы, отношения, связи и так далее, поэтому в ходе анализа нельзя отделять действия протагонистов социума от их намерений. Следуя замечательной формулировке Люка Болтански, мы должны «не отказываться от иллюзий акторов», а учитывать действия, совершаемые индивидами с целью сделать собственные притязания приемлемыми и придать им легитимность. Согласно Болтански, это означает «принимать людей всерьез»[25]. Надо полагать, что именно усвоение этого взгляда «изнутри» вызвало недавнее возрождение интереса к интеллектуальной истории со стороны тех специалистов, которые (как и я) определяют себя прежде всего как «социальных» историков. Деятельность по легитимации собственных аргументов, предложений, поступков требовала от социальных акторов знакомства с культурными ресурсами, умения интерпретировать их и манипулировать ими. Поэтому нам следует реконструировать фундамент, на котором эта деятельность основывалась. Среди прочего, в его состав, безусловно, входили правила, пользовавшиеся репутацией общепринятых, на которые можно было законным образом сослаться, причем некоторые из них были неоднократно формализованы в авторитетных произведениях и текстах. Таким образом, история идей открывается перед социальной историей со стороны внутренних мотивировок. Сегодня к ней возвращаются не только для того, чтобы восполнить пробелы в анализе поведения (то есть заботясь о его полноте), но и из убеждения, вполне обоснованного, что история идей предоставляет данные, позволяющие понять то, каким образом конструировались источники, а следовательно, и то, как подавалось в них это поведение.
С другой стороны, попытка поставить политическую, юридическую или экономическую мысль в контекст деяний и высказываний отдельных личностей, для которых она служила ориентиром, позволяет выстроить конкретную культурную историю, причем ее последовательность и непрерывность (или, наоборот, разрывы) определены самими протагонистами прошлого. Преимущество такого деятельного образа культуры состоит в том, что он не позволяет свести ее кизображению однородного пространства, где господствует полное согласие. Контекст легитимации — это контекст конфликта и соперничества, порой жесточайшего, между различными системами и «порядками», между разнообразными представлениями о «справедливости» и разными способами ее добиваться. Цена проигрыша в соревновании велика: некоторые системы легитимности оказались целиком вытеснены из нашей памяти или же, как показал Томпсон, потеряли авторитет, подвергшись постепенной фольклоризации. Но забвение и фольклоризация коснулись не только «народных» культур и знаний. Само по себе присвоение эпитета «народный» — первая ступень в процессе делегитимации. Пожалуй, единственное слабое место работ Томпсона заключалось в том, что он не захотел (или не смог) разорвать эту ошибочную связь.
Моя же книга посвящена воссозданию процесса делегитимации, который поразил одну из концепций правосудия, бытовавших в Турине XVIIIстолетия. Она не была ни второстепенной, ни народной (известны ее многочисленные и авторитетные ученые изложения) и отнюдь не являлась выражением корпоративной обособленности Старого порядка. Совсем наоборот, это было надтерриториальное правосудие, которое опиралось, по выражению современников, не на принцип «достоинства лиц», а на принцип «природы вещей».
III
Судопроизводственные материалы, легшие в основу моей книги, относятся к Консулату по коммерции (Consolato di commercio), который действовал в Турине с XVIIпо XIXвек и в котором применялся особенный тип процедуры, именуемый скорым(procedura sommaria). Он был широко распространен в европейских городах эпохи Старого порядка и имел многовековую традицию. Эта традиция руководствовалась идеальными представлениями о естественном праве и природе вещей, а ее принципы отсылали к идеалам упрощения, отсутствия специализации и непродолжительности судебного разбирательства. С этой точки зрения в формальном плане скорая процедура прямо противостояла той, которая черпала вдохновение в позитивном праве. Ее «гражданский» характер (присутствие адвокатов воспрещалось), ее краткость и дешевизна послужили причиной того, что она часто применялась при разбирательстве торговых тяжб, где особенно важно было не терять времени и сократить расходы; вот почему скорая процедура получила также название «торговой». Таким образом, Консулат по коммерции представляет собой ту инстанцию, на материале которой оказалось удобнее всего изучать ее функционирование.
Следует предварительно оговориться, что указанный путь — от судебной процедуры к Консулату по коммерции — довольно непривычен. Коммерческое право — относительно недавнее изобретение человечества, и исследователи признают, что вопрос отношений между купечеством и правом сложен и противоречив. Однако, несмотря на эти два обстоятельства, до сих пор существует сильный соблазн рассматривать органы судопроизводства, компетентные в делах торговли, как самодостаточный объект, специфика которого определяется прежде всего назначением этих судов, а не тем, как они функционировали. Одним словом, это тот случай, когда ход истории задним числом реконструируется по ее развязке и по развязке же распознается и удостоверяется (с большей или меньшей вероятностью) происхождение современных нам феноменов. «Уделяя исключительное внимание рассмотрению ius mercatorum[коммерческому праву. — Примеч. ред.], историки права, возможно, недооценили значение этой практики, приобретенное ею задолго до появления данного типа права», — писал много лет назад Франсис Гаррисон в своей богатейшей фактами монографии о юридическом положении паломников[26]. При этом он подчеркивал необходимость задуматься над теми правами и привилегиями, которые сближали между собой разнообразные фигуры странников в эпоху Средневековья. Именно этому указанию я последовала в своей работе. Оказавшись перед очевидным фактом существования теснейшей связи между iuscommuneи iusmercatorum, я попыталась понять, на чем она основывалась. Почему, к примеру, упомянутая скорая процедура могла применяться не только к торговым людям, но еще и ко вдовам, к находящимся в опеке, к солдатам, к пилигримам и так далее? И наоборот, почему обычное право воспринималось как в корне отличное от естественного права, которое определяло ход скорой процедуры? Вместо того чтобы рассматривать коммерческое право как самодостаточный предмет исследования (чье возникновение можно связать с появлением нескольких основательных трудов на эту тему, таких как «Demercatura»(1553) Бенвенуто Стракки)[27], я предприняла попытку проанализировать диалектические связи, которые, по всей видимости, существовали между ним и обычным правом[28]. Таким образом, отождествление скорой процедуры с коммерческим правом предстало передо мной скорее как требующий разрешения вопрос, нежели как отправная точка.
