Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Helmut König(1950) — политолог, профессор Рейнско-вестфальского технического университета в Аахене. Автор книги «Die Zukunft der Vergangenheit. Der Nationalsozialismus im politischen Bewußtsein der Bundesrepublik» («Будущее прошлого. Национал-социализм в политическом сознании Федеративной Республики», 2003) и составитель специального выпуска журнала «Leviathan» «Vergangenheitsbewältigung am Ende des zwanzigsten Jahrhunderts» («Преодоление прошлого в конце XX века», 1998).
Спустя 60 лет после окончания войны Федеративная Республика Германия вошла в число победителей Второй мировой войны: участие бундесканцлера Шрёдера летом 2004 года в памятных торжествах, посвященных высадке союзнических войск в Нормандии, и в праздновании 9 мая 2005 года в Москве — таковы дивиденды продолжающейся на протяжении шести десятилетий политической и общественной полемики Федеративной Республики о ее предшественнике — тираническом и варварском режиме национал-социализма. Ни разу на протяжении всего послевоенного периода в официальной политике и саморепрезентации Федеративной Республики не допускалось каких-либо сомнений в том, что она строится как отрицание национал-социалистического режима. Шаг за шагом это негативное контрастное отношение к эпохе национал-социализма встраивалось в нормативный мемориальный фундамент ее политического строя. Наряду с целым рядом факторов международной политики, на которые немецкая политика не оказывала никакого влияния, такое четкое политическое отмежевание от прошлого режима помогло Федеративной Республике избавиться от имиджа некогда ненавистного военного противника и добиться на сегодняшний день равноправия и уважения в Европе и мире.
Это развитие поначалу вовсе не представлялось вероятным или тем более неизбежным. Это был долгий процесс, полный противоречий, неудач, разногласий и трудностей, на который влияла целая совокупность обстоятельств и факторов. Я прослежу некоторые этапы его динамики и обращу особое внимание на ту роль, которую играли, с одной стороны, память о войне, а с другой, память об уничтожении европейских евреев. Мы увидим, что в первое десятилетие существования Федеративной Республики доминировала память о войне. Для нее была характерна перспектива, которая позволяла бывшим фольксгеноссен рассматривать самих себя в роли жертв (I). Только с начала 1960-х годов, в ходе «длинной волны» преодоления прошлого, в центре внимания оказался Холокост. Соответственно, память о войне отошла на второй план (II). Наконец, третий перелом в истории немецкой памяти был связан с крахом реально существовавшего социализма и концом ГДР. С этого момента жертвы сталинизма добиваются своего права на признание и включение в коллективную память Федеративной Республики. С этого же момента память о войне возвращается в общественное сознание Федеративной Республики (III).
I
В первые послевоенные годы и вплоть до основания Федеративной Республики в многочисленных заметках очевидцев и травелогах изображалось немецкое общество, охваченное страхом, потерянно блуждающее среди развалин величайшего немецкого самообмана и пытающееся попросту выжить[1]. Вопросы о собственной роли в национал-социализме, вопросы о том, что заставило бывших фольксгеноссен обольститься идеей тысячелетнего рейха и принять участие в смертоносной войне и в истреблении европейских евреев, — изначально отклонялись.
Пока союзнические армии не заняли немецкие города и села, среди фольксгеноссен сохранялась почти непоколебимая готовность следовать за уже побежденным в военном отношении национал-социалистическим режимом. Будущий министр-президент земли Баден-Вюртемберг Ханс Фильбингер выносил смертные приговоры дезертирам вплоть до последних недель войны, находясь на должности судьи военно-морского ведомства (и был вынужден уйти в отставку в 1978 году, когда эти факты стали достоянием общественности); исполняя приказы, части СС до последнего момента расстреливали бегущих молодых солдат и вешали их для устрашения на яблонях[2]; и даже 8 мая 1945 года солдаты СС расстреляли среди развалин Дрездена мирных жителей, пробиравшихся под белым флагом навстречу наступающим советским войскам[3]. Как только союзнические войска заняли города и села и взяли на себя контроль за управлением, в немцах проснулись оппортунизм и чувство реальности. Униформа, партийные значки, книги и брошюры втайне уничтожались. Отныне не было больше нацистов и, как могло показаться, никогда и не было. Опасения союзников, что они столкнутся на территории Германского рейха с оборотнями или немецкими партизанами, оказались необоснованными. Известна только одна операция вервольфов в освобожденном еще в октябре 1944 года Аахене, жертвой которой стал назначенный союзниками главный бургомистр.
