Аналитико-полемическое эссе
Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Richard Chaim Schneider (р. 1957)— режиссер и журналист. Автор ряда книг об Израиле и евреях Германии и Эфиопии, в том числе «Wirsindda. Die Geschichte der Juden in Deutschland von 1945 bis heute» («Мы существуем. История евреев в Германии с 1945 года по сегодняшний день», 2000). Его документальный сериал о евреях в послевоенной Германии отмечен рядом премий.
Аналитико-полемическое эссе
Чтобы понять всю праздность и нелепость немецких «ритуалов преодоления прошлого», достаточно сравнить израильский Йом ха-шоа с Днем памяти о Холокосте в Германии. Пожалуй, центральный и наиболее волнующий момент Йом ха-шоа — когда в предобеденный час во всем Израиле две минуты воют сирены и вся общественная жизнь останавливается. Прекращается дорожное движение, водители выходят из машин и молча застывают, так же как и пешеходы. В фабриках, школах, университетах, учреждениях, офисах, редакциях, магазинах, кофейнях, ресторанах, заправках — всюду люди замолкают и поминают шесть миллионов убитых нацистами евреев.
В Германии же до 1996 года не было национального дня памяти о Холокосте. Сам этот факт примечателен, сколько бы ни происходило различных мероприятий по этой теме по самым разным датам. В 1995 году, в 50-ю годовщину конца войны, тогдашний федеральный президент Роман Херцог объявил, что отныне должен быть национальный день памяти об убийстве европейских евреев. Была выбрана дата 27 января — день освобождения Освенцима. Решение в пользу именно этой даты до сих пор остается не совсем понятным. Существуют другие, лучшие даты — в качестве примера достаточно будет назвать годовщину Ваннзейской конференции.
Как бы то ни было, президент Херцог проявил добросердечность. Быть может, он выбрал 27 января под впечатлением от еврейского мероприятия в 50-ю годовщину освобождения Освенцима, в котором участвовал по личному желанию. В 1995 году это мероприятие вынужденно состоялось за день до официальных торжеств, поскольку тогдашний польский президент Лех Валенса хотел как бы представить Освенцим «польским лагерем» (это старый мотив польской послевоенной мифологии) и возражал против того, чтобы проводимое в этот день памятное мероприятие стало еврейским, что гораздо больше соответствовало бы истории этого лагеря уничтожения.
Таким образом, с 1996 года немцы наконец получили собственный день памяти о Холокосте — но это не имело никаких последствий. 27 января не только не объявили выходным днем, в который не должны работать магазины и банки, даже не была введена минута памяти в общественной жизни Федеративной Республики; на этот день было лишь назначено специальное «мемориальное заседание» Бундестага. Но поскольку, к несчастью, первый немецкий день памяти о Холокосте в 1996 году пришелся на субботу, а Бундестаг в «шаббат» не заседает, в первом же году день памяти был перенесен. Гибкость — превыше всего…
Будем справедливы. В Германии очень даже стараются помнить о Холокосте. Вернее, помнить стараются официальные лица, ибо в населении доля испытывающих потребность в таком воспоминании очень мала. Статистика все чаще показывает, что, хотя большинство немцев политически корректно называет Холокост «чем-то очень плохим», при этом все меньше тех, кто осознает необходимость постоянного напоминания о нем. Напротив, говорят: «Надо же когда-нибудь покончить с этим».
В пользу того, чтобы положить конец воспоминаниям, приводится в основном два странных аргумента. Во-первых, говорится о том, что «ведь молодые поколения уже не несут вины» — как будто их кто-то обвиняет. Во-вторых, любят указывать на израильскую политику, ведь «то, что израильтяне делают с палестинцами, — это то же самое, что нацисты делали с евреями». Постоянно высказываемые в этой связи несуразности достаточно хорошо известны. Но они присутствуют в общественном пространстве — и показывают, что памятные мероприятия в Германии оказались тщетными. Ритуалы преодоления прошлого служат только цели показать миру, что немцы исправились, стали лучше и уже не имеют ничего общего с нацистским режимом. Но нельзя давать себя обмануть таким спектаклям; на самом деле все в Германии выглядит иначе.
