Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Сергей Александрович Романенко (р. 1956) — историк, политолог и журналист, ведущий научный сотрудник Института международных экономических и политических исследований Российской академии наук.
«Титовская» Югославия, распавшаяся в 1991 году, относилась к числу тех государств, чьи существование и легитимность непосредственно были связаны с победой во Второй мировой войне антигитлеровской коалиции и антифашистского Сопротивления. И социалистическая югославская государственность в целом, и государственность каждой из входивших в нее республик опирались на решения органов власти, созданных коммунистами под руководством Йосипа Броз Тито в 1942-1945 годы. С 1945 по середину 1980-х годов единственной разрешенной и господствовавшей версией была официальная концепция истории — «титовская». Созданная по образцу «сталинской», она обслуживала как интересы отдельной личности, так и интересы режима в целом и просуществовала в неизменном виде вплоть до того момента, когда (уже после смерти в 1980 году самого Тито) созданные им государство и политический режим вошли в фазу стагнации и начали стремительно приближаться к краху и распаду.
История — «важнейшее партийное дело»
Йосип Броз Тито, в 1942-1945 годы воссоздав Югославию на фундаменте сербской государственности, был вынужден заложить в основу внешней политики сербские традиции и национально-государственные интересы — иной возможности просто не существовало ни исторически, ни политически. Большинство народов Югославии не имели своей государственности, а воспользоваться, например, традициями и идеологией независимой до 1918 года Черногории или, тем более, Независимого государства Хорватии (NDH- хорв.) времен Второй мировой войны по разным причинам было невозможно. Национально-государственные интересы новой Югославии формировались и как некая сумма исторически сложившихся принципов и этнополитических претензий югославянских народов к соседним государствам под лозунгом полного объединения этнических территорий и национального самоопределения[1].
Основными чертами официальной и единственной до середины 1980-х годов исторической концепции, фундаментом которой была история Народно-освободительной борьбы (НОБ — серб., хорв.)[2], можно назвать классовый (пролетарский) подход в противовес «буржуазному»; интернационализм как альтернативу этническому национализму («братство и единство наций и национальностей»); югославизм как государственную идеологию; идеализацию партизанского движения, откуда вышло подавляющее большинство руководителей высшего и среднего уровня; антиколлаборационизм; стремление к независимости; отрицание возможности создания некоммунистической неантифашистской государственности; замалчивание политических репрессий против антикоммунистов и оправдание таковых по отношению к «информбюровцам», в 1948 году поддержавшим Сталина против Тито; огромную роль вождя и партии; отрицание важной роли СССР; негативное отношение к церкви; манипулирование статистическими данными (в том числе и о количестве жертв периода НОБ); а также — в более широком историческом контексте и по разным причинам — отрицательное отношение к Германии, Австро-Венгрии, Италии, Болгарии, Албании. Но, хотя в основе этой концепции лежали идеи борьбы с фашизмом за национальное освобождение и восстановление территориальной целостности и независимости Югославии, она была связана с коммунистической тоталитарной идеологией.
Моноэтнические компоненты югославского политического сознания соединялись и объединялись региональной формой полиэтнического национализма (славянской идеи) — югославизма. Формально провозглашенный коммунистический интернационализм не смог победить этнический национализм; наоборот, он стал его наиболее агрессивным выражением, опирающимся на силу государства. Это было результатом совпадения для народов Югославии во время Второй мировой войны социальной и национальной революций — национальное объединение воспринималось в неразрывной связи не только с долгожданным национальным освобождением, но и с новым обществом «социальной справедливости». Поэтому конфликт 1990-х годов был обусловлен внутренним развитием самого югославского государства.
Социалистическая Федеративная Республика Югославия (СФРЮ, до 1963 года — Федеративная Народная Республика Югославия — ФНРЮ), как и СССР, была государством идеологическим, марксистским. Следовательно, Союз коммунистов Югославии (СКЮ), так же как и КПСС, считал историю делом идеологическим и ни на одно мгновение не ослаблял «особой бдительности на архивно-идеологическом фронте». Играя на противопоставлении «сталинизму» в СССР, югославское руководство стремилось создать впечатление, что в стране существует большая свобода дискуссий, в том числе и в области истории. Действительно, на первый взгляд, архивные документы и воспоминания участников событий публиковались в большем объеме, но в целом проходили столь же жесткий отбор, как и в СССР: из большинства публикаций беспощадно «вымарывались» сведения и оценки, которые могли дать основу для сомнений в официальной государственной идеологии и роли Йосипа Броз Тито. Вторая мировая война и «народно-освободительная борьба» были в этом отношении однимиа из наиболее жестко «канонизированных» тем, поскольку были связаны с легитимностью государства и власти КПЮ-СКЮ и Йосипа Броз Тито.