Удивительно, что в общей атмосфере неопределенности, нужды и беспорядка в Германии довольно скоро возникла дискуссия, получившая позже имя «дебаты о вине». Местом этих первых рефлексий и дискуссий о периоде национал-социализма стали журналы, в большом количестве основанные в первые послевоенные годы[4]. Сюда же относится целый ряд монографий, написанных большей частью во время войны в эмиграции и предпринимавших обстоятельные попытки самоопределения. Важнейшими из них стали «Немецкая катастрофа» Фридриха Майнеке и «Вопрос вины» Карла Ясперса, обе опубликованы в 1946 году. В целом, упомянутые реплики в дебатах о вине явились впечатляющими попытками выявления и изучения причин национал-социализма. Их центральным вопросом стал поиск отправной точки, от которой немецкая история пошла по неправильному пути и устремилась в бездну. Основное внимание сосредоточивалось на роли и значении Пруссии — земли, которую Контрольный совет союзников охарактеризовал как «колыбель милитаризма и реакции» и стер с политической карты мира.
При всем уважении к серьезности дебатов о вине, они не принесли особых аналитических плодов. Эти тексты ценны, в первую очередь, тем, что они являются впечатляющим свидетельством степени отчаяния и растерянности, которые вызвала «немецкая катастрофа» в головах ученых и интеллектуалов. Большинство из них искали убежища среди духовных ценностей западной цивилизации и высокой культуры и требовали основополагающего поворота к человеку, обновления и рефлексии. Однако бесполезно пытаться обнаружить попытки претворения этих постулатов в судебные процессы и юридические процедуры. Преступления и их исполнители остались неназванными, а геноцид против евреев не играл в тот момент никакой роли. Хотя прусский милитаризм открыто признавался некоторыми интеллектуалами причиной зла[5], но ведение войны вермахтом в принципе считалось безукоризненным[6]. Очень часто гнусные преступления национал-социалистического режима растворялись в разговорах о судьбе, роке, беде и трагедии.
В свою очередь, союзники занимались практическими вопросами обращения с персональным, институциональным и ментальным наследием национал-социалистического режима. Проводя политику искоренения национал-социалистического прошлого, они взяли на себя великую задачу проверки всего населения, его классификации в зависимости от степени ответственности и причастности к злодеяниям национал-социалистического режима и привлечения к ответственности (главных) виновников и (главных) ответственных. Впервые весь масштаб преступлений и причастность к ним общественных и политических элит вскрылись во время Нюрнбергского и последовавших за ним процессов против главных военных преступников. Во время процессов были оглашены имена, реконструированы границы компетенций и степень ответственности, четко описаны преступления и вынесен приговор преступникам.
Однако политическое сознание молодой Федеративной Республики формировалось не благодаря признанию преступных деяний в процессах политической чистки и судебного преследования, а, наоборот, в ходе защиты и отказа от них. Молодую Федеративную Республику охватила «лихорадка пощады» (Роберт В. Кемпнер), которой заболели все политически и общественно значимые силы, образовавшие своего рода большую коалицию. Они делали все для того, чтобы осужденные и находящиеся в заключении преступники постепенно освобождались, и блокировали новые попытки судебного преследования. В первое десятилетие своего существования Федеративная Республика представляла собой не сообщество памяти, а сообщество забвения. Эта позиция была широко поддержана законодательными акциями, прежде всего амнистиями, объявленными сразу же после основания Федеративной Республики в 1949 году и затем повторно в 1954 году[7]. Одобрение практик забвения и безнаказанности сплотило в единый массив граждан Федеративной Республики — как стоявших в стороне от национал-социалистического режима и занявших теперь место у политического руля, так и бывших фольксгеноссен — преступников, сообщников, зрителей, а также возвращающихся из плена и изгнанных.
