Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Eva—ClaritaOnken (р. 1971) — политолог, старший исследователь Таллиннского университетa и приглашенный лектор Тартуского университетa. Aвтор книги «Demokratisierung der Geschichte in Lettland. Staatsbürgerliches Bewusstsein und Geschichtspolitik im ersten Jahrzehnt der Unabhängigkeit» («Демократизация истории в Латвии. Гражданское сознание и политика истории в первое десятилетие независимости», Hamburg, 2003), в которой дается подробный анализ споров об истории в постсоветской Латвии, в том числе в контексте этнополитической динамики. Статья была написана для сборника «MythenderNationen. 1945 — ArenaderErinnerungen» (см. рецензию в этом номере). Редакция благодарит составителя сборника Монику Флакке и автора за разрешение на публикацию перевода.
Конец Второй мировой войны для многих западноевропейских государств стал началом новой эры. Для латышей он означал возвращение Красной армии и продолжение советской оккупации. Без учета этого факта невозможно понять эволюцию латышской коллективной памяти о Второй мировой войне.
С началом государственной самостоятельности многие образы, использовавшиеся в советский период для идеологической интерпретации истории Второй мировой войны, получили новое толкование или вовсе исчезли. В коллективной памяти латышей оценка тех или иных персонажей или событий прошлого и соотнесение их с образами войны и спустя 15 лет после нового обретения независимости остаются неоднозначными и продолжают меняться.
В хаосе непосредственных послевоенных лет об автономной латышской историографии не могло быть и речи. История войны была историей освобождения Латвии Советским Союзом. В последние сталинские годы «цензура и фальсификация советской истории достигли своего апогея»[1]. Продолжающиеся бои с партизанами так же замалчивались, как и террор советских войск против гражданского населения. В изображении латышского прошлого не допускались национальные особенности. Исследования, учебные программы, киноиндустрия — все было подчинено идеологическому диктату Москвы.
Лишь в ходе ослабления цензуры и произвола после 1956 года снова стали появляться исследования «латышской истории». Воодушевленная московским курсом на десталинизацию, группа коммунистических руководителей предприняла попытку остановить русификацию политической и культурной жизни Латвии и добиться пересмотра «наиболее серьезных искажений латышской истории»[2]. Однако эти стремления были расценены как угроза для КПСС и легитимации ее власти над советскими республиками и подавлены еще в зародыше. Так называемых «национал-коммунистов» устранили из правительственного аппарата в 1959 году.
Вторая мировая война с точки зрения советской Латвии: история освобождений
И после 1960 года, во время оттепели, исследования новейшей истории продолжали управляться и контролироваться из единого центра — московской Академии наук СССР[3]. Советско-латышскую точку зрения на Вторую мировую войну можно наметить несколькими фразами: сперва произошли «социалистическая революция» и «добровольное» присоединение балтийских государств к Советскому Союзу. На изобразительном уровне этот тезис иллюстрировали фотографиями и фильмами о демонстрациях в Риге, а также об освобожденных в 1940 году политзаключенных. В послевоенных кинохрониках советской Латвии любили показывать освобожденных арестантов с сияющими лицами, поднимающих кулак для коммунистического приветствия. С конца 1950-х годов образ заключенных входит во все школьные учебники советской Латвии[4]. Художник Василий Шелков в 1967 году соединил этот мотив с образом демонстрации. На переднем плане его картины изображены мужчины с транспарантом «Мы требуем принятия Латвии в Советский Союз». Картина стала символом «социалистической революции».
В учебниках за мифом о добровольном присоединении чаще всего следовал рассказ о борьбе с фашистами и коллаборационистами. Со временем на уроках истории все больше внимания стали уделять «героической борьбе латышского народа и партизан под руководством коммунистической партии», как говорится в одном учебнике 1956 года[5], как латышскому вкладу в победу над фашистами. Но сколько бы ни чествовались латышские коммунистические деятели и партизаны, решающая роль Москвы и русского трудового народа и в последующие десятилетия оставалась центральным элементом историографии и «официальной памяти».