Подобный подход не просто методологическое решение, вытекающее из более внимательного изучения процессов, чем предметов. Он продиктован самим характером источников. В течение долгого времени торговое назначение скорой процедуры не влекло за собой ограничения сферы ее использования исключительно коммерческими учреждениями. Скорая процедура действовала и в других городских судах. Более того, в первые десятилетия XVIIIвека многие люди готовы были приветствовать дальнейшее ее распространение. По мнению многих юристов, а также купцов, следовало бы распахнуть перед нею двери всех залов суда и вести большинство процессов согласно ее несложным правилам. Современники отзывались о скорой процедуре как о правосудии, согласном с «природой вещей», с «сутью дела» (veritàdelfatto), и в этом плане противопоставляли ее формальному правосудию профессионалов. Позитивные коннотации, которые в нее вкладывались, составляли сущность «истинного» правосудия. Когда уже в 1720-х годах кому-нибудь из жителей Турина случалось упоминать «скорый суд», о нем говорили как о правосудии в чистом виде: прозрачном, прямом, дешевом и непродолжительном — доступном «профанам».
Существование и жизнеспособность такого правосудия как раз и являлись свидетельством характерного для социумов Нового времени юридического плюрализма. Чтобы осознать его смысл, я прежде всего постаралась понять, какими принципами руководствовалось данное правосудие, как именно оно функционировало, кто и в каких целях к нему обращался и как ему удавалось сосуществовать с другими процедурами, действовавшими в иных судопроизводственных учреждениях.
Необходимо было также ответить на вопросы, касавшиеся выпавших на долю этого правосудия превратностей: его успех в начале столетия очень скоро сменился явным поражением. Как я только что упомянула, в двадцатые годы XVIIIвека скорая процедура часто становилась предметом обсуждения в среде пьемонтских реформаторов. Одними из первых в Европе они предприняли попытки реорганизовать правосудие, которые были признаны смелыми и новаторскими. В глазах этих людей, скорая процедура воплощала идеалы непродолжительности и упрощенности судопроизводства, к которым многие в Пьемонте взывали с давних пор. И не только в Пьемонте. Скорая процедура стала одной из центральных сюжетных линий в дискуссиях и конфликтах вокруг узловой темы правосудия, которыми отмечены первые десятилетия XVIIIвека в большой части Европы и по поводу которых написано множество важных исследований[29]. Битвы против произвола легистов, запутывавших законы, против формальностей процесса и всевластия адвокатов-крючкотворов перехлестнули границы государств и подтолкнули к общению множество людей, серьезно размышлявших на эти темы. «К началу XVIIIстолетия европейская культура давно уже прониклась идеалом юридического порядка, строго подчиненного единому нормативному тексту — эксплицитному, ясному, непреложному, — причем произошло это в значительной степени благодаря бэконовскому упрощению»[30]. Деятельность по составлению сводов, начатая во многих европейских государствах в первой половине века, как раз и была выражением этих новых чаяний и черпала движущую силу именно из идеалов порядка и ясности. В Сицилии в 1700-м, в герцогстве Урбино в 1709-м, в Неаполе в 1718 году трудами Карло Калы, а также в австрийских землях Империи, в Голландии и Швеции законы и эдикты были собраны воедино и зафиксированы в письменном виде[31]. Мнения историков по поводу этих памятников часто расходятся: считать ли их предшественниками кодексов, которые были разработаны несколько десятилетий спустя, или сводами, не слишком отличными от тех, что составлялись в XVIи XVIIвеках? Однако главный и неоспоримый факт заключается в том, что в это время Европу охватила глубокая озабоченность проблемой управления правосудием и относительно точно совпали как диагнозы его неудовлетворительного состояния (неопределенность законов, произвол в их истолковании, судебная волокита и так далее), так и рецепты его улучшения.
В Пьемонте, как известно, размышления на эту тему не просто начались сравнительно рано и отличались особой глубиной, но и вызвали к жизни одну из первых доведенных до конца попыток применить на деле принципы упрощения судопроизводства и ускорения хода процессов. Опубликовав в 1723 году Королевский Основной закон [RegieCostituzioni], Виктор Амедей II, согласно оценке историков, воплотил в жизнь «одно из наиболее прогрессивных достижений в области рационализации источников права (равно с технической и с политической точек зрения)»[32]. В течение всего столетия предложения по упрощению судопроизводственной паутины, содержавшиеся в этом амбициозном тексте, считались образцовыми среди реформаторов, которым доводилось разрабатывать подобные проекты или способствовать их реализации. Лудовико Антонио Муратори, например, был не только свидетелем этого предприятия, но и вдохновенным распространителем его основополагающих идей. Именно благодаря Муратори пьемонтский опыт получил широкий отклик во всей Европе. Реформаторская деятельность открыла перед старинными принципами скорой процедуры новое жизненное пространство. Успех ее среди реформаторов, имевших влияние на составление Основного закона, был таков, что некоторые историки права даже сочли ее детищем XVIIIстолетия.