Однако описание этого процесса только исключительно как процесса забвения было бы неполным и неточным. Его стержнем являлось не забвение, а — согласно меткому определению Херманна Люббе — «коммуникативное умалчивание»[8]. Характерной чертой эпохи немецкой послевоенной истории является не исключение национал-социалистического режима из современного индивидуального сознания, а исключение индивидуального и коллективного прошлого из общественной коммуникации. Другими словами: период национал-социалистического режима не был предан забвению, а рассматривался как политически нерелевантный. Таким образом, дальнейшие публичные дебаты считались попросту излишними.
Но и такая дифференциация еще не позволяет описать проблему с достаточной точностью. Во-первых, потому, что умалчивание о прошлом перечеркивалось официальными заявлениями и саморепрезентациями, которыми Федеративная Республика старалась развеять любые сомнения в том, что она строится как отрицание преступного режима-предшественника. Во-вторых, и в Федеративной Республике 1950-х годов, конечно же, изобиловали приватные и полуприватные воспоминания. И, наконец, в-третьих, нельзя сбрасывать со счетов те формы, которые придавали индивидуальным воспоминаниям общественное звучание и коллективные рамки. Для индивидуальной памяти имело большое значение обращение к войне, причем не только во внекоммуникационных внутренних мирах, снах и кошмарах бывших солдат вермахта, но также и в (полу)приватных небольших группах единомышленников. Кроме того, воспоминания о войне нашли публичный выход в солдатских историях и полуаутентичных повествованиях, публиковавшихся в иллюстрированных сборниках и журналах[9]. И они находили дополнительную поддержку в мемуарах бывших генералов, усердно создававших легенду о вермахте, не запятнавшем себя преступлениями.
Можно говорить о наличии культуры памяти, если рассматривать это понятие как дескриптивное, а не нормативное. Однако она не имеет ничего общего с самокритичной актуализацией в памяти содеянных в прошлом злодеяний, а концентрируется вокруг воспоминаний об ужасах войны, о ночных бомбардировках и изгнании, и, в целом, о «тяжелых годах», начавшихся с поражения под Сталинградом и закончившихся только в 1950-е годы с наступлением эпохи экономического чуда. Общим элементом для всех этих, в принципе, гетерогенных воспоминаний было то, что бывшие фольксгеноссен воспринимали себя не в роли соучастников и преступников, а в роли жертв.
Работа над нарративом индивидуального и автономного прошлого сочеталась с массированными попытками восстановления национальной памяти. Утверждение, что вермахт вел чистую войну, являлось стержневым элементом этой «работы над национальной памятью» (Алейда Ассманн). Злодеяния, которые не удавалось не признать, приписывались СС и гестапо. Этого утверждения продолжали твердо придерживаться даже тогда, когда уже были предъявлены факты, обнаруженные исследованиями по новейшей истории[10], и когда геноцид евреев постепенно проник в политическое сознание Федеративной Республики.
Упорство, с которым поддерживался миф о вермахте, бросается в глаза и требует пояснений. Можно предположить, что оно было связано со стремлением немцев облачиться в одежды жертвы. В свою очередь, это желание имело непреодолимую притягательность и силу потому, что оно коренилось в реалиях и пережитом опыте войны. Военные действия, по определению, характеризуются тем, что применение насилия распределяется принципиально симметрично между обеими сторонами. Солдаты воюющих друг с другом армий не только убивают своих противников, но и одновременно постоянно подвергаются риску быть убитыми. Этот принцип продолжает действовать и в тот момент, когда одна сторона имеет явное превосходство в солдатах и в качестве вооружений. Данный принцип применим также к солдатам армии, нарушающей правила ведения войны, игнорирующей разделение на сражающихся и мирное население и не соблюдающей положений iusinbello (военного права). Несомненно, солдаты вермахта подвергались риску и связанному с ним страху во время Второй мировой войны — и чем дольше она длилась, тем больше становились риск и страх. Когда же война вернулась к тем, кто ее развязал, и распространилась по всей Европе, немецкое мирное население испытало на себе все ее тяготы и ужасы.
