Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Долгое время блокада Ленинграда занимала второстепенное место в немецком сознании. В то время как битва за Сталинград превратилась после Второй мировой войны в многоликий миф[1], Ленинград оставался в определенном смысле второстепенным театром военных действий, каковым он, собственно, и являлся в стратегических планах вермахта и Красной армии[2]. Распространенные в Германии поверхностные представления о блокаде находятся в глубоком противоречии со значимостью этого события: около миллиона людей умерло в ходе немецкой блокады от голода и его последствий — что почти в два раза превышает число немецких гражданских лиц, погибших за всю войну во время бомбардировок союзнической авиации. Тем не менее основными городами, которые постигла катастрофа во Второй мировой войне, в Германии до сих пор считаются Сталинград, Дрезден и Хиросима. Осведомленность немцев об осаде Ленинграда настолько скудна, что описания событий блокады в немецких школьных учебниках постоянно пестрят ошибками[3].
За последние годы изучение немецкой культуры памяти послевоенной поры обрело свою конъюнктуру. Однако предметом исследования большинства работ являются не конкретные события или места, а в целом вся Вторая мировая война или «третий рейх»[4]. Единственное исключение представляет тема Холокоста. Правда, и здесь в центре исследовательского интереса находится память о великой трагедии в целом, а не об отдельно взятой бойне или лагере уничтожения[5]. Не в последнюю очередь данное обстоятельство дает важное основание для изучения памяти об осаде Ленинграда в разделенной Германии. Какие образы и представления о Ленинграде во Второй мировой войне сформировались в Германии? В каком контексте упоминается Ленинград в нарративах Второй мировой войны? Результаты моих исследований не структурированы хронологически, так как память о блокаде практически не менялась с 1950-х вплоть до 1980-х годов. Источниковую базу исследования составляют различного рода публикации, которые рассматривают эту тему: мемуары, исторические очерки о «третьем рейхе» и Второй мировой войне, научные и литературные публикации об осаде Ленинграда и не в последнюю очередь школьные учебники в Западной и Восточной Германии. В большинстве материалов Ленинград не упоминается вообще или только вскользь. Для содержательного анализа мною привлекаются, прежде всего, такие тексты, в которых можно найти более или менее подробные описания блокады. Центральным является вопрос об интерпретативных шаблонах в этих публикациях: представлено ли в них именно вспоминание о блокаде Ленинграда или же речь идет о символах иных нарративов, фактически не связанных с этим событием?
- Ленинград как конечный пункт провалившегося блицкрига
В ранних обзорах Второй мировой войны и «третьего рейха» блокада Ленинграда затрагивалась крайне редко. В лучшем случае северная столица упоминалась только в связи с провалившимся блицкригом и, как правило, в одном ряду с советской столицей: немецкое наступление остановилось в конце концов на подступах к Ленинграду и Москве[6]. Также и в западногерманских школьных учебниках упоминание об осаде Ленинграда на протяжении длительного периода отсутствовало[7]. Школьникам сообщался только тот факт, что Ленинград стал конечным пунктом немецкого наступления на севере Советского Союза. Здесь можно выделить два нарративных варианта. В одних школьных учебниках немецкое наступление до Ленинграда рассматривается как военный успех вермахта. Так, например, в учебнике «История» Издательства Юлиуса Бельца (JuliusBeltz-Verlag) 1963 года значится:
«Первые недели кампании принесли превосходно сражающимся немцам целый ряд блестящих побед […] Передовые группы танковых армий дошли до ворот Ленинграда и Москвы» (курсив оригинала)[8].
Это описание дает школьникам возможность идентифицировать себя со сражающимися в России предками, так как в качестве действующего лица фигурирует не вермахт, а «превосходно сражающиеся немцы». В формулировке «блестящие победы» присутствует нескрываемая гордость за военные успехи. Авторы выпущенного в этом же году издательством «Вестерманн» (Westermann-Verlag) учебного пособия «История нашего мира» буквально восторгаются успехами немецкого наступления:
«“Невозможного” не было. Был форсирован Донец, потом Днепр […] В центре передовые части армии подошли близко к Москве. На севере со стороны суши был окружен Ленинград. Многие немцы в Германии уже представляли себе близкую окончательную победу» (курсив оригинала)[9].