Два примера: грустно было наблюдать за тем, как церемонились немецкие фирмы, когда им предложили отстегнуть пару миллиардов марок, чтобы хотя бы символически искупить вину перед доживающими свой век в нищете последними жертвами принудительного труда нацистского периода. Следует лишний раз напомнить, что 80% тех, о ком шла речь, не были евреями, хотя «глас народа» утверждал, будто все или по крайней мере большинство из тех, которым в конце 1990-х годов должны были выплатить компенсации, были евреями[1].
Второй пример: предвыборная борьба 2002 года и случай Мёллемана, ознаменовавший смену парадигмы в истории антисемитизма в немецкой послевоенной политике, поскольку впервые ненависть к евреям стала движущей силой демократической центристской партии[2]. Удивительным образом тогдашнему заместителю председателя СвДП удалось при помощи вышеупомянутого вздора об Израиле поднять шумиху и привлечь избирателей на сторону своей партии. Этот факт грустен, неприятен и скверен сам по себе. Но гораздо важнее в данном контексте то, что определяющие сегменты германской общественности, от которых следовало бы ожидать громких протестов и поддержки еврейского сообщества, странным образом промолчали или пытались выпутаться при помощи расплывчатых, безучастных формулировок.
Впереди всех, как же иначе, большинство политиков. СДПГ выдала несколько ярких сентенций, но это ей далось без особых усилий: в конце концов, шла предвыборная кампания, и надо было воспользоваться любой ошибкой политического противника. В результате был сформулирован смехотворный принцип: с СвДП, в которой предоставляют свободу действий господину М., социал-демократы-де в коалицию никогда не вступят. Как будто об этом когда-либо серьезно шла речь. «Зеленые», действуя чуть отчетливее, гораздо резче высказались о СвДП и Мёллеманне. Известная представительница «зеленых» Клаудия Рот, которая, как правило, не стесняется в выражениях о палестино-израильском конфликте и редко бывает тонка в его оценке, подала на Мёллемана в суд за его антисемитские высказывания. От двух «христианских» же партий не было слышно ничего — или, чтобы отдать должное одной-двум тихим голосам протеста, — практически ничего. Кандидат в канцлеры Эдмунд Штойбер наклонил голову, закрыл глаза и выдал несколько ничего не значащих фраз — в конце концов, на случай победы на выборах он нуждался в СвДП.
А остальные? Деятели искусства, интеллектуалы, церкви, наконец? Они молчали. Не сказали ничего. Ровным счетом ничего. В какой-то момент кардинал Леманн — когда скандал бурлил уже несколько недель — высказался в том духе, что следовало бы быть поосторожнее и пора уже кончать с этим[3]. Да уж.
Еврейское сообщество в Германии в те недели и месяцы в очередной раз чувствовало себя брошенным. Но нет — нашелся один, один-единственный немецкий политик, имевший мужество публично и предельно четко встать на сторону еврейских немцев: Йошка Фишер. Его «Я обвиняю» на страницах «FrankfurterAllgemeineZeitung», несомненно, было и тактическим предвыборным ходом (а что не является таким ходом в период предвыборной борьбы?), но, как отчетливо показывает его статья, он вполне осознал знамение времени и извлек уроки из истории. Он занял ясную позицию. И эта позиция была на стороне евреев. Это имело больший вес, чем любая из тех тысяч и тысяч речей, которые немецкие политики с 1945 года произнесли на соответствующих торжественных мероприятиях, постоянно повторяя заклинание «Никогда больше!», все снова и снова уверяя, что они «извлекли урок из истории». Но в данном контексте речь не о том, чтобы осудить немецких политиков, интеллектуалов и церкви за недостаток гражданского мужества. Речь не о том, чтобы в очередной раз показать, что в Германии о Холокосте много говорится, но в решающий момент мало делается.