В памяти 1950-х годов немцы рассматривали себя не виновниками преступления, а жертвами и побежденными в обычной войне. Тем самым они одновременно претендовали на статус iustushostis(легитимного врага) согласно европейскому международному праву, то есть на статус полностью равноправного субъекта международного права, который выступил против своего военного противника и использовал свое право iusadbellum(право на войну). Легитимность войны и военных действий с точки зрения данной перспективы признается не односторонне, согласно принципам морали или принципам bellumiustum(справедливой войны), а распространяется в равной степени на обе стороны. Данное правило относится также и к ситуации окончания войны. С прекращением военных действий противники нормализуют свои отношения, как это происходило еще во времена Древнего Рима, когда побежденная сторона включалась в paxromana. На протяжении столетий завершение войны связывалось с принципами прощения и забвения[11].
Проблема позиции немцев после Второй мировой войны, имплицитно претендовавших в своей памяти на европейское международное право, заключалась в том, что сами они defacto попирали ногами это право и втянули своих противников в войну на уничтожение. Понадобилось полстолетия, чтобы Федеративная Республика учла этот факт и распространенное утверждение о незапятнанности вермахта было осознано как то, чем оно являлось с самого начала, — то есть как легенда. Только в 1995 году выставке гамбургского Института социальных исследований «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941-1944 годах» удалось развеять этот миф. С поразительной близорукостью Карл Шмитт постоянно и упрямо утверждал, что не немецкий вермахт, а союзники сняли ограничения в войне и ликвидировали iuspublicumeuropaeum(европейской общественное право), когда они в 1945 году настаивали на преступности немецкого способа ведения войны[12]. Действительно, начиная с 1945 года мы имеем дело с новыми тенденциями в международном праве. С этих пор действует запрет на военную агрессию и нападение, а забвение и амнистию сменили судебные процессы и культура памяти.
К этому добавляется тот факт, что война на уничтожение, развязанная немецким вермахтом, является только одним из ужасающих результатов национал-социализма. Однако характерная для войны симметрия распределения риска ни в коем случае не может распространяться на Шоа — систематическое и поставленное на индустриальную основу уничтожение европейских евреев. Геноцид евреев был связан с полностью односторонним разделением на виновников и жертв. Преступники могли быть полностью уверены в том, что они никогда не подвергнутся нападению со стороны тех, кого они приговорили к уничтожению. И наоборот, жертвы не имели никаких возможностей для собственной защиты и расправы над мучителями и убийцами. Такое асимметричное распределение средств власти и насилия принципиально отличает тыл от поля битвы и войну от геноцида[13].
Однако, рассматривая культуру памяти в Федеративной Республике 1950-х годов, для полноты картины следует добавить, что претензия на роль жертвы обладала специфическим смыслом. Имелась в виду не жертва, приносящаяся активно для достижения высшей, божественной или национальной цели, а пассивная жертва, которой становятся поневоле. В этом состоит ее ключевое отличие от национально кодированной семантики жертвенности, преобладавшей в XIX веке и достигшей своего ужасного триумфа при национал-социализме. В национальной семантике XIX- первой половины XX века самопожертвование во имя родины считалось долгом и наивысшим воплощением смысла человеческого существования. Памятьопавшихсобратьяхподготавливалаживыхксамопожертвованию. Специфика семантики жертвенности в послевоенной Федеративной Республике состояла в том, что она не служила для подготовки возмездия, а определялась позицией пассивной жертвы, цель которой заключалась только в спасении от упреков и обвинений[14]. Национальная и националистическая жертвы подразумевали самопожертвование, в то время как в Федеративной Республике претензия на роль жертвы служила для самозащиты и самосохранения. Бывшие солдаты вермахта и фольксгеноссен были слишком утомлены и изнурены, чтобы готовиться к новым героическим поступкам и приключениям. Пассивная жертвенность и апатия в значительной степени помешали попыткам ревитализации специфического национального сознания в Федеративной Республике, от которых в той или иной степени отказались в конце 1950-х годов[15].