Речь идет об одной из самых знаменитых глав историографии, как собственно пьемонтской (начавшейся по-настоящему с первых реформаторских попыток Виктора Амедея II[33]), так и той более общей итальянской историографии, которая сделала просветительское реформаторское движение ключевым моментом всеобъемлющей интерпретации XVIIIстолетия[34]. Тем не менее глава эта отнюдь не отличается ясностью. Вопросы, относящиеся к судопроизводству, рассматривались почти исключительно в связи с разработкой Основных законов, что привело, как мне кажется, к сокращению масштаба проблем и выводов, легших в основу размышлений пьемонтских реформаторов о правосудии. Поэтому передо мной встала необходимость более подробно изучить их содержание. Какая ставка скрывалась за мечтами об упрощении процесса? Совершенно очевидно, что она превышала частные интересы и конфликты мира профессионалов. Дискуссии вокруг судебной процедуры живо интересовали не только их, но и «профанов»: торговцев, купцов и вообще всех женщин и мужчин, которым случалось обращаться в судебные учреждения. Почему же область правосудия стала театром столь яростных столкновений и конкуренции именно в начале XVIIIстолетия?
И наконец, почему и каким образом скорая процедура потерпела поражение столь серьезное, что ее легитимность могла быть подвергнута сомнению? В сороковые годы XVIIIвека с ускоренной процедурой связывались уже совсем иные коннотации. В Турине выражение «скорый суд» (giustiziasommaria) стало синонимом суда произвольного и необоснованного. Скорое правосудие оказалось противопоставлено истинному правосудию, и именно это значение прочно укоренилось в нашем сегодняшнем сознании.
Как могут сосуществовать разные концепции правосудия? Что обусловливает столь радикальные изменения? Что перевернуло смысл понятий правосудия и справедливости? И как могло это произойти в столь короткий, строго ограниченный промежуток времени? Таковы вопросы, хронология и траектория, структурирующие мое исследование.
IV
Итак, мое внимание было в первую очередь обращено на то, как функционировала скорая процедура в начале XVIIIвека. Первый вопрос касался подпадавшей под ее действие публики — группы так называемых «убогих» людей (miserabilipersone), к которой современники причисляли ряд совершенно разномастных, на первый взгляд, социальных фигур, от вдов и несовершеннолетних до пилигримов и торговцев. Я попыталась понять, на чем основывалось сведение их в одну категорию, что означала отсылка к «убожеству» (которое, судя по всему, все они разделяли) и почему считалось, что они имеют право на особую форму суда. Я изучила материалы разбиравшихся в суде в начале XVIIIвека тяжб и реконструировала функционирование скорой процедуры (система доказательств, положение спорящих сторон, роли адвокатов и судей и так далее). Я старалась понять, почему современники склонны были противопоставлять ее обыкновенному правосудию. В поисках идеальных референтов этой «практической культуры» мне показалось необходимым прибегнуть к толкованиям современников и к постоянным ссылкам на традиции естественного права и «природы вещей», а также на «практический разум», о котором писали Фома Аквинский и постглоссаторы*. Следовало выяснить, почему купец или судья начала XVIII века прибегали к этим понятиям и что именно они подразумевали. Работая над этой темой, я неоднократно вступала в диалог — временами переходивший в полемику — с несколькими историками права, изучавшими вопрос укоренения культуры естественного права в социумах Средневековья и Нового времени. Ведь именно к этой традиции современники отсылали как к матрице основных характеристик скорой процедуры, при которой адвокаты отсутствуют, а протагонисты изъясняются привычным им языком, причем описываемые ими деяния и факты не распределяются по нормативным рубрикам и их действительность не измеряется нормами или обычаями. Однако выяснилось, что это уважение к «фактам» проистекало также из своеобразного бэконианства, рассеянного в культурной атмосфере Европы начала XVIII столетия. В сфере науки бэконианская матрица узаконила эмпирическое наблюдение и роль отдельной личности в накоплении и передаче опыта, а также предоставила инструменты, позволявшие оценивать и учитывать «единичные факты», вместо того чтобы растворять их в привнесенных извне теоретических системах. В начале XVIIIвека сторонники скорой процедуры (где роль профессионалов была сведена к минимуму, спорящие стороны излагали факты привычным им языком, а общий опыт являлся полноправным судебным аргументом) постоянно обращались к этой культурной матрице. Именно она позволяла юристам, ученым, врачам находить общий язык, в основе которого лежала разделяемая ими вера в способность отдельных «фактов» ставить вопросы перед теорией (юридической, медицинской или научной). Скорое правосудие — как я выяснила — строилось на противопоставлении обыкновенному, поскольку отбрасывало многие его правила. Так, оно предусматривало, что каждый должен выступать «сам себе судьей» (то есть непосредственно предъявлять и обосновывать собственные требования), что дело должно излагаться без перевода на юридический язык, что в суд следует обращаться лично, не прибегая к услугам адвокатов или поверенных (их присутствие воспрещалось). В отличие от обыкновенного, скорое правосудие предусматривало личную ответственность каждого и основывало свои приговоры не на местных нормах или прецедентах, а на легитимности признаваемой за деяниями социальной практики. Иначе говоря, скорая процедура приостанавливала действие привилегий, которыми пользовались в суде «граждане» (постоянно проживающие на данной территории, включенные в прочную сеть социальных связей и приобретшие благодаря этому «местные знания»), и обеспечивала доступ к правосудию также и «убогим», то есть тем, чья жизнь проходила в странствиях и кто поэтому имел ограниченное понятие о нормах, принятые в каждой отдельной местности.