Исходя из «вступления» Латвии в Советский Союз, по советско-русской версии немецкая оккупация Латвии в 1941 году была не чем иным, как оккупацией части СССР, которую необходимо было отменить. В латышской памяти все выглядело иначе. В июне 1941 года НКВД депортировал около 14 000 граждан Латвии (среди них 11 400 латышей) в Сибирь. После этого в конце июня значительная часть латышского населения приветствовала вермахт как освободителей. Для вновь отвоевавших Латвию советских властей это стало основанием для массового террора и создания по всей Латвии так называемых фильтрационных лагерей. В ходе процессов против военных преступников настоящие и мнимые «немецкие и латышские фашисты» приговаривались к ссылке и смерти. Надежды на восстановление немцами латышской государственности описывались как настроения латышских «буржуазных националистов», желающих вернуть себе утерянную власть при помощи «гитлеровцев»[6]. «Латышский фашист» оставался определяющим элементом советского образа истории, пусть даже в последующие годы уже не было приговоров, а бывшие коллаборационисты якобы жили уже не в Латвии, а на Западе.
Противоречащая официальному канону латышская память о сталинском терроре и депортациях выражалась в это время лишь в отдельных случаях. Однако некоторые художественные произведения того времени указывают на совершенную в отношении латышей несправедливость. Янис Паулюкс в 1946 году изобразил на своей картине «На чужбине» пожилую чету, лица которых выражают страдание от сибирского холода и ужасов ссылки. Паулюкс считается критическим по отношению к советскому режиму художником, а его работы послевоенного периода — «смелыми», и тем не менее его работы выставлялись и в Советском Союзе[7]. Позже к этой теме обратились такие художники, как график Артурс Муцениекс. Однако его рисунок 1969 года под названием «Люди, будьте бдительны!» остается неопределенным: изображение человека за колючей проволокой явно указывает на страдания и неволю, но не говорится, о чьих страданиях и неволе идет речь.
Убийство почти всего еврейского населения Латвии национал-социалистами в советское время также принадлежало к табу историографии[8]. С одной стороны, еврейские жертвы не признавались таковыми, а назывались «советскими гражданами», с другой, — с советской точки зрения, латышские преступники находились уже не в Латвии, а на Западе. Таким образом, зло становилось экстерриториальным, а огульная диффамация по отношению к живущим в изгнании латышам — постоянным компонентом историографии. Большую известность приобрел опубликованный в 1962 году под названием «Кто такие даугавские ястребы?» список мнимых и действительных латышских военных преступников[9]. Этот список не был доступен в самой советской Латвии, но был разослан всем советским послам, переведен на английский, шведский и немецкий и адресно разослан латышам-эмигрантам. В нем значилось несколько сотен имен живущих на Западе латышей, «около трех десятков» из которых действительно были причастны к убийству евреев[10].
«Немецкие времена» в памяти латышской диаспоры
По оценкам историков латышской диаспоры, в 1945 году среди 150 000 эмигрантов оказались и около половины всех латышей, имевших высшее образование, в том числе ряд видных историков[11]. Последние воспринимали себя и свою работу как противовес советской историографии[12]. Они стремились сохранить среди мировой общественности память о Латвии и передать молодым поколениям сознание «латышства»[13]. Многие организации, существовавшие в Латвии еще до войны, продолжили свое существование за рубежом — например, латышские скауты, которые в 1967 году к своему 50-летнему юбилею выпустили почтовые марки с призывом «Не забывайте Латвию!». На марке изображена карта Европейского континента, на восточном краю которого находится Латвия, как своеобразный оплот Европы. Такие художники, как Артурс Лангманис, старались обратить внимание на учиняющуюся на их родине несправедливость при помощи призывов и плакатов. Лангманис призывал Запад разбить «красную тиранию на Востоке». На его плакате изображена огромная тень красноармейца, грозящего народам Прибалтики кнутом. На заднем плане — карта с заштрихованными контурами Прибалтики, а на ее восточном краю — угрожающие буквы «СССР».
Историография в диаспоре сталкивалась с серьезными трудностями: работающие на Западе историки не имели доступа ко многим источникам. В фондах западных архивов по новейшей истории Латвии имелось множество пробелов. Поэтому латышские исследователи зарубежья во многом были вынуждены опираться на воспоминания современников, что порой приводило к сомнительным результатам. Они преуменьшали жесткость диктатуры Карлиса Ульманиса в 1930-е годы, но зачастую и оправдывали коллаборационизм при нацистской власти. Сотрудничество с одним оккупантом представлялось как борьба с другим, вследствие чего коллаборационисты объявлялись борцами сопротивления большевикам[14]. Проблематичность доступа к источникам, кампании советских латвийских властей по дискредитации латышских ученых диаспоры и эмигрировавших бывших политиков, а также противоречивость восприятия политики самими эмигрантами не способствовали отстраненному и самокритичному осмыслению новейшей истории. В результате в коллективной памяти латышской диаспоры также возникли «белые пятна».