Как и в предыдущих случаях, обе советские столицы изображаются, в конечном счете, как две точки на географической карте, в которых прошел испытание военный потенциал немецкого вермахта.
Второй тип нарратива рассматривает Ленинград скорее как переломный пункт в войне и в то же время как начало конца немецкой кампании в России. Так, в «Основах истории» издательства «Клетт» (Klett-Verlag) середины 1970-х годов говорится:
«Немецкий поход на Россию […] начался в 1941 году с больших успехов, но он не стал блицкригом. Тяжелые человеческие и материальные потери не сломили силу сопротивления русских. На севере немецкое нападение остановилось на подступах к Ленинграду» (курсив оригинала)[10].
И здесь Ленинград остается только лишь географическим названием. Оба варианта описания полностью замалчивают конкретные события в городе и на фронте. Подобного рода отстраненная позиция отражает характер восприятия в немецком «тылу». Ленинград не удостоился в национал-социалистической пропаганде статуса великой битвы, сравнимой с боями под Москвой или Сталинградом. Мирное население в Германии знало о Ленинграде в лучшем случае по сводкам осени 1941 года, сообщавшим об успехах немецкого наступления. В сводках Ленинград упоминался только как оперативная цель, которую немецкие войска сумели достичь, не овладев, однако, городом. Таким образом, память о Ленинграде как о конечном пункте немецкого наступления на севере сопряжена с восприятием современников, ограниченным кругом читающего газеты и слушающего радио мирного населения «третьего рейха». Ленинград не упоминался в сводках и не оставил никаких следов в коммуникативной памяти немецкого тыла. Память немецкого мирного населения запечатлела совершенно иной опыт войны: бомбардировки городов, оккупация союзническими войсками, а также бегство и изгнание[11]. На фоне такого драматического опыта и переживаний Ленинград остался абстрактным местом в событиях войны.
2. Ленинград как символ антагонизма между вермахтом и национал-социализмом
В 1950-е и 1960-е годы историографию Второй мировой войны формировали бывшие генералы вермахта. В своих воспоминаниях они особо подчеркивали наличие огромной дистанции между вермахтом и национал-социализмом, постоянно обвиняя одного только Гитлера во всех преступлениях и стратегических просчетах в войне. Военные успехи они приписывали собственному командованию и действиям армии[12]. Осада Ленинграда не являлась исключением. В воспоминаниях Эриха фон Манштейна северная столица представляет одну из «потерянных побед». Вследствие легкомысленного приказа — остановить наступающую на Ленинград 4-ю танковую группу — Гитлер упустил шанс взятия города, так как, согласно Манштейну: «Утраченную минуту не может вернуть даже сама вечность»[13]. Вальтер Шаль де Больё, начальник штаба 4-й танковой группы, которой командовал генерал-полковник Эрих Хёпнер, находился осенью 1941 года под Ленинградом. Он подчеркивает, что если бы выдалась такая возможность, то Хёпнер использовал бы ее, проигнорировал бы запрет Гитлера и вошел бы в Ленинград[14]. Для того чтобы профессионально выполнить военную задачу — к такому заключению должен прийти читатель книги, — нужно было бы нарушить приказы Гитлера.