После того как характерные черты этого надтерриториального правосудия были выявлены, я обратилась к выяснению причин его крушения и того, как оно происходило. Что именно могло подорвать легитимность скорой процедуры? Почему Консулат по коммерции заменил ее на обыкновенную? В двадцатые годы XVIIIвека произошли первые перемены в функционировании этого судебного органа. Они непосредственно следовали за изменением юрисдикции Консулата, значение и последствия которого я посчитала необходимым внимательно изучить. Начиная с определенного момента компетенция этого судебного органа стала распространяться не на торговлю, а на торговых людей. Иными словами, он судил уже не действия, связанные с коммерцией, а занимающихся коммерцией людей. Эта исключительно важная перемена была плодом глубокого противоречия между многочисленными составляющими изучаемого мною общества и, в конечном итоге, признания превосходства социального статуса над практикой, то есть согласия с тем, что дворянин, даже если он занимается торговлей, не может быть судим непрофессиональной судебной коллегией. Перемена в прерогативах Консулата по коммерции — от практики к индивидам — немедленно отразилась и на применяемых им судопроизводственных принципах, приведя к постепенному отказу от скорой процедуры. «Достоинство лиц», говорили современники, взяло верх над «природой вещей»[35]. Чтобы показать, как это могло произойти, я внимательно реконструировала — на самых разнообразных источниках — не только позиции, которые занимали различные протагонисты общества (в данном случае купцы, дворяне, купцы-дворяне и так далее), но и мелкие и крупные тяжбы, порожденные их взаимоотношениями. Одним из результатов этого длительного анализа явилось осознание ограниченности выделяемых историками причинно-следственных систем и неочевидности соотношения между намерениями и эффектом (зачастую нежелаемым и непредвиденным) деяний.
В заключительной главе книги я рассматриваю следующий этап делигитимизации этого правосудия и его замещения обыкновенной процедурой. Профессионалы судопроизводства сыграли в этом процессе одну из главных ролей. Впрочем, она была не слишком заметной, и реконструировать ее оказалось возможно лишь по незначительным, на первый взгляд, событиям, затронувшим Консулат в сороковые годы XVIIIвека, когда адвокаты и судьи ввели новые правила сбора судебных пошлин. В ходе этих мелких денежных дрязг был, по сути дела, утвержден один очень важный принцип: присутствие профессионалов в залах всех судов сделалось необходимым при любой процедуре, поскольку «судебный случай» превратился в нечто отличное от дела, излагаемого спорящими сторонами. В эти годы было признано, что любое дело, прежде чем стать предметом судебного разбирательства, должно подвергнуться определенным преобразованиям: его следует расчленить на процедурные этапы (на каждый — своя расценка), манипулировать которыми впоследствии способны только профессионалы права. Одновременно судебная пошлина стала взиматься независимо от конкретного исхода дела, ибо теперь она вознаграждала профессиональную услугу, а не кустарный труд, нацеленный на получение определенного результата. Эта «грошовая история» повлекла за собой отнюдь не безобидные последствия. Во-первых, было переформулировано соотношение между фактами и правами; а во-вторых, произошла переоценка роли опыта как судебного аргумента.
V
Итак, понятие юридического плюрализма означает возможность сосуществования, в одном и том же месте и в один и тот же исторический момент, множества представлений о том, что именно соответствует справедливости, и множества способов для их утверждения. Скорая процедура — это вид надтерриториального правосудия, в чьей компетенции находились различные социальные фигуры, которые перемещались по территории и поэтому считались несведущими в местных укладах. Она разрешала важный для социумов эпохи Старого порядка вопрос: как отправлять правосудие в условиях калейдоскопического разнообразия местных норм? Одно из возможных решений как раз и предоставляла такая судебная процедура, при которой как действия, так и приводимые этим действиям оправдания обретали законный статус судебных аргументов. В отличие от позитивного права, этой процедуре было чуждо разграничение «вопросов факта» и «вопросов права». Это упрощенное правосудие, доступное для «профанов», долго сосуществовало с обыкновенным правосудием, которое было монополизировано специалистами права и в значительной мере подчинялось местным нормам. Его современники называли судом по «достоинству лиц», потому что оно не столько оценивало деяния индивидов, сколько взвешивало их общественное положение (помимо прочего, это положение определяло степень вероятности совершения данным лицом тех или иных поступков). Реконструкция всего разнообразия юридического предложения в обществах Старого порядка — непременное условие для того, чтобы понять режимы его функционирования.