Тем не менее Шоа отсутствовала в немецкой культуре памяти первых послевоенных десятилетий. Напротив, воспоминание о войне и апроприация роли жертвы, по всей очевидности, обладали особой привлекательностью, так как они позволяли исключить из индивидуальной и коллективной памяти уничтожение евреев.
II
Стремясь к познанию и оценке процессов в Федеративной Республике, которые берут свое начало на заре 1960-х годов, следует постоянно помнить об этой первой фазе обращения с преступным прошлым. Стратегия коммуникативного умалчивания все чаще становилась объектом критики. Воспоминания о войне и связанный с ними статус жертвы вызывали все меньше сочувствия в обществе, и общественное внимание постепенно сконцентрировалось на Шоа. Отныне в фокусе восприятия и памяти оказывались не немцы в роли жертв, а немцы как преступники.
Изменению климата в восприятии, оценке и памяти способствовал целый ряд обстоятельств. После волны антисемитских надписей в конце 1959-го — начале 1960 года обнаружилось, что Федеративная Республика, как и прежде, находится в поле зрения международного сообщества и за ее политическим и политико-культурным развитием ведется пристальное наблюдение. Стремясь ограничить негативные последствия, Федеративная Республика форсировала свои усилия в области политического просвещения. Кроме того, с начала 1960-х годов прошел целый ряд показательных судебных процессов против главных преступников и соучастников уничтожения евреев. Широкий общественный интерес в Федеративной Республике вызвали арест Эйхмана и состоявшийся над ним процесс в Иерусалиме, а также процесс над убийцами Освенцима во Франкфурте.
Тема преступного прошлого получила отклик в литературе. Пьеса Петера Вайса «Дознание» была поставлена осенью 1965 года одновременно в 15 театрах в ФРГ и ГДР. Пьеса Рольфа Хоххута «Наместник», премьера которой состоялась в 1963 году, вызвала бурные дебаты о роли католической церкви в период национал-социализма. В сфере гуманитарных и социальных наук в немецких университетах рос авторитет Франкфуртской школы. Ее виднейшие представители, Макс Хоркхаймер и Теодор В. Адорно, отказавшись в конце 1950-х годов от своей прежней политики невмешательства, выступали теперь решительно за критическую полемику с национал-социалистическим прошлым[16]. Психоанализ Фрейда предоставил в их распоряжение сложную концепцию «проработки», ставшую антитезой «коммуникативного замалчивания». Психоанализ относит замалчивание к разряду способов вытеснения отягощающего прошлого, в то время как настоящая полемика, то есть «проработка», возможна только в рамках (само)критического рассказа. В книге «Неспособность к скорби» Александра и Маргариты Мичерлих[17] эта концепция применяется к истории Федеративной Республики. В конечном счете центральное значение отводится авторами конфликту поколений, принявшему в ФРГ довольно жесткие формы. Важную роль при этом сыграло предъявленное поколению родителей обвинение в связи с его поведением при национал-социалистическом режиме. В контексте поколенческого конфликта молодежь освободилась от антикоммунистических настроений, которые играли большую роль в стратегии коммуникативного замалчивания. В равной степени антикоммунизм утрачивал свое значение в ходе прогрессирующей в Федеративной Республике «вестернизации»[18], получившей широкую поддержку у населения.