Такой табуированной или, по меньшей мере, крайне болезненной темой было убийство евреев во время немецкой оккупации[15]. «Немецкие времена» довольно часто становились предметом работ латышских ученых и писателей-эмигрантов, романов, рассказов и научных трудов. Но, как отметил Эзергайлис, убийство еврейских сограждан при этом упоминалось редко, а участие некоторых латышей в этих преступлениях — еще реже. Вместо этого встречается старая пропагандистская ложь национал-социалистов об «иудо-коммунистических преступлениях» против латышского народа в «год ужаса» — 1940/41-й, на основании которой многие авторы пытались оправдать совершенные злодеяния[16].
В отличие от своих коллег на родине, латышские художники и писатели в изгнании располагали большей свободой в художественном изображении прошлого, а следовательно — визуализации памяти. В центре их творчества находился советский террор 1940/41 года с его страданиями и жертвами. Именно эти картины сегодня прежде всего формируют латвийскую память. Самые известные из них — рисунки художника Сигисмундиса Видбергса. Его цикл «Baigaisgads» («Год ужаса») был создан в 1952-1953 годы в США, где он и умер в 1970 году. На одном рисунке из этого цикла изображена сцена депортации. Его тема — страдания грубо разорванных семей. В 1990 и 1998 годах его работы выставлялись в Латвии и опубликованы в форме книги. В прессе отмечалась та интенсивность, с которой Видбергс отобразил ужасы депортации 14 июня 1941 года. Говорилось о том, что «каждый ребенок» должен научиться понимать ту боль, о которой говорят эти картины[17].
Для латышей диаспоры, воспринимающих себя как оплот защиты от советской пропаганды, многоплановое восприятие обеих оккупаций оказалось невозможным. Только в 1980-е годы молодые историки начали задаваться вопросами, которых раньше избегали. После открытия архивов в Латвии они продолжили свои исследования и сегодня активно участвуют в спорах об истории[18], однако примирение различных точек зрения обещает стать долгим и сложным процессом. Образы, прочно вошедшие в память латышской диаспоры, вроде изображений балтийских судеб или воспоминаний о детстве в немецких лагерях для беженцев, в коллективной памяти вновь независимой Латвии пока почти ничем не отзываются. В новых учебниках говорится о бегстве и эмиграции, но сама жизнь в изгнании остается покрытой мраком. Вторая мировая война — это то распутье, на котором расходятся воспоминания, и эмигрантское восприятие прошлого лишь отчасти совпадает с нынешним латвийским.
Интерпретации Второй мировой войны в Латвии после 1991 года: послушные приспешники или беззащитные жертвы?
«Борьба за независимость — это борьба за историческую истину», — объявил политик Маврикс Вульфсонс в 1990 году в интервью журналу «DerSpiegel»[19]. Сам он за два года до этого сделал решающий вклад в эту борьбу, впервые публично зачитав секретный протокол к пакту между Гитлером и Сталиным на собрании латвийского Союза писателей. Существование этого документа всегда отрицалось советскими властями, поскольку он доказывал, что в Прибалтике не было никакой «социалистической революции» и три республики в 1940 году были заняты вопреки международному праву. Параллельно к этому «исправлению» истории по всей Прибалтике состоялись так называемые «календарные демонстрации»: годовщины событий из прибалтийской истории, которые прежде нельзя было отмечать, теперь становились поводами для массовых демонстраций. В 50-ю годовщину пакта Гитлера-Сталина в 1989 году тысячи людей образовали живую цепь длиной почти в 600 километров, простирающуюся почти непрерывно от Таллинна через Ригу до Вильнюса, чтобы обратить внимание на несправедливость действий советской власти. С объемом знаний об исторической лжи советских властей возрастало и желание национального самоопределения[20].
Советские властители пытались политически легитимировать собственную власть, но память латышей о времени независимости и ужасах оккупации невозможно было стереть. У людей почти не было возможностей для письменного или художественного отражения своих воспоминаний, но они все вновь и вновь выражались в символических действиях[21].