Ранние исторические очерки Второй мировой войны часто шли по пути, который наметили мемуары бывших офицеров вермахта. В них подчеркивалось, что отказ от взятия Ленинграда являлся единоличным решением Гитлера. Так, Вальтер Гёрлитц утверждает: «Он [Гитлер] решил не занимать огромный город, а блокировать его, несмотря на то что сопротивление русских было почти сломлено»[15]. В доказательство, что это решение противоречило представлениям вермахта, Гёрлитц цитирует далее «желчный» приговор фон Лееба: «Гитлер действовал в России так, словно он был заодно с русскими»[16]. Отто-Хайнрих Кюнер пишет, что уже само нападение на Советский Союз он лично считает одним из самых «непостижимых шагов» Гитлера[17]. Затем он характеризует оперативное планирование Гитлера как «странное» и «фантастическое». Неоднократно ссылаясь на разногласия между Гитлером с одной стороны и Хальдером и фон Браухитчем — с другой, Кюнер стремится провести границу между руководством вермахта и немецким диктатором[18]. Чтобы продемонстрировать ситуации, когда разногласия превращались в «настоящий конфликт», в качестве примера Отто-Хайнрих Кюнер ссылается на приказ от 16 сентября 1941 года 4-й танковой группе[19]. Чрезвычайно подробно он описывает недоумение среди офицеров, вызванное приказом Гитлера — немедленно остановиться и не занимать Ленинград. Кюнер цитирует, в частности, генерала Райнхарда, который, находясь во главе моторизированного армейского пехотного корпуса на южных окраинах Ленинграда, докладывал, что никто ему не мешает войти в город и занять его[20]. Растерянность Райнхарда Кюнер иллюстрирует цитатой без всяких библиографических ссылок:
«Да не может этого быть! Это неправильно! Это невозможно! Исключено! Это заблуждение! […] Да ни один разумный человек не станет требовать этого от меня и от моей армии! […] Я не желаю этого понимать, генерал-полковник Хёпнер [sic!] будет вне себя от ярости. И вот что я вам еще скажу, такого шанса мы не получим больше никогда […] Мы никогда не возьмем Ленинград!»[21]
Приказ Гитлера об остановке наступления приводится здесь как пример ведения войны фюрером, мотивы которого имели «не рациональный, а эмоциональный характер»[22]. В отличие от него, командование вермахта исполняло свое военное ремесло рационально и трезво и не стало бы следовать решениям Гитлера. Предсказание Райнхарда, что Ленинград никогда не будет взят немцами, связывает стратегические просчеты с концом войны и однозначно возлагает вину за поражение на одного-единственного человека — Гитлера.
Немецкая стратегия под Ленинградом, как центральный конфликт между Гитлером и генералитетом, в результате поражения стала составной частью коммуникативной памяти командования вермахта. Таким образом, в послевоенный период офицеры старались дистанцироваться как от национал-социализма, так и от полного поражения в войне. Все без исключения разногласия по оперативным и политическим вопросам выдавались за глубокие и принципиальные противоречия между Гитлером и вермахтом. Ленинград играл в этих воспоминаниях роль одного из многочисленных примеров.
Многие историки охотно следовали этому нарративу. Представители школы «национальной истории» усматривали в национал-социализме принципиальный разрыв с немецкой историей, обозначая его даже как «ненемецкий» или «внеисторический»[23]. В этот образ вкладывалась также интерпретация, согласно которой офицерам удалось не запятнать себя этой «сатанинской фальсификацией подлинной немецкой традиции»[24]. За исключением деструктивного вмешательства Гитлера и преступлений СС, вермахт, в общем-то, вел конвенциональную войну. Таким образом, стратегия осады Ленинграда не являлась составной частью политики уничтожения со стороны национал-социализма, а должна была считаться «нормальным военным ремеслом». Все, что разрушало этот образ, подлежало ретушированию. Голод в осажденном городе вообще не нашел отражения в мемуарах Эриха фон Манштейна. В конечном счете, он описывает действия своей 11-й армии летом 1942 года как военную задачу — занять город на Неве[25].
3. Осада Ленинграда как «обычный и неоспоримый метод ведения войны»
В борьбе за монополию на интерпретацию событий блокады Ленинграда большую роль сыграло наделение некоторых понятий определенными смысловыми значениями. Так, например, Вернер Хаупт, принимавший непосредственное участие в осаде Ленинграда в составе 18-й армии, вводит в название и предисловие своей книги понятие «900-дневная битва». Одновременно он утверждает, что события, связанные с этим названием, вошли в историю[26]. Тем самым Хаупт пытается придать новый смысл понятию «900 дней», которое, по меньшей мере после выхода классического труда Гаррисона Солсбери, используется на Западе как синоним страданий жителей Ленинграда во время блокады[27]. При помощи слова «битва» Хаупт пытается вывести на передний план военное противостояние, оттесняя на второй план страдания голодающего населения. Одновременно он старается сгладить ситуацию в голодающем городе. Хотя он и сообщает, что население в октябре и ноябре 1941 года голодало, однако, как считает Хаупт, налаженное затем снабжение по Ладожскому озеру функционировало, по меньшей мере, в таком объеме, что городу не пришлось капитулировать из-за голода и «жителям не [пришлось] покидать город, чтобы сдаться»[28]. В действительности же положение в период с декабря 1941-го по февраль 1942 года было настолько критическим, что из Ленинграда пришлось эвакуировать по льду Ладожского озера не менее 1,3 миллиона жителей. Кроме того, Хаупт не обмолвился ни словом о миллионе погибших от голода. В его одностороннем описании рисуется следующая историческая картина: в этой войне вермахт вел себя по-рыцарски, проявил готовность пощадить ленинградцев, и людям в осажденном городе было не так уж и плохо. Напротив, ленинградцы причисляются к активным бойцам в стане противника. «Способное на фантастическое сопротивление население» оказало вместе с Красной армией сопротивление вермахту сразу же, «как только оно преодолело боязни и страхи»[29]. К этому утверждению прилагается целый ряд фотографий из жизни осажденного города. На них изображены не голодающие люди, а, как правило, обороняющееся население: отряды резервистов, уходящие на фронт, зенитная установка и женский батальон ленинградского народного ополчения[30].