Ограничивать изменения в обращении с национал-социалистическим прошлым сферой культуры памяти значило бы прибегнуть к упрощению. Изменения не сводились к областям символических практик, чистого сознания или коммуникации. В гораздо большей степени они определялись многочисленными инициативами, которые вылились в конкретные и осязаемые результаты в сферах материальной политики. Выше я уже указывал на судебные процессы. Сюда же следует отнести так называемые дебаты о сроке давности преступлений в немецком Бундестаге, которые после неоднократных обсуждений закончились в 1979 году полной отменой срока давности для судебных преследований за убийство.
В результате перестройки культуры памяти группа преследовавшихся национал-социалистическим режимом получила наконец заслуженное внимание. В 1950-е годы и особенно после 17 июня 1953 года приоритетным объектом общественного внимания были лица, преследуемые сталинским режимом. Однако в новой ситуации они утратили свое особое значение. Телевизионный сериал «Холокост», транслировавшийся в конце 1979 года по немецкому телевидению и способствовавший распространению в Германии этого поначалу малопонятного термина, документировал и форсировал перестройку памяти. Отныне немцы находились уже не в статусе жертв, а в статусе преступников, сделавших всех остальных своими жертвами. Благодаря произошедшим изменениям исчезла возможность сглаживания преступного прошлого, нормализация которого достигалась с помощью апелляций к международному праву и содержавшимся в нем определениям военных действий.
Спор историков 1986-1987 годов продемонстрировал, что основополагающие перемены в культуре памяти не могли больше сдерживаться при помощи драматизирующих ссылок на предположительный риск для существования и сохранения Федеративной Республики. Одновременно, как бы в режиме покадровой замедленной съемки, в споре историков прокручивалась контроверза между воспоминаниями о войне, с одной стороны, и памятью о Холокосте, с другой. Так, например, обращение к пережитому и логике войны стояло на переднем плане в «Двух видах гибели» Хильгрубера[19], в то время как другая сторона сформулировала тезис об абсолютной уникальности феномена уничтожения евреев.
Критическая, постнациональная ориентация культуры памяти с середины 1980-х годов не оставалась больше уделом маргиналов, а была воспринята политическим классом. В этом отношении речь федерального президента Вайцзекера 8 мая 1985 года в Бундестаге явилась знаковым событием. С высокой трибуны было заявлено что, с точки зрения главы государственной власти Федеративной Республики, критическое воспоминание о национал-социалистическом прошлом и о варварствах нацистского режима не подрывает коллективной идентичности ФРГ, а должно быть включено в ее нормативный фундамент.
Переполох вокруг спора историков одновременно вскрыл основополагающие изменения роли памяти и практик вспоминания в легитимации политического строя. Культура памяти Федеративной Республики является поистине первым примером включения целым государством памяти о темном и преступном прошлом в общественное сознание. В мире национальных политий XIX- первой половины XX веков идентичность брала начало в идеализированном прошлом, безжалостно ретушируя в нем все темные пятна. Национальная эра в Федеративной Республике окончилась с приходом саморефлектирующей памяти о национал-социалистическом варварстве в политическое сознание этого государства, вступившего с этого момента в постнациональную эпоху с точки зрения развития культуры памяти. Совершенно без каких-либо усилий и заслуг со своей стороны Федеративная Республика превратилась в лидера процесса, который наблюдается с начала 1990-х годов в других западных демократиях. Во многих странах те или иные идеализирующие национальные нарративы были подвергнуты и продолжают подвергаться резкой критике. Темные и позорные события собственного прошлого теперь уже не замалчиваются, а становятся предметом публичных обсуждений[20].
Вероятно, это стало возможным благодаря тому, что Федеративная Республика имела своеобразный и важный опыт постнационального вспоминания. Вопреки всем ожиданиям консервативных скептиков, принимавших участие в споре историков, признание вины, открытое обсуждение позорного прошлого и отказ от мифов и уловок привели не к дестабилизации, а, наоборот, к большей стабильности самосознания и представлений о себе.