Так, статуя Свободы в Риге никогда не утрачивала своего значения. Она была установлена в 1937 году по заказу авторитарного президента Карлиса Ульманиса, но считалась символом национальной свободы и самоопределения. На пьедестале изображены фигуры из латышской мифологии, а также солдаты войн освобождения. Руки Мильды подняты к небу, и в них она держит три звезды — символы объединенных латвийских провинций: Курляндии, Лифляндии и Латгаллии. Советские власти никогда не трогали этого памятника, и все попытки истолковать Мильду как матушку-Русь, держащую в руках три прибалтийских государства, не увенчались успехом. Попытка осложнить доступ к ней при помощи перепланировки транспортных магистралей также не привела к желаемому результату. Таким образом, между официальной исторической пропагандой и индивидуальной памятью со временем возникло непреодолимое противоречие, создающее путаницу и требовавшее объяснений[22].
Холокост в коллективной памяти сегодняшних латышей
В ходе перестройки стало очевидно, что и подавлявшаяся ранее память в свою очередь одностороння и полна пробелов. Противостояние государственно прописанной истории способствовало возникновению новых табу и укреплению стереотипов. Теперь же начали говорить о темах, которые не обсуждались в учебниках, а многими давно были забыты или вытеснены. К ним относилось и участие латышей в убийстве своих еврейских соотечественников. Разгорелась краткая, но бурная общественная дискуссия на эту тему[23]. Официальные органы также высказались по этому поводу: в 1990 году Верховный Совет республики принял постановление «Об осуждении и недопустимости геноцида и антисемитизма в Латвии», в котором говорится: «С глубоким сожалением мы признаем, что среди тех, кто способствовал реализации оккупационного террора, были граждане Латвии. […] Республика Латвия берет на себя ответственность за увековечение памяти еврейских жертв»[24]. В 1992 году 4 июля, день поджога синагоги в 1941 году, был объявлен национальным днем памяти, а на руинах бывшей Большой синагоги в Риге был торжественно открыт мемориал.
Но ни латышская общественность, ни цех историков не были к этому времени готовы к критическому осмыслению убийства евреев или тем более вопроса о латышском соучастии в нем[25]. К тому же интерес к латышским военным преступлениям, в особенности со стороны российских политиков, усилил оборонительный настрой латышских историков, подпитывая подозрение, что реанимация старых стереотипов о «латышских фашистах» проводится с целью дестабилизировать молодое государство[26].
Вплоть до второй половины 1990-х годов тема Холокоста обсуждалась преимущественно еврейскими и эмигрантскими историками, и пропасть между ними скорее еще увеличивалась, чем сужалась. Латышские историки, если вообще занимались темой Второй мировой войны, в основном стремились доказать несправедливость первой российской оккупации и исследовать «политику и практику геноцида» латышей[27]. Теперь, когда наконец стали доступны более точные данные о великих депортациях 1941 и 1949 годов, эти историки не желали обсуждать страдания других или тем более участие латышей в преступлениях. После всего, что претерпел латышский народ, считалось, что «можно обойтись без раскаяний и стыда за прошлое»[28].
Лишь в последнее время интерпретационная элита страны все более активно обращается к темам Холокоста и коллаборационизма. При помощи официальных дней памяти, научных конференций, публикаций и новых учебников усиленно пытаются обратить внимание общественности на убийство евреев во время Второй мировой войны. Так, президент Вара Вике-Фрейберга на международной конференции по Холокосту в Стокгольме в 2000 году объявила о готовности Латвии войти в организацию «TaskForceofInternationalCooperationonHolocaustEducation, RemembranceandResearch» и тесно сотрудничать с Центром Симона Визенталя в области преследования военных преступников[29].
Все это говорит о том, что история еврейского населения Латвии и его истребления в будущем станет частью латышской истории. До сих пор, однако, в латышских учебниках на тему Холокоста в лучшем случае можно было найти изображения «других евреев» — например, знаменитого мальчика из Варшавского гетто. О Рижском гетто, выразительно изображенном в 1992 году в документальном фильме «Ebrejuiela» («Еврейская улица») Херца Франка, до сих пор знают немногие. Этот фильм, не привлекший в Латвии большого внимания, показывает практически не изменившееся состояние бараков и задворок бывшего гетто в Московском предместье.