Во второй половине ХХ века в социалистических (так же как и в начале ХХI века в постсоциалистических) обществах и государствах историческая наука часто приносилась и по-прежнему приносится в жертву политике, идеологии и пропаганде. В угоду этноконфессиональным, классовым и «геополитическим» схемам или материальным интересам делались тенденциозные выводы; закрывались, приоткрывались и вновь закрывались архивы; политическая цензура делала невозможным свободное обсуждение острых проблем. Каждая из сторон стремилась и стремится представить свой вариант истории, свою политику как цепь непрерывных военных, политических и нравственных побед, поглубже спрятав поражения, страдания простых людей, моральное убожество и преступления «исторических» деятелей. Именно поэтому многие события просто не попадали в «перечень» — они сознательно либо предавались забвению, либо засекречивались. Или же их трактовка была весьма тенденциозна.
Для понимания ситуации необходимо отметить: цензура была вызвана и политической необходимостью. После 1945 года за пределами Югославии оказалось довольно большое количество не только антикоммунистически, но и агрессивно националистически настроенных эмигрантов — сторонников Дражи Михайловича, Милана Недича, Димитрие Летича, Анте Павелича, Леона Рупника и других деятелей, в той или иной степени сотрудничавших с оккупационными властями во время войны[3]. Являясь противниками как коммунизма, так и идеи общего югославского государства, они стремились противопоставить режиму Тито не только террористические акты и политические программы, но и взгляд на историю «своего» народа в контексте его отношений с соседями, пытаясь в противовес мифу о Тито создать миф о своем национальном вожде, как правило, сотрудничавшем с оккупантами.
И в этом отношении титовская и антититовская — эмигрантская — историография были однотипны: и те и другие занимались политически ангажированным и исторически обусловленным мифотворчеством. Мифу о «братстве и единстве» разных народов они противопоставляли мифы о «величии» отдельно взятого народа, о неизбежности создания своего этнически «чистого» государства в максимальных границах. Идеологизированная мифология (в том числе и персонифицированная) стала неотъемлемой частью политической и психологической реальности. В 1990-е годы эта литература хлынула на книжные рынки независимых стран. И этот поток встретился с другим — исследованиями национальных историков, которые увидели преодоление «титоизма» лишь в том, чтобы изменить оценки политических деятелей. Открытие архивов при зачастую некритическом отношении к вновь открытым источникам и при запрограммированных властью, коммунистической или антикоммунистической, выводах ведет не к преодолению старых мифов, а к возникновению новых.
Закончилась ли Вторая мировая война?
В новосозданных постъюгославских независимых государствах мифология XIX- середины ХХ века причудливым образом переплетается с мифами «титовских» и «посттитовских» времен. Эти «старо-новые» мифы, прежде всего, историко-этно-политические, выполняли и выполняют несколько функций: поддержки, самоидентификации, ориентации, размежевания (иными словами — нового самоопределения этносов и социумов), а также компенсации и защиты («психотерапевтическая функция», помогающая пережить тяжелые потрясения). Они же активно используются для манипулирования политическим сознанием.