III
С начала 1990-х годов мы имеем дело с новым этапом истории памяти в Федеративной Республике Германии[21]. И здесь сходятся многие факторы. Во-первых, благодаря растущей временной дистанции наступил момент, когда национал-социалистическое прошлое из феномена новейшей истории превращается в историю. Поколение, ответственное за национал-социализм, в силу своего возраста не играет уже какой-либо роли в профессиональной жизни и уходит со сцены. Правда, вопреки частым опасениям или ожиданиям, это никак не сказалось на интенсивности дискуссии — пожалуй, самым ярким подтверждением тому являются многолетние дебаты о сооружении мемориала Холокоста в Берлине[22]. Происходит тем не менее изменение форм представления и обращения с национал-социалистическим прошлым. По сути, речь идет теперь только о символическом действии, о нормах коммуникации и об эстетической репрезентации, в то время как непосредственных политических выводов из национал-социалистического прошлого делается все меньше[23].
Во-вторых, развал реального социализма привел к тому, что в центральный феномен новейшей истории превратилось прошлое ГДР, став предметом целой волны решений, связанных с политической сферой и политикой прошлого, и приковав к себе внимание политической системы и политической общественности — начиная с вопросов о судебном преследовании преступлений против прав человека в ГДР и проблемы дальнейшей судьбы сотрудников и документов Штази и заканчивая проблемами культуры памяти и вспоминания. До сих пор еще не улеглись конфликты вокруг создания и оформления мемориалов в Бухенвальде и Заксенхаузене, то есть в тех местах, где построенные национал-социалистическим режимом концентрационные лагеря превратились после 1945 года в советские спецлагеря. Ожесточенные споры разразились вокруг вопроса о том, в каких формах и с какой интенсивностью должны поминаться жертвы того или другого режима. Нельзя не заметить и не услышать претензий на признание, предъявляемых, в том числе, теми группами жертв, которые пострадали, прежде всего, в первые послевоенные годы от сталинского режима и его верных немецких помощников в советской оккупационной зоне или ГДР.
В-третьих, хотявыставка «Война на уничтожение. Преступления вермахта в 1941-1944 годах» и развеяла окончательно легенду о не запятнанном преступлениями вермахте, она пришлась на период, в рамках которого реактивизируются воспоминания участников войны — в том числе благодаря самой выставке. Целая волна новейших публикаций актуализирует снова события войны и представляет их с точки зрения немцев. Роман «Траектория краба» Гюнтера Грасса (2002) и книга «Пожар» Йорга Фридриха (2002) являются самыми яркими примерами. Последовавшие за этим споры, достигшие своего апогея в дискуссии зимой 2004-2005 годов об оценке бомбардировок Дрездена 60 лет назад, не всегда обходились без резкостей тона. Однако они были крайне далеки от типичных для 1950-х годов односторонних претензий на роль жертвы, если не учитывать правоэкстремистские политические и историко-политические фантазии. Причем направленность дискуссии диктовалась не стремлением выставить немцев жертвами, а скорее желанием показать, что среди жертв имелись также и немцы.
Соперничество памятей между этими тремя позициями определяет современную структуру памяти в Федеративной Республике. Воспоминания о войне, память о Холокосте и память о сталинских преследованиях борются друг с другом за явно ограниченные ресурсы общественного внимания. Действительно, похоже, что мы имеем дело со своего рода игрой с нулевой суммой. Там, где одна из версий памяти добивается общественного внимания, у всех участников попеременно создается впечатление, что это происходит за счет ущемления других сторон. Стремление изменить что-либо в сложившейся ситуации в обозримом будущем можно отнести к разряду благих намерений. Тем не менее в перспективных планах культурной памяти должна стоять попытка подробно зафиксировать разорительные действия национал-социалистического режима и позаботиться о том, чтобы все жертвы получили надлежащее признание в памяти Федеративной Республики.
Перевод с немецкого Эллы Каплуновской