Вплоть до середины 1980-х годов в Западной Германии доминировала точка зрения, что вермахт прибег к голодомору Ленинграда только потому, что он не мог захватить город[31]. Такие авторы, как Йоахим Хоффманн, категорически отказывались рассматривать голодную смерть миллиона ленинградцев как военное преступление:
«Какими бы трагичными ни были события, моральные претензии в адрес немецких войск не имеют под собой никаких оснований, так как осада и обстрел обороняемого города и его укреплений по-прежнему принадлежали к обычным и неоспоримым методам ведения войны»[32].
Осада Ленинграда трактуется в рамках этой формулировки как «рядовое событие войны». Подобная форма воспоминаний была призвана скрыть то обстоятельство, что блокада возникла никак не по соображениям военной необходимости, а была прежде всего средством геноцида. Таким образом, и в этом нарративе не нашлось места для памяти о жертвах.
- Ленинградский фронт как место памяти о страданиях немецкого солдата
В своих воспоминаниях бывшие участники осады полностью оставляют за скобками человеческие страдания, разыгравшиеся в Ленинграде. При этом командиры на местах имели полное представление о положении в городе. Вермахт требовал составления регулярных докладов о состоянии дел в Ленинграде, в которых повседневная жизнь города описывалась без прикрас. Массовая гибель ленинградцев от голода не являлась тайной, а происходила в определенной степени на глазах у солдат вермахта. Даже если приходится сомневаться в том, какой информацией обладал отдельный солдат, то официальные заявления четко обозначали цель немецкой стратегии блокады. 8 ноября 1941 года фюрер хвастался в своей речи по случаю годовщины гитлеровского путча 1923 года, что его войска могут без труда завоевать Ленинград, но он сознательно приказал взять город измором[33].
Однако в коммуникативной памяти бывших солдат и офицеров вермахта сохранился прежде всего не голод советского мирного населения, а страдания немецких солдат[34]. Немецкий солдат изображается единственной жертвой битвы за Ленинград: он был вынужден сражаться против численно и материально превосходящего его противника, расплачиваться за ошибки недальновидного руководства и переносить суровый климат российского севера[35]. Этот нарратив повторяется как в послевоенных материалах по истории отдельных дивизий, так и в мемуарах участников войны[36].
Экзистенциальный опыт фронтовой повседневности находится в центре немногочисленных литературных обработок воспоминаний о сражениях под Ленинградом. Пожалуй, самым значительным примером является роман Герта Ледига «Сталинский орган» [«Катюша». — Примеч. пер.]. Действие книги разворачивается летом 1942 года в сорока километрах к югу от Ленинграда. Однако сам город в романе не фигурирует вовсе. Гораздо больше описывается жестокость позиционной войны, которая гремела на северном участке фронта два с лишним года. Сражения показаны с точки зрения солдат-фронтовиков обеих воюющих сторон, переживающих войну как мученичество и в конце концов оказавшихся преданными каждый своим руководством[37].
Популярные картины Второй мировой войны встречаются в многочисленных копеечных солдатских брошюрах. Напечатанные в них рассказы повествуют о немецких солдатах, прежде всего, как о жертвах. Однако если в романе Ледига война изображается как ад, из которого все пытаются выбраться, то в этих изданиях она порой представляется как приключение, в котором каждый мог доказать свое мужество и геройство. В этих поучительных рассказах осажденный Ленинград не упоминается, а действие оказывается оторванным от своего исторического места. Такие взаимозаменяемые истории могли бы происходить на любом участке советско-немецкого фронта[38].