Изучение юридического плюрализма также необходимо для того, чтобы понять смысл сражений, бушевавших вокруг правосудия в течение первых десятилетий XVIIIстолетия. Упомянутые выше реформаторские движения неоднократно вдохновлялись примером коммерческих судов, ибо их участники усматривали в управляемом «профанами» практическом правосудии путь к спасению от засилья адвокатско-судейского племени[36]. Именно этим характеристикам отдавали предпочтение новые поборники скорого суда в Пьемонте. С их точки зрения, принятие такой процедуры могло послужить избавлению судебного пространства от всевластия профессионалов права, которые препятствовали распространению единого и однозначного фундаментального закона. Реформаторы писали исследования о «нравах» адвокатов и судей и составляли проекты ограничения их участия в процессах, а между делом предлагали ввести скорую процедуру в залах всех судебных учреждений.
Однако причины возобновления популярности скорой процедуры не исчерпывались проблемами, которые создавало адвокатско-судейское сословие, как бы существенны они ни были. Правосудие «социальной практики» использовалось, в основном, как орудие борьбы с правосудием «достоинства лиц». В первые десятилетия XVIIIвека эти две системы были представлены уже не как взаимодополняющие, а как конфликтные и альтернативные. Ставкой в игре выступало не более и не менее как само понятие судебной ответственности. Одни желали, чтобы она составляла неделимое целое, была исключительно индивидуальной и состояла в тесной связи с совершенными действиями. По мысли других, она размывалась свидетельствами заслуженной репутации, а также привилегиями, связанными со статусом, должностями или почетными званиями. Вес таких привилегий в суде равнялся весу, приобретенному данным лицом в местном обществе. По этой причине не только профессионалы права, реформаторы, чиновники и интеллектуалы участвовали в дискуссии о правосудии начала XVIIIвека. Ею интересовалась гораздо более широкая аудитория: в первую очередь коммерсанты и ремесленники, а также множество мужчин и женщин, которым случалось обращаться в суд по поводу мелких расчетов, мелкой торговли или обмена, не раскошеливаясь при этом на судей и адвокатов. Кроме того, ею интересовались все те, кто находился в постоянных перемещениях, не разбирался в местных укладах и кому тем не менее удавалось до сих пор находить правосудие и справедливость.
Поражение скорой процедуры в промежутке между двадцатыми и сороковыми годами XVIIIвека и отказ от нее даже в Консулате по коммерции были, таким образом, результатом нескольких параллельных процессов. Упрямое сопротивление адвокатов, применявших не прямую, но действенную стратегию, несомненно, сыграло свою роль. Другая, возможно главная, причина заключалась в реакции тех членов общества, особенно среди купцов, которые были против строгого определения судебной ответственности и уравнения прав чужаков с правами местных жителей, иначе говоря, тех, кто воспротивился деятельности правосудия, судившего дела, а не лица со всем грузом их достоинств.
История соотношения скорой и обыкновенной судебных процедур — это история того, как стыковались между собой действия и статус, относительная открытость социума и корпоративность; это история диалектической связи между надтерриториальностью и локальностью права. В данном смысле сюжет моей книги типичен для истории Старого порядка. Проблема соотношения между практикой и статусом (частным случаем которой является проблема соотношения между личными правами и вещным правом) пронизывала общества той эпохи. Она касалась всех социальных слоев. Перед лицом важных перемен, совершавшихся в те годы, было жизненно необходимо определить, на каких именно элементах должна основываться социальная идентификация. Статус присваивается властью (через титул, звание или должность) или вытекает из совершенных действий? Если некто занимается торговлей, превращается ли он в коммерсанта (именно в этом основа споров по поводу dérogeance**)?Дворянин — это тот, кто живет по-дворянски? Или только тот, кто может украсить себя присвоенным ему титулом? Гражданин — это тот, кто проживает в городе, или тот, кто обладает патентом на мещанство (letterediborghesia)? Изучаемое нами общество было погружено в альтернативные системы ценностей и системы легитимности. Нельзя сказать, что одна из версий соответствует народному, а другая элитарному взгляду. Обе удостоились ученого изложения. И к той, и к другой в разное время обращались купцы и ремесленники, юристы и адвокаты. Когда в сороковые годы XVIIIвека скорая процедура оказалась вытеснена из туринского суда, то произошло это совсем не потому, что ее заменило более «совершенное» правосудие. Скорее, в судебной сфере произошло утверждение главенства социального статуса над деяниями, тогда как принципы надтерриториальности права оказались окончательно вытеснены. Реконструируя эту ситуацию, я постаралась показать, что в ней нашли завершение сразу несколько тенденций. Во-первых, уточнились определения, относящиеся к социальной иерархии. Важную роль здесь играла деятельность центральных администраций, чье выживание зависело от того, насколько им удавалось «стабилизировать» население (в целях налогообложения и социального контроля). Во-вторых, углубилась профессионализация (не только в сфере свободных профессий), что способствовало отвердению социальной ткани и усиливало корпоративность. Все эти феномены были широко распространены в Европе Нового времени, причем там, где их было особенно много, мы обнаруживаем аналогичные дискуссии и столкновения по поводу правосудия и в особенности по поводу суда и судопроизводства по делам торговли. Воссозданная мною пьемонтская история произошла в точке пересечения нескольких координат, и в известном смысле она, наверное, уникальна. Однако я полагаю, что каждая из составляющих ее переменных представляет собой инструмент для интерпретации ситуаций, в которых судьба практического правосудия сложилась аналогичным образом. Как известно, его участь в Европе XVIIIвека была нелегкой. С этого времени во многих странах принципы, на которых основывалось данное правосудие, потеряли легитимность или, по меньшей мере, сделались маргинальными (география этого процесса показана в заключении к книге). Общий опыт потерял значение источника права. Каким образом и почему это случилось в определенный момент и в определенном месте — таков сюжет моей книги. В ней я попыталась воссоздать историю таких предметов — юридических систем, систем легитимации, — авторитет которых основан на представлении о том, что у них нет истории и нет географии.