Эти два примера — среди бесчисленных других — приведены лишь как иллюстрация того, что ритуалы преодоления прошлого не дают никаких, абсолютно никаких результатов. Они отделены от политической и общественной реальности и находятся в таком общественном пространстве, которое не дотрагивается до человеческих душ и сердец. Такая же участь ждет и совершенно бессмысленный мемориал Холокоста в Берлине, стоивший несколько миллионов евро, который будет открыт в этом году. Плакать хочется по каждому евро. Эти деньги были брошены на ветер из соображений престижа. А также из-за нечистой совести политиков, которым за более чем 50 лет не удалось укрепить в общественном пространстве национальную память о Шоа. На что только можно было пустить эти деньги! Неважно обстоит дело с воспитанием и просвещением в области Холокоста, некоторые мемориальные комплексы в бывших концлагерях находятся в катастрофическом состоянии и т.д. и т.п.
Нет, официальная память о Холокосте — что тыканье пальцем в небо. Те же политики, которые к подобным датам говорят елейные слова, жалким образом пасуют, когда им приходится в решающий момент выполнить то, чего они сами требуют в своих речах.
Всеобщая неспособность связать память о Холокосте и те «уроки», которые следует из него извлечь, с реальной повседневной жизнью последующих поколений оказывается губительной. Не потому, что таким образом может быть оскорблена память об убитых, а потому, что немецкое гражданское общество, оказывается, стоит на глиняных ногах. Любят говорить, что немецкая демократия — лучшая во всей Европе. Ну что же, и немецкий тоталитаризм был «лучшим» на Старом континенте. В этом смысле первое высказывание является скорее наблюдением о способности немцев к совершенству, чем указанием на демократические убеждения нации.
Не стоит обольщаться: многие силы в Германии — и Иракская война мая 2003 года в очередной раз показала это — выступают против войны из мечтательных и иррациональных, а следовательно, совершенно неправильных побуждений. Немецкий пацифизм сегодняшнего разлива не имеет ничего общего с глубокими гуманистическими убеждениям, а связан исключительно с непосредственным желанием ни во что не вляпываться. К тому же немецкий пацифизм питается паническим страхом отказаться от той удобной безопасности, которой немцы наслаждаются с 1945 года — благодаря США! Всегда, когда в воображении многих немцев возникает риск, что бомбы могут упасть на Берлин, а не на Багдад, или что террористы могут вогнать самолеты во франкфуртские, а не только в нью-йоркские небоскребы; всегда, когда в германской общественности вновь возникает вековая немецкая бацилла ожидания апокалипсиса, люди выходят на улицу демонстрировать, все равно против кого или чего, главное, чтобы за какое-нибудь «правое дело». Так, даже во времена внутриполитических кризисов на демонстрации выходят только в том случае, если они угрожают обманчивой идиллии немецкой мелкобуржуазности. Именно так, а не иначе, следует понимать пустячно-романтические, патетические и мелодраматические шествия со свечами против правого экстремизма в начале 1990-х годов, которые хорошо смотрелись в вечернем выпуске новостей, но не требовали от каждого отдельного гражданина никаких действий помимо того, чтобы выйти на крыльцо собственного дома, держа в руках горящую свечу!
Сила любого ритуала — в самозаклинании. Об этом свидетельствуют ритуалы всех религий. Когда-то целые поколения всерьез верили в некий ритуал. Эта вера держалась веками и даже тысячелетиями, так что вера законсервировалась в ритуале. Законсервированная таким образом вера бесчисленных поколений придает ритуалу тот символизм и ту силу, которые исходят от него до сих пор, пусть даже те, кто совершает ритуал, не обязательно безоговорочно разделяют веру своих прародителей. Так дело обстоит с Рождеством и еврейской Пасхой, со Страстной неделей и Йом киппуром.
В ритуале памяти о Холокосте мы ничего подобного не находим. Ведь — о чем сегодня любят забывать — в начале Федеративной Республики то публичное воспоминание, которое знакомо нам с конца 1980-х годов, не существовало! Памятные мероприятия были исключительно делом еврейских общин, которые приглашали на них и политиков. Да, федеральный президент Теодор Хойсс мог возложить венок в Берген-Бельзене, да и Теодор Аденауэр чем-то таким отмечался, но это были исключения, которые не становились национальными мероприятиями, не повторялись в порядке установленной очередности и потому не стали частью общественного сознания.