До середины 1980-х годов история Второй мировой, или Народно-освободительной, войны, вернее, представления и воспоминания о ней, были фундаментом «братства и единства», наряду с советско-югославским конфликтом 1948-1956 годов. В обоих случаях автоматически возникало «черно-белое» деление на «своих» и «чужих». «Титовская» трактовка этих событий до определенного момента развития полиэтничного социума и многонационального федеративного государства была консолидирующим и примиряющим фактором. По мере нарастания социального и экономического кризиса и обострения межэтнических и межреспубликанских отношений она стала превращаться в свою противоположность — в дезинтегрирующий и конфликтогенный фактор. Люди, воевавшие вместе против фашистов и коллаборационистов, стали вспоминать некогда нанесенные (реальные или вымышленные) обиды и увязывать их с национальностью. Тем более не действовала концепция «братства и единства» на более молодые поколения. В новых условиях государству и обществу был нужен уже иной фундамент, нежели прежняя борьба и победа. Принадлежность к коммунистической партии или к иной национальности становилась обвинением. Самому Тито, например, многие сербы не могли простить того, что он хорват и коммунист, и обвиняли его в антисербской политике, сформулированной в Ватикане и Коминтерне[4]; часть хорватского общественного мнения упрекала его в том, что он коммунист, отстаивающий интересы Сербии.
Однако — и в этом трагический парадокс — точно такую же роль стали играть и новые исторические концепции, которые, по сути, оказались не шагом на пути к новому историческому познанию, освобождению от мифов социалистического периода и преодолению опостылевшей многим жесткой официальной догмы, а шагом в прошлое, к возрождению мифов и предрассудков как королевской Югославии, так и периода с середины ХIХ века (а иногда и раньше) до образования Королевства сербов, хорватов и словенцев в 1918 году (с 1929 года — Югославии).
Именно прежние этнонационалистические и этноконфессиональные концепции, в том числе и в их радикальном варианте, стали основой нового мировоззрения. И это было закономерно. Распад СФРЮ и его последствия привели к краху социального и национального сознания граждан Югославии. Сознание, утратив социальную и государственную составляющие, оказалось деформированным. В нем оказалось нарушенным соотношение его форм и их функций. Причем особая тяжесть выпала на долю национального исторического сознания, часто воспринимаемого только как этноисторическое. Оно, во-первых, было деформировано предыдущими этапами развития национальных движений и совместного государства, а также псевдонациональных государств периода Второй мировой войны. Во-вторых, оно по своей природе и сути не может выполнять функции идеологии. На это опирались возникшие после распада СФРЮ в 1991 году режимы — Слободана Милошевича в Сербии, Франьо Туджмана в Хорватии, Алии Изетбеговича в Боснии и Герцеговине[5].
С другой стороны, для всех сторон, вовлеченных в конфликт, были характерны спекуляции на антифашистском сознании, сохранившемся в широких слоях населения, независимо от национальности. Невольно возникало ощущение, что история остановилась и неизменные народы решают в неизменных с XIX века или даже со Средневековья обстоятельствах одну и ту же задачу. Отсюда и появилась внедряемая в сознание теория о том, что Вторая мировая война еще якобы не закончилась. Тем самым нагнетается ощущение безысходности и бессмысленности исторического бытия своего народа, с одной стороны, и чувство постоянного вражеского окружения или конфликта с соседними народами — с другой.
Вместе с тем к явлению национализма и его проявлениям надо подходить исторически. Идеи и принципы, которые в середине ХIХ века в условиях Балкан имели демократическое содержание, в середине и второй половине века ХХ, в иных исторических условиях зачастую превращались в свою противоположность и отражали не демократические, а антидемократические тенденции. Эту эволюцию прошли как сугубо национальные концепции освобождения и создания своего государства (например, четническая и усташская идеологии второй половины ХIХ века разительно отличаются от теорий с тем же названием периода Второй мировой войны), так и югославизм.
Идея полиэтничного государства оказалась дискредитированной в глазах всех народов ее связью с тоталитарным коммунистическим прошлым — заслуги коммунистов в Сопротивлении и восстановлении Югославии оказались забыты, более того, ставились им в вину. Югославизм и коммунизм, опираясь на схожие лозунги «братства народов» или «братства всех трудящихся», создавали иллюзию решения социальных и этнических проблем, на деле лишь загоняя их внутрь.
Естественно, политики и идеологи сербского, хорватского, национальных движений других народов стремились найти новое историческое (как и правовое, этнодемографическое и другие) обоснование новых форм национального самоопределения. Для многих из них самоопределение стало неким неизменным, раз и навсегда данным правом этнической общности, неизменным вневременным принципом[6].