Перевод с итальянского Анны Жуковской при участии Натальи Морозовой
[1] Ascheri M. Il processo civile tra diritto comune е diritto locale: da questioni preliminari al caso della giustizia estense // Ago R., Cerutti S. (А cura di). Procedure di giustizia (специальныйвыпускжурнала «Quaderni storici» (1999. Vol. 101. № 2). P. 364. Недавний пример исследования, не подчиненного данной тенденции, см. в: AlessiG.Il processo penale. Profile storico.Bari, 2001.
[2]Ago R., Cerutti S. Premessa // Ago R., Cerutti S. Op. cit.
[3] Наиболее авторитетное исследование, основанное на таком подходе к источникам, — это книга, положившая начало целой исторической школе: CastanN.JusticeetrépressionenLanguedoc à l’époquedesLumières.Paris, 1980.
[4] Наглядным примером такого подхода, среди многих других, послужила организованная Лоррейн Дастон и Арнольдом Дейвидсоном в 1998 году в Берлине конференция под названием «Demonstration, Test, andProof» («Демонстрация, проверка и доказательство»). Впрочем, в последнее время появились прекрасные исследования, посвященные теме доказательств, например: Marchetti P.Testiscontrase. L’imputato come fonte di prova nel processo penale dell’età moderna.Milano, 1994; Rosoni I. Quae singula non prosunt collecta iuvant. La teoria della prove indiziaria nell’età medievale еmoderna. Milano, 1995.
[5]Подробнеесм. вмоейстатье: Cerutti S. Processus et expérience: individus, groupes et identités à Turin au XVIIIe siècle // Revel J. (Éd.). Jeux d’échelles. La micro-analyse à l’expérience. Paris, 1996. P. 161-186.
[6]ВажныйвкладвразвитиеданнойпроблематикивнеслиЭдоардоГренди(вособенностивисследованияхоблаготворительности: Grendi E. Ideologia della carità e società indisciplinata: la costruzione del sistema assistenziale genovese (1470-1760) // Politi G., Della Peruta F. (А cura di). Timore e carità. I poveri nell’Italia moderna. Cremona, 1982. P. 59-75) иНаталиЗимонДэвис (Davis N.Z.Society and Culture in Early Modern France. Stanford, 1975), которые первыми показали важность юридических категорий для изучения стратификации обществ Старого порядка. Широкое распространение юридических навыков в социумах раннего Нового времени подчеркивалось еще в: Kuehn Т. Law: Family and Women. Toward a Legal Anthropology of Renaissance Italy. Chicago; London, 1991.
[7] Данная тема подробно рассматривается в ценнейшем исследовании:Hespanha А.М.Panoramahistóricodaculturejurídicaeuropeia. Lisboa, 1999; см. также: Idem. Storia delle istituzioni politiche.Milano, 1993; ивособенности:Clavero В. Historia уantropología. Por una epistemología del derecho moderno / Cerdá yRuiz-Funes J., Salvador Coderch P. (Coord.). Nuevas técnicas de investigación.Seminario de historia del derecho y derecho privado. Barcelona, 1985.
[8]Обэтих«fairy tales»см.: Langbein J.Н. Torture and the Law of Proof. Europe and England in the Ancien Régime. Chicago; London, 1977.
[9] Ago R., Cerutti S.Op. cit. P.312.
[10] В данной области историки многим обязаны юридической антропологии, в особенности англоязычной. Библиография довольно обширна, поэтому я сошлюсь лишь на несколько классических трудов, которые оказали на меня особое влияние: ComaroffJ.L., RobertsS.А.RulesandProcesses: TheCulturalLogicofDisputeinanAfricanContext. Chicago, 1981; Gulliver P.Н. Disputes and Negotiations: A Cross-Cultural Perspective. New York, 1979; Nader L., Todd Н.F. Jr. (Eds.). The Disputing Process. Law in Ten Societies. New York, 1978; Robert S. Order and Dispute. An Introduction to Legal Anthropology. London, 1979; Hamnett I. (Ed.). Social Anthropology and Law.London; New York, 1977; Abel R.АComparative Theory of Dispute Institutions in Society // Law and Society Review. 1973-1974. № 8. P. 217-347. В этом журнале, начиная с 1970-х годов, был опубликован ряд очень важных статей на темы социального использования судебного процесса и различия между конфликтом и судебным разбирательством, см., например, специальный выпуск «LongitudinalStudiesofTrialCourts» (1990. Vol. 24. № 2). Важнейшие результаты сотрудничества историков и антропологов в области изучения права были представлены в: BossyJ. (Ed.). Disputes and Settlements: Law and Human Relations in the West. Cambridge, Mass., 1983; а также в специальном выпуске «QuaderniStorici» (Vol. 63. № 3), посвященном «социальным конфликтам и политическим языкам»: LombardiniS., RaggioO., TorreA. (А curadi). Conflitti sociali e idiomi politici. 1986. Этот плодотворный диалог продолжается и до сих пор. См.,например: Vallerani М. Il sistema giudiziario del comune di Perugia. Perugia, 1991; Bellabarba М. La giustizia ai confini. Il principato vescovile di Trento agli inizi dell’età moderna. Bologna, 1996; Wickham С. Legge, pratiche e conflitti. Roma, 2000.