При помощи коллективных обвинений до сих пор не удалось создать в латвийском обществе пространство для обсуждения темы Холокоста. Поэтому в последнее время латышские и еврейские историки ищут другой путь, представляя вниманию общественности в качестве позитивных героев латышских «спасителей евреев», таких, как Жанис Липке, спасший 55 еврейских сограждан от нацистов и их местных пособников. Созданный в 1997 году музейный и документальный центр «Евреи в Латвии» при рижском еврейском общинном центре поставил себе задачу обратить внимание общественности на историю евреев в целом, но и здесь память о Холокосте играет центральную роль. На передней стороне буклета музея изображены разбитая звезда Давида и портрет пожилой женщины, а на обороте — фотография 1941 года разрушенной Большой хоральной синагоги. Таким образом организаторы музея решительно возражают против отказа общества от осмысления Холокоста. Сдержанную, но, возможно, не менее действенную форму напоминания выбрал художник Йосифс Эльгуртс, автор картины «Шоа» (1994). На ней изображена группа людей, по-разному выражающих свою боль. Отчетливо узнаваем как еврей лишь бородатый старик в кипе, но, судя по названию картины, можно предположить, что и остальные фигуры — еврейские жертвы. Тем не менее подчеркивание страданий жертв и отказ от обвинений в чей-либо адрес, возможно, следует воспринимать как жест примирения.
Реконструкция, конструкция и деконструкция истории оккупации
Перед Латвией сегодня стоит задача заново определить свою историческую позицию. В соответствии с сегодняшней историографией в страданиях латышей виноваты, прежде всего, советские оккупанты. Символом этого восприятия стал вагон для скота. В Западной Европе этот образ, в первую очередь, обозначает чудовищно жестокое уничтожение европейских евреев. Для жителей бывшего Советского Союза и Прибалтики он символизирует собственные страдания, сталинские массовые депортации, ссылку и убийство целых народов в ГУЛАГе. В июне 2001 года был торжественно открыт памятник жертвам депортаций, которым стал подлинный вагон того времени. Образ вагона для скота встречается сегодня и в школьных учебниках.Другой часто цитируемый образ, имеющий то же символическое значение, — используемый на обложках книг и плакатов к выставкам мотив уходящих к горизонту рельсов. С 1940 по 1949 год Латвия потеряла около 25% своего населения, в том числе около 10% латышского населения[30].Почти каждая латышская семья потеряла родных. Память о сталинской депортации июня 1941 года играет в коллективном самосознании настолько центральную роль, что для других исторических перспектив остается очень мало места.
Трактовка Второй мировой войны латышскими авторами учебников и историками остается крайне проблематичной. Зачастую публикуются изображения без проверки источника. Так, в одном учебнике 1990-х годов используется фотография положенных в ряд трупов во дворе Центральной тюрьмы в 1941 году, которая в свое время использовалась немецкими оккупантами в целях пропаганды, о чем в учебнике не упоминается[31]. Другой пример: перепечатанная в 1997 году издательством «Tēvija» без комментариев брошюра «Год ужаса»[32]. Это антисемитское произведение, изданное в 1942 году во время немецкой оккупации геббельсовским пропагандистским аппаратом, содержит изображения изувеченных трупов, якобы иллюстрирующих преступления русских против латышского населения и призывающих латышей присоединиться к «борьбе против евреев и коммунистов». Новое издание подготовил Леонард Инкенс, член националистической партии «TēvzemeiunBrīvībai/LNNK» («За родину и свободу/LNNK»). Вслед за резкой реакцией еврейской общины и международных организаций руководство партии и президент Латвии Гунтис Ульманис осудили публикацию. Ее распространение не приостановили, ссылаясь на свободу слова и печати, но купить ее можно было только по специальному заказу. Латышские историки и политики хоть и критиковали брошюру за ее антисемитский характер, но подчеркивали, что тем не менее должна быть признана ценность приведенных иллюстраций в качестве свидетельства совершенных против латышей жестокостей[33].
Проверке и, возможно, новой интерпретации необходимо подвергнуть и образы, более сорока лет входившие в канон. В качестве примера можно назвать советскую фотографию концентрационного лагеря в Саласпилсе под Ригой. В советских латвийских учебниках он описывался как лагерь смерти, в котором убивали «советских граждан и солдат», а также «противников оккупации»[34]. Но использовавшаяся в учебниках фотография могла быть снята и в любом другом лагере. В новейших латвийских учебниках напоминанием об ужасах этого лагеря служит рисунок его бывшего узника Карлиса Бушса. Точная категоризация лагеря остается неясной, ведь он был как лагерем смерти, так и трудовым лагерем и перевалочным пунктом для политзаключенных. Созданный советскими властями мемориальный комплекс продолжает сегодня действовать практически без изменений. Это укрепляет представление о том, будто в лагере в основном терзали латышей — противников немецкого оккупационного режима. Только в самое последнее время историки предпринимают попытки нарисовать более сложный образ этого лагеря[35].