Несмотря на литературную обработку, сражения под Ленинградом так и не вошли в культурную память в Федеративной Республике как символ немецкой жертвенности. Не Ленинград, а несравненно более чудовищная битва за Сталинград стала метафорой страданий немецких солдат во Второй мировой войне. Именно благодаря тому, что исторические события блокады лишились своей специфики в результате литературной обработки, воспоминания солдат не смогли получить символического оформления и не стали частью немецкой культурной памяти. Таким образом, позиционная война под Ленинградом осталась только частью коммуникативной памяти участников войны. Элизабет Домански отметила фрагментарность воспоминаний о Второй мировой войне в Германии, которую мирное население воспринимало совершенно иначе, чем солдаты вермахта[39]. Память об осаде Ленинграда протекает вдоль аналогичных разломов.
- Ленинград в сознании ГДР
Коммуникативная память в ГДР не имела никаких возможностей для открытой артикуляции. В лучшем случае опыт пережитого солдатами вермахта мог обсуждаться и курсировал в частной сфере. Официальная историческая политика стремилась к укреплению идентификации с бывшим противником — Красной армией. Во многих случаях это означало прямое заимствование советских героических нарративов. Осада Ленинграда играла роль символа советского сопротивления и победы Красной армии. В таком изложении немецкая стратегия блокады не выглядела уже частью национал-социалистической войны на уничтожение, а трактовалась как беспомощная реакция на «героическое сопротивление советской армии» и «героизм работающего в тяжелейших условиях жизни населения Ленинграда»[40]. Поскольку линия фронта проходила в непосредственной близости от городской черты, этот пример особенно подходил для демонстрации мнимого единства народа и государства:
«Шестьсот тридцать две тысячи человек погибли от голода в городе Ленинграде […] Они погибли от мук, но они не сдались. Перед лицом неминуемой смерти они не только не стали обузой для защитников, но и сражались с ними плечом к плечу. Ни одна армия мира, и меньше всего социалистическая, опирающаяся на народ, не смогла бы удержать город, если бы его жителей охватило отчаяние. Шестьсот тридцать две тысячи мужчин, женщин и детей умирали как солдаты, глядя в лицо врагу. Ленинград пал бы без их молчаливого самопожертвования»[41].
Преданность народа «своему» советскому государству предстает в этом нарративе особенно глубокой, потому что люди были готовы идти за него на смерть. Это ли не лучшее доказательство крепкой опоры социалистического государства в народе?
Поскольку Ленинград играл одну из ведущих ролей в советской памяти о войне, то и в ГДР блокаде уделялось гораздо больше внимания, чем на Западе. Восточногерманские историки уже в самом начале распознали и четко обозначили намерения Гитлера «сровнять с землей» Ленинград и Москву. Однако стратегия голодомора соотносилась при этом не с национал-социалистической политикой уничтожения, а с замыслами «немецкого империализма» уничтожить «социалистический общественный и государственный строй»[42]. К примеру, Хельмут Бергшикер расценивал разрушительные планы Гитлера как доказательство того, что «третий рейх» не руководствовался расистскими мотивами:
«В конечном счете, ленинградские потомки истинно германского викинга Рюрика были неподходящим объектом для развернувшейся кампании по “истреблению евреев и азиатов”. План Гитлера является однозначно циничным доказательством того, что вермахт превратился в инструмент классовой борьбы не на жизнь, а на смерть, которую тайные хозяева Германии — промышленные магнаты и банкиры — вели против социалистического города. Даже новые повелители Европы не представляли себе возвращения Ленинграда в лоно капитализма»[43].
В рамках такой интерпретации немецкая стратегия блокады была призвана доказать классово-антагонистический характер советско-германской войны и, согласно марксистскому канону, одновременно продемонстрировать якобы необратимый характер исторического прогресса. Став социалистическим, Ленинград уже никогда больше не мог превратиться в капиталистический город.