[11]См. разныеточкизренияв: Griffiths J. What is Legal Pluralism? // Journal of Legal Pluralism. 1986. Vol. 24. № 1; Merry S.М. Legal Pluralism // Law and Society Review. 1988. Vol. 22. № 5. Критикуконцепцииюридическогоплюрализмасм. в: Olgiati V. Il pluralisme giuridico come lotta per il diritto // Giansanti А., Maggioni G. (А cura di). I diritti nascosti. Approccio antropologico e prospettiva sociologica. Milano, 1995. P. 71-104. См. также: Hespanha А.М. Panorama histórico… Cap. 3. Полезныенаблюдениявысказываютсяв: Dupret В., Berger М. al-Zwaini L. (Eds.). Legal Pluralism in the Arab World. The Hague. London; Boston, 1996. Вэтойкниге(p. 21-27) помещенастатья: Ferrié J.-N. Norms, Law and Practices. The Practical Obstacles That Make ItImpossible to Separate Them, гдеподвергнутакритическомуразборумоястатьявсборнике: Lepetit В.(Éd.). Les formes de l’expérience. Une autre histoire sociale. Paris, 1995. P. 127-149.
[12]См. многочисленныепримерыв: La Preuve.Recueils de la Société Jean Bodin. Bruxelles, 1965; ивособенностиитоговуюстатью: Giuliani А. Prove // Enciclopedia del diritto. T. 37. Milano, 1988. P. 518-579; атакже:Idem. Il concetto di prova. Contributo alla logica giuridica. Milano, 1961.
[13] Thompson Е.P.Customs in Common.London, 1991. P. 350. Цитируетсяпо: Grendi E. E.P. Thompson e la «cultura plebea» // Quaderni Storici. 1994. Vol. 85. № 1. P. 241.
[14] Ibid.
[15]См.: Cerutti S. Microhistory: Social Relations Versus Cultural Models / Castrén А.-М., Lonkila М., Peltonen М. (Eds.). Between Sociology and History. Essays on Microhistory, Collective Action, and Nation-Building. Helsinki: SKS/Finnish Literature Society, 2004. P. 17-40. — Примеч. пер.
[16]КакпрекраснопоказалЭдоардоГренди (op. cit.; Grendi E.Introduzione // Thompson Е.P. Società patrizia, cultura plebea. Otto Saggi di antropologia storica sull’Inghilterra del Settecento. Torino, 1981. P. VII-XXXVI).
[17]Ibid.P. 241.
[18]См.:Jaeger H. Savigny et Marx // Archives de philosophie du droit. 1967. № 12. P. 69-150. Обисторическойшколеправасм.: Dufour А. La théorie des sources du droit dans l’École du droit historique // Archives de philosophie du droit. 1982. Vol. XXVII.P. 85-120. Интересная трактовка и обширная библиография могут быть найдены в: Assier-AndrieuL.Ledroitdanslessociétéshumaines. Paris, 1996. P. 118sgg.
[19] Гренди справедливо отметил, что Томпсон-историк рабочего класса затмил Томпсона как историка Нового времени. Это замечание справедливо и в отношении работ, собранных в: McClellandK. (Ed.). Е.P. Thompson. CriticalPerspectives. London, 1990.
[20] Этой темепосвящен специальный номер журнала «HistoryandTheory»(2001. №40).
[21] См. убедительную аргументацию в: AgoR.Popoloepapi. La crisi del sistema annonario // Subalterni in tempo di modernizzazione. Nove studi sulla società romana nell’Ottocento.Milano, 1985. P. 17-47.
[22]См. образцовуюработу: Loza С.В. De la classification des Indiens à la réfutation en justice (Yucay. Andes péruviennes, circa 1493-1574) // Histoire et Mesure.1997. Vol. ХП. № 3/4. P. 361-386. О прагматической природе источников см.: Erudizioneе fonti (специальный выпуск «QuaderniStorici» — 1996. Vol. 93. № 3); Torre A. Il consumo di devozioni. Religione e comunità nelle campagne dell’Ancien Régime. Venezia, 1995 (вступлениеиперваячасть).
[23] Bloch M. Apologie pour l’histoire ou Métier d’historien.Paris, 1949.
[24] С особой ясностью это показано в: Raggio О.Immaginiе verità. Pratiche sociali, fatti giuridici e tecniche cartografiche // CeruttiS., PomataG.Fatti: storie dell’evidenza empirica (специальныйномер журнала «Quaderni Storici» (2001. Vol.108. №3). P. 843-876).