Далее, перед историками стоит задача вернуть в память и связать с визуальными образами события и людей, бывших на протяжении сорока лет изгнанными из общественной памяти. Среди них — политики и интеллектуалы, пытавшиеся (с 1943 года — в рамках Латышского центрального совета, LCP) освободить страну от оккупантов. Деятельность и программы этих политиков по обустройству Латвии сегодня мало известны в Латвии, хотя в эмиграции они активно обсуждались. Тема Сопротивления до недавнего времени не вписывалась в жертвенную латышскую историографию, отмеченную жалостью к самим себе. Сегодня LCP вкратце упоминается в большинстве латвийских школьных учебников. Портрет его бывшего председателя Константинса Чаксте сегодня, пожалуй, знаком уже каждому латвийскому школьнику.
Латышский легион в коллективной памяти: «Мы не были агрессорами. Мы сопротивлялись агрессорам»[36]
Значимый пример смены парадигмы — отношение к так называемому добровольческому Латышскому легиону СС. Он занимает особое место в коллективной памяти латышей, поскольку многие из легионеров еще живы и активно участвуют в формировании общественного мнения[37]. В течение сорока лет они были обречены на молчание, ведь как коллаборационистов их, даже если не приговаривали к ссылке или другим наказаниям, по крайней мере подвергали опале и обделяли социальными благами.
Многие латыши до сих пор почитают этих мужчин как «последнюю национальную антибольшевистскую армию»[38]. Ежегодно 16 марта[39]проходят дни памяти павших легионеров, в которых до 1998 года участвовали и представители государства, что привело к резким международным протестам[40]. Только с 1998 года 16 марта было объявлено частным делом участников торжеств. В официальном пресс-релизе говорилось о том, что он, «так же, как и 14 июня [депортация. — Э.-К.О.] и 4 июля [поджог рижской синагоги. — Э.-К.О.]», символизирует «трагедию народа Латвии во Второй мировой войне»[41]. Латышей, мол, заставили сражаться на стороне как нацистов, так и Советов. Даже если официальная Латвия отстранялась от участия в коммеморации, все же следовало «допускать» собрания ветеранов.
Несмотря на демонстрируемую для внешнего потребления сдержанность, многие латыши рассматривают ветеранов Латышского легиона как борцов за национальное дело или хотя бы как невинные и трагические фигуры на шахматной доске мировых держав[42]. Часто подчеркивается, что Легион был создан недобровольно и незаконно, а тогдашнее политическое и военное руководство Латвии дало согласие против собственной воли[43]. Символом веры (пожалуй, наивной) в независимость Латвии милостью Германии был значок, который легионеры носили на своей форме. На нем над латвийским флагом красуется слово «Latvija». Сегодня его изображают на тех книжных обложках и выставках, где преобладает апологетическая аргументация, например на обложке книги Эзергайлиса «Латышский легион — герои, нацисты или жертвы?»
Вполне многоплановую, но тем не менее апологетическую трактовку Легион получил в фильме «Akmensun Šķembas» («Камень и осколок») режиссера Роландса Калниньша, сделанном еще в 1968 году и ставшем крайне популярным в конце 1980-х годов. Бывший лейтенант Латышского легиона возвращается домой, в советскую Латвию 1960-х годов, и встречает бывшего товарища, с которым его связывают болезненные воспоминания о времени в Легионе. Наплывами показывается смесь из вынужденного повиновения немецким командирам, преследующим исключительно собственные интересы, желания бороться с совместным врагом — «большевиками» и раздора братоубийственной войны.
Намеченное еще в этом фильме и продолжающееся в сегодняшних дебатах представление об особом трагизме судьбы легионеров, а также постоянное подчеркивание того, что западные союзники после войны признали Латышский легион как военное подразделение невиновным в военных преступлениях[44], указывает и на вытеснение неприятных вопросов. Так, в Легионе служили многие инструкторы и офицеры из полицейских подразделений и команды Арайса, участвовавшие в расстрелах еврейских и других гражданских лиц.
Симптоматичным признаком смены плюсов на минусы стала и дискуссия об оценке «красных партизан» — сражавшихся с 1941 по 1944 год в лесах против вермахта латышских подразделений. До 1991 года советская латвийская историография превозносила их как «героических борцов с фашизмом». Сегодня же они считаются «бандитами», при том, что это слово в свое время использовалось советской пропагандой для обозначения «лесных братьев» — антисоветских партизан послевоенного времени. Последних сегодня чтят как «национальных сопротивленцев