Таким образом, ритуалы преодоления прошлого в Германии являются совсем недавним явлением, имеющим едва двадцатипятилетний стаж. И с самого начала им не была присуща сила веры, искренности. Они всегда были всего лишь знаками, необходимыми, чтобы доказать что-то внешним наблюдателям. Они были пресной упаковкой, а содержание не передавалось с верой и убеждением. Поэтому неудивительно, что эти ритуалы ничем не оканчиваются и не оказывают никакого влияния на настроения немцев — разве что отрицательное: ведь несмотря на возрастающее удаление и самозащиту от памяти о «прошедшем», со временем мертвые евреи все больше возвращаются в Германию![4] Чем дальше в прошлое уходит Холокост, чем больше желание дистанцироваться от геноцида евреев, в котором виноваты родители или дедушки-бабушки, тем ощутимее становится присутствие мертвых евреев в общественном сознании Германии. Это явление неоднократно можно было наблюдать в широком масштабе: в 1979 году в связи с телесериалом «Холокост», давшим название убийству европейских евреев, в связи с фильмом Стивена Спилберга «Список Шиндлера» в 1990-е годы, а также в связи с книгой Дэниэля Джона Гольдхагена «Добровольные помощники Гитлера» или вызвавшей бурные споры выставкой о вермахте.
Шесть миллионов мертвых евреев бродят, словно призраки, по Германии, и чем агрессивнее пытаются от них избавиться, тем упрямее они остаются и обращают на себя внимание. Когда пытаются прикрыть «voids», пробелы, как их называет архитектор Дэниэль Либескинд, та пропасть, в которую бросили евреев, становится частью немецкого пространства[5]. Каждый еврейский музей, каждая отреставрированная синагога, превращенная в «место встречи» или «памяти», делает отсутствие евреев еще зримее.
В одной бывшей синагоге в Кракове представлена инсталляция, от которой становится тяжело на душе. Там, где раньше молились евреи, сегодня стоит телевизор, по которому беспрерывно показывают исторические кадры — евреев на улицах Кракова и других польских городов. Эти «духи» сегодня присутствуют больше, чем когда-либо. И еще многие поколения тщетно будут стараться избавиться от них.
Таким образом, если не удастся перевести уроки Холокоста в сегодняшнее, активное политическое действие все новых и новых поколений, склеить разлом между якобы прошедшим вчерашним и якобы никак не связанным с прошлым сегодняшним днем, то мертвые евреи обоснуются в Германии навсегда. Тогда они останутся. Не только как часть памяти, но и как вполне реальные привидения, наполняющие общественные пространства своим присутствием, а воздух в Германии — свинцовой тяжестью.
Но в то же время остается все меньше места для реально существующих в Германии евреев. 2005 год наверняка обозначит определенный рубеж в так называемой культуре памяти. Не потому, что после этого поблекнет память о Второй мировой войне и Холокосте, а потому, что через десять лет, к 70-й годовщине конца войны, уже не будет в живых свидетелей того времени. Большинство преступников уже давно умерли, но к 2015 году не станет и последних евреев, переживших войну еще детьми.
Так что в 2005 году в очередной, последний раз была бы возможность послушать, поспрашивать еврейских свидетелей той эпохи, вступить с ними в разговор и поучиться у них. Но произойдет ли это? Вряд ли. Можно исходить из того, что из евреев в мемориальной суете этого года сделают статистов. Конечно, они везде будут присутствовать в качестве почетных гостей. О них будут заботиться, им дадут выступить, им даже посвятят телевизионные передачи и наверняка откопают ту или иную биографию, о которой напишут статью или снимут фильм, чтобы показать на примере судьбы одного человека, как все было ужасно. Но как лишены смысла германские памятные мероприятия, так рискует его лишиться и медийная подача этой памяти.