[25] Boltanski L.L’Amour et la justice comme compétences. Paris, 1990. Chap. 2.Обэтойкнигесм. моюзаметку: Cerutti S. Pragmatique et histoire. Cedontlessociologuessontcapables // AnnalesESC. 1991.Vol. 46. № 6. С приемом «разоблачения», характерным для социальных и культурных исследований, применяющих для анализа заданного контекста привнесенные категории (исследователь как бы «раскрывает» перед глазами социальных акторов что-то такое, чего они сами не могли знать о своей жизни), соседствует точка зрения, согласно которой исследователь ставит перед собой задачу открыть что-то неизвестное. Между тем, «раскрыть» что-либо способны лишь сами протагонисты социума, причем это касается не только их действий, но и операций, связанных с выбором, подбором социальных, культурных и интеллектуальных ресурсов, которые они привлекают в попытках придать легитимность собственным требованиям. Исследование должно ориентироваться на реконструкцию именно этих операций. Источники для такого исследования определяются самими социальными акторами. Контексты и хронологии должны выстраиваться не только на основании общей культуры (и желаний) исследователя, но и с учетом компетенции индивидов, представляющих объект изучения. Подобная точка зрения свойственна важным работам Алена Коттеро, см. в особенности: Cottereau А.Justiceetinjusticeordinairesurleslieuxdetravaild’aprèslesaudiencesprud’homales(1806-1866) // MouvementSocial. 1987. № 141. P. 25-59; Idem. Théories de l’action et notion de travail. Notes sur quelques difficultés et quelques perspectives // Sociologie du travail. 1994. № 94. P. 73-89. В этой же перспективе построены исследования, помещенные в недавно вышедшем замечательном сборнике: ThireauI., HansshengW. (Éd.). Disputes au village chinois. Formes du juste et recompositions locales des espaces normatifs. Paris, 2001.
[26] Garrisson F. À propos des pèlerins et de leur condition juridique // Études d’Histoire du droit canonique (dédiées à Gabriel Le Bras). Vol. 2. Paris, 1966. P. 1168-1189.
[27]См. основополагающиеработыVito Piergiovenni иRodolfo Savelli.
[28]ТужецельпреследуетКарлос Петит, а также Франческо Мильорино: Mysteria concursus. Itinerari premoderni del diritto commerciale. Milano, 1999. ПротивоположнойметодикипридерживаетсяФранческо Галгано: GalganoF. Lex mercatoria. Bologna, 1976.
[29] В первую очередь: Venturi F. Settecento riformatore. Da Muratori а Beccaria. Torino, 1969; а также работы: Ajello R. La rivolta contro il formalismo. Napoli, 1977; June A. Diritto e politica nel Settecento italiano. Napoli, 1976.
[30]Ibid. P. 42.
[31]См.: Tarello G. Storia della cultura giuridica moderna, Assolutismo e codificazione del diritto. Bologna, 1976. P. 39 sgg.
[32]Ibid. P. 202.
[33] Я имею в виду труды GuidoQuazzaи GiuseppeRicuperati.
[34] В последнее время появляются прямые заявления о том, что необходимо прервать начатую Франко Вентури традицию идентификации XVIIIвека с Просвещением, в русле которой написано так много исследований. См., например: Ossoia С.Parigi / Venezia. Cultura, relazioni, influenze negli scambi intellettuali del Settecento. Firenze, 1998; Tortarolo Е.L’Illuminismo. Ragioniedubbidellamodernità. Roma, 1999.
*Постглоссаторы — представители итальянской правовой школы XIII века. Они занимались толкованием правовых понятий с целью установления «общего мнения ученых» (communis opinio doctorum). Их работа по приспособлению римского права к средневековым условиям оказала большое влияние на юристов многих западноевропейских стран. — Примеч. ред.
[35]Изменение юрисдикции от «торговых действий» к лицам прямо противоположно расхожим представлениям о коммерческом праве. Часто приписываемая этому праву модерность связывается именно с тем, что оно якобы рано отказалось от корпоративной логики, присвоив себе компетенцию в области «торговых действий» вообще. На этом настаивает большинство учебников по праву, а также специальных работ, посвященных торговому праву. Примером может послужить прекрасная, впрочем, книгa: Santarelli U. Mercanti e società tramercanti. Torino, 1998. P. 20.
[36]В двадцатых и тридцатых годах XVIII века в Неаполитанском королевстве и Тоскане и, с другой стороны, во Франции, особенно в Париже, юстиция переживает поразительно схожие перипетии: и здесь и там предпринимаются попытки создать или возродить в консулатах непрофессиональные судебные коллегии. Касательно Неаполя см. работы: AjelloR.IlproblemadellariformagiudiziariaelegislativanelregnodiNapolidurantelaprimametà delsecoloXVIII. T. I: La vita giudiziaria. Napoli, 1961; Idem. Il preilluminismo giuridico. Il problema della riforma giudiziaria. Napoli, 1965; Legislazione e crisi del diritto comune nel Regno di Napoli. Il tentativo di codificazione carolino // Idem. Studi e ricerche sul Settecento. Napoli, 1968. P. 173-223. ОТосканесм. досихпорнеустаревшуюработу: Mortari P. Tentativi di codificazione nel granducato di Toscana nel secolo XVIII // Rivista italiana per le scienze giuridiche. 1952-1953. Vol. VI. P. 285-387. По поводу Франции см. в особенности работы Жака Лафона (JacquesLafon) и Жана Илера (JeanHilaire).
**Лишение, потеря дворянства. — Примеч. пер.