Полемика между представителями национальных историографий относительно событий 1941-1945 годов носила ожесточенный характер, поскольку была напрямую связана и с проблемой легитимности новосозданных независимых государств и их этнотерриториальных притязаний. В этой связи в центре сербско-хорватской полемики оказались два вопроса: какой народ внес больший вклад в НОБ, кого среди коммунистических партизан было больше — сербов или хорватов; а также вопрос о численности и национальной принадлежности усташского лагеря Ясеновац, где во время Второй мировой войны погибали не только сербы, но и хорваты-антифашисты, евреи, люди других национальностей.
Споры вокруг количества жертв во время Второй мировой войнырезко обострились после 1991 года и стали одним из важнейших «фронтов» в пропагандистской войне, которую, наряду с войной реальной, вели режимы Слободана Милошевича и Франьо Туджмана. В подобных случаях чрезвычайно тонка профессиональная и нравственная грань между поисками истины и манипулированием в политических целях статистическими данными о реальных и вымышленных жертвах ради «обоснования» своих позиций и притязаний, создания негативного образа своего противника.
Официальная пропаганда новосозданных государств, прежде всего в Белграде, утверждала: Вторая мировая война не закончилась, а продолжается. Один из центральных тезисов официальной сербской национальной идеологии заключается в том, что хорватам как народу генетически присуще стремление осуществить геноцид над сербами. К этому выводу пришел и сербский академик Василие Крестич. По его утверждению, хорватским «национально-клерикальным кругам» во время Первой мировой войны не удалось добиться окончательного освобождения от сербов. «Они дождались Второй и полностью использовали представившуюся возможность. Их преступления не являются плодом той или иной системы, той или иной партии, общества или личности. Они являются результатом целого ряда обстоятельств, существовавших на протяжении длительного исторического периода. Геноцид, учиненный над сербами в Независимом государстве Хорватия в годы Второй мировой войны, является своеобразным феноменом в условиях многовекового совместного проживания сербов и хорватов»[7].
Своеобразным политическим (но не историческим и, тем более, не историографическим) «ответом» на подобного рода утверждение стал тезис национального хорватского лидера Франьо Туджмана (историка по профессии). 24 февраля 1990 года он заявил следующее: «Поборники гегемонистско-унитаристских или югославянских великодержавных взглядов в программных целях Хорватского демократического союза видят не что иное, как требование восстановления Независимого государства Хорватия (НДХ). [Власть Анте Павелича опиралась на германские и итальянские вооруженные силы, оккупировавшие и разделившие королевскую Югославию. Основной внутренней политической базой этого государства были хорватские радикальные националисты, сотрудничавшие с оккупантами, — ýсташи. — С.Р.] Но при этом они забывают, что НДХ было не только простым квислингским образованием и “фашистским преступлением”, но и выражением политических устремлений хорватского народа к созданию собственного национального государства…»[8]
Тем не менее и Франьо Туджман не мог открыто и окончательно порвать с антифашизмом: в годы НОБ он воевал на стороне партизан Тито, и отказом от принципов антифашистской борьбы мог поставить крест на его политической карьере (которую, впрочем, он сделал как националистический диссидент в 1970-1980-е годы).
Но полный отказ от наследия НОБ и титовских партизан оказался невозможным и по внешним причинам. Дело в том, что границы Словении и Хорватии, как с иностранными государствами, так и с бывшими республиками СФРЮ, были определены и имели легитимность исключительно в рамках Югославии. Поэтому критика «титовской» Югославии постепенно оказалась приглушенной. Не говоря уже о том, что только в составе ФНРЮ-СФРЮ Словения, Македония, частично — Хорватия обрели свою национальную государственность в виде республик социалистической федерации, а мусульмане-босняки — признание своей этнической индивидуальности.
Еще одной болезненной и острой проблемой стала (пере)оценка роли националистов и коллаборационистов в 1941-1945 годы. В связи с этим возникла проблема не только профессионального, но и этического характера: как пройти по тонкой грани между, с одной стороны, восстановлением исторической правды и отказ от ложных обвинений периода Йосипа Броз Тито, а с другой — обелением военных преступников и созданием новых мифологизированных «портретных галерей»?
Когда на Балканах Вторая мировая война станет историей?
Как же сегодня оценивают историки постъюгославских государств события Второй мировой войны, как эта оценка связана с развитием исторического сознания и исторической науки, где очень медленно, с постоянными остановками и возвращением назад, но все же происходит не только «детитоизация», но и «демилошевичизация» и «детуджманизация»?