Историзация Холокоста — это факт, против которого протестовать бессмысленно кому-либо, включая евреев. Время проходит — тут ничего не поделаешь. Но к ней прибавляется ставшее уже почти что «нормальным», банализующее изображение Холокоста в СМИ, которое не может оправдать проблематика «неизобразимости». Показывают всегда одни и те же картины: въезд в ворота Освенцима-Биркенау, рельсы, горы трупов. Все это уже не вызывает ужаса, а татуированное предплечье, протянутое навстречу камере, в эпоху массовых татуировок не вызывает даже дрожи. Не хватает, мол, слов или альтернативных образов, несколько жалобно и вместе с тем безразлично говорят, пожимая плечами, авторы и режиссеры. Они любят указывать на Примо Леви или Рихарда фон Вайцзекера, Эберхарда Фехнера или Стивена Спилберга[6]. Они, мол, уже все сказали и показали. Но эти попытки снять себя ответственность не затрагивают сути вопроса. Почти никто за последние годы не предпринял усилий, чтобы отыскать «истинное» во всех историях о Шоа. Ту истинность, которую, стоит только захотеть всмотреться, можно найти в лицах и душах переживших ее. Надо только взять на себя труд честно выслушать их, надо только набраться терпения, чтобы по ту сторону ритуализированного или даже пустословного рассказа, который эти люди развили за последние 60 лет в целях самообороны, познать истинность пережитого.
Разве какой-нибудь документалист после Клода Ланцманна и его девятичасовой эпопеи «Шоа» взял на себя труд глубже вглядеться в эту неописуемую бездну и положить все необходимое время как на поиски материала, так и на сам рассказ? Вряд ли мы когда-либо увидим, чтобы — прежде всего — телевидение потрудилось дать жертвам то пространство, которое им нужно, чтобы рассказать больше, чем привычные истории. Истинную историю этих людей не так просто втиснуть в обычные телевизионные форматы. Но какой канал сегодня еще позволит себе «подарить» несколько часов эфирного времени передаче, не повышающей рейтинг, да, быть может, еще и до 23 часов?
А евреи? Что происходит с реально существующими евреями в этом актуальном круговороте памятных мероприятий? Они подстроятся под пустословное, маскообразное, пустое. Ведь и официальная еврейская память разработала декоративные слова, которые произносятся в случае необходимости, поскольку в обществе ФРГ нет спроса на истинность. Евреи как-то к этому приспособились, не хотят делать слишком больно немцам-неевреям — потомкам убийц. Они примирились с этим и тем самым способствуют банализации памяти о Шоа. Вместо того, чтобы противиться этой тенденции и отказаться от участия в этой игре, они готовы делать хорошую мину, чтобы спектакль был «укомплектован» и шел «политически корректно».
И наконец, немецкая память в 2005 году уже лишь отчасти связана с немецкими преступлениями, с убийством евреев Европы.
Немецкая память сейчас переходит в дискуссию о праве интерпретировать 1939-1945 годы. Если уже больше десятилетия все согласны, что 1945 год следует воспринимать как год «освобождения», то с некоторых пор полным ходом идет дискуссия о немцах как жертвах Второй мировой войны. Соответствующие публикации о страданиях немцев во время бомбардировок Дрездена, Гамбурга и других городов стали бестселлерами, в Мюнхене готовится выставка в память о 1945 годе, для которой население попросили предоставить какой-нибудь предмет, с которым связаны воспоминания. Что это значит? Можно представить себе эту выставку: каждый реквизит поведает нам о страданиях, нищете, лишениях и отчаянии немецкого гражданского населения. Немцы как страдающие, как жертвы — это ли новый официальный образ войны и ее конца?
Память тем временем превратилась в поле битвы за будущее право на интерпретацию; идет переосмысление истории или, по крайней мере, попытка такого переосмысления. Но там, где это происходит, для евреев уже не найдется места, они не нужны уже даже как статисты, поскольку одно их присутствие все же не дает исчезнуть старой немецкой вине.
К тому же они уже давно лишились необыкновенности, поскольку и они теперь уже по большей части — послевоенное поколение, и поэтому в чужих глазах они лишены «авторитета» переживших Шоа, хотя им было бы что рассказать о психическом разрушении их родителей: ведь они — дети жертв и проводили с ними в детстве и отрочестве день за днем и, главное, ночь за ночью. Даже евреи, родившиеся после войны, могли бы передать кое-что от той «истинности», пусть даже из их уст это будет звучать лишь как эхо. Это больше, чем ничего.
Но их не захотят слушать, так же как и последних переживших то время евреев. Не захотят слушать и жертв из других стран, на них уже нет времени, внимания, терпения. Германия в своей «памяти» слишком занята сама собой, чтобы суметь просто замолкнуть и послушать.
Перевод с немецкого М.Г.