Вопреки этому идеологически перегруженному нарративу, который не имел никакого отношения к реальному опыту войны, в отличие от Западной Германии блокада Ленинграда глубоко укоренилась в культурной памяти восточных немцев. Это объясняется в первую очередь тем, что описания жизни блокадников были включены в школьные программы и, кроме того, вошли в сюжеты целого ряда литературных произведений для юношества, знакомство с которыми должно было оставить у подрастающего поколения читателей неизгладимое впечатление[44]. Тогда же вышел в свет немецкий перевод «Блокадной книги» Алеся Адамовича и Даниила Гранина[45]. Этот документальный рассказ, основанный на воспоминаниях людей, переживших блокаду, до сих пор является самым впечатляющим свидетельством о жизни и смерти в осажденном городе.
Политическое руководство ГДР стремилось к тому, чтобы главным мотивом в истории осажденного Ленинграда оставались страдания жителей города. Антифашизм играл роль основополагающего, созидательного мифа в строительстве второго немецкого государства. Соответственно, в поражении национал-социалистической Германии усматривалось освобождение от фашизма, жертвой которого, согласно такому подходу, в конечном счете стал и сам немецкий народ[46]. Таким образом, у Советского Союза был заимствован не только героический миф, сформировавший память о войне в Восточной Германии, но и сама внутренняя солидарность «сообщества жертв» национал-социализма. Таким образом, граждане «другого» немецкого государства участвовали в коммуникативной памяти ленинградцев[47].
Заключение: от разделенной к общей памяти
На протяжении последних пятидесяти лет блокада Ленинграда не являлась неотъемлемой составляющей немецкой культурной памяти. Город на Неве постоянно фигурировал в общественной памяти, но только лишь как вспомогательный элемент других нарративов: от «чистой войны» вермахта вплоть до «классовой борьбы между советской властью и крупным капиталом». Напротив, история, напоминающая о жертвах, рассказывалась крайне редко.
В то время как в ГДР политическое руководство обладало монопольным правом интерпретации истории Второй мировой войны и формирования культурной памяти, в Федеративной Республике существовали многочисленные формы общественной памяти, в основе которых лежал разнообразный военный опыт. Предание забвению Ленинграда в Западной Германии не было результатом сознательного замалчивания военных преступлений, а объясняется, скорее всего, господством других нарративов, оттеснявших блокаду на второй план или включавших ее в ткань своих повествований.
Тем не менее с начала 1990-х годов в этой области произошли определенные изменения. Не только историография уделила в последнее время значительно больше внимания блокаде Ленинграда[48], но и в общественной сфере эта тема приобрела огромную популярность. Одновременно соединяются до сих пор разделенные формы памяти Восточной и Западной Германии. В многосерийном документальном фильме Второго канал немецкого телевидения «Проклятая война» блокаде Ленинграда была посвящена отдельная серия. В этом документальном фильме были показаны как фронтовой быт осаждавших, так и страдания осажденных ленинградцев, донесенные до телезрителя через интервью с теми, кто пережил блокаду[49]. Приблизительно в это же время на телеканале NDR демонстрировался часовой документальный фильм, а в издательстве «Ровольт» (Rowohlt-Verlag) вышел сборник документов и статей, в которых представлены как немецкий, так и советский взгляды на блокаду[50].
Сегодня жизнь в осажденном Ленинграде стала постоянной темой научных исследований и телевизионных документальных передач[51]. Целый раздел выставки «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941-1944 годах», привлекшей многочисленных посетителей, был посвящен немецкой политике голодомора в Советском Союзе и включил блокаду Ленинграда в ее контекст[52]. Немецко-русский музей Берлин-Карлсхорст подготовил к шестидесятилетию освобождения Ленинграда выставку, главной темой которой стала жизнь блокадного города[53].
Совместное возложение венков канцлером Герхардом Шрёдером и президентом Владимиром Путиным в апреле 2001 года на Пискаревском кладбище — главном месте памяти жертв блокады Ленинграда — имело значение и как политический символ признания, и как дань памяти о страданиях ленинградцев во время немецкой блокады. В связи с 60-летней годовщиной окончательного освобождения Ленинграда Красной армией 27 января 1944 года в немецкой прессе появилась целая серия репортажей, а служба новостей Первого германского телеканала в нескольких выпусках своих программ подробно сообщала о торжествах в Санкт-Петербурге. Таким образом, блокада Ленинграда постепенно завоевывает свое место и в немецкой памяти.
Авторизованный перевод с немецкого Эллы Каплуновской