Существенная роль в этом процессе принадлежит тем историкам, которые в труднейшие годы войны 1991-1995 годов, да и впоследствии, в ситуации, когда государство требовало единомыслия и подчинения «национальной идее», сумели сохранить свои гражданские и профессиональные позиции. А таких оказалось не так мало.
Сложность проблемы состоит в том, что оценка событий Второй мировой войны оказалась тесно связанной с событиями 1991-1995 годов. Властям все же удалось навязать массовому сознанию представление о том, что война после распада СФРЮ была продолжением Второй мировой войны.
Эта сложность связана еще и с тем, что, как отмечают сербские аналитики (например, Теодор Кульевич), в Сербии у культуры памяти отсутствует рациональная и просветительская роль. Даже после падения режима Слободана Милошевича прошлое по-прежнему господствует над настоящим, но в прошлом — массовые нарушения прав человека со стороны государства и военные преступления. Представители либеральной тенденции в сербской историографии, в гуманитарных науках вообще, полагают, что прошлое по-прежнему легко инструментализируется и приспосабливается к нуждам сегодняшнего дня. По их мнению, в 1990-е годы на Балканах произошел разрыв в памяти и обвал прошлого, оно погрузилось в хаос и при этом произошла его усиленная инструментализация.
Представители националистической тенденции, наоборот, подчеркивают преемственность и неразрывность прошлого и настоящего, преемственность национального характера, национальных традиций, интересов и государственных институтов. Создан новый «порядок воспоминаний», в котором каждая политическая группировка и даже каждый человек в отдельности пытается самоутвердиться и оправдаться, прибегая к новой картине прошлого. Необходима критика монументальной истории и создание критической многослойной картины собственного прошлого.
Сербские и хорватские историки либерального, гуманистического направления согласны друг с другом в том, что в обеих странах во многом произошла замена антифашизма антитоталитаризмом, то есть фашизм и коммунизм отождествляются как однотипные тоталитарные, антигуманные идеологии и практики. Во время гражданской войны 1990-х годов национализм вытеснил интернационализм, а в оппозиционной среде антитоталитаризм вытеснил антифашизм. Но после так называемой революции 2000 года (имеются в виду события в Белграде в октябре 2000-го, положившие конец правлению Слободана Милошевича), после кратковременной демократической эйфории в сербской публицистике и историографии произошел новый возврат национализма. С некоторыми оговорками эту же оценку можно применить и к Хорватии, где в январе-феврале 2000 года после смерти Франьо Туджмана власть также изменилась.
Столкновение с прошлым зависит от появления новых общественных импульсов, полагают сербские и хорватские ученые. Народам и обществам еще предстоит узнать и осознать темные стороны своего прошлого. Однако уверенности в том, что в настоящее время общественно-научная интеллигенция в Сербии и Хорватии способна к многослойному, дифференцированному, критическому и историчному отношению к собственному опыту, у них нет.
Белградский социолог Теодор Кульевич и загребский историк Невен Будак в одном из диалогов на радио «Свободная Европа» согласились друг с другом в том, что еще должно пройти относительно много времени, чтобы можно было по-научному серьезно изучать Вторую мировую войну. Несмотря на то что со дня ее окончания прошло уже шестьдесят лет, она все еще принадлежит так называемой «горячей памяти». И только тогда, когда воспоминание станет «холодным», возможно будет прийти к согласию относительно событий тех лет. Пока же национализм преобладает в культуре воспоминаний, ни одна национальная историография не может и не хочет отказаться от попыток создать некий «монумент» прошлому. Национальная историография прославляет своих героев, а все, что не было национальным, осуждает. Необходим переход от «монументальной» к критической историографии. Но ученые не питают надежды на то, что это произойдет в скором будущем. Пока этого не произойдет, историю и дальше будут переписывать и приспосабливать к потребностями сегодняшнего дня. Когда же в массовом сознании события тех лет потеряют политическую остроту и станут невозможны связанные с ними политические спекуляции, когда эти события будут восприниматься исключительно как история, тогда и можно будет с уверенностью сказать: Вторая мировая война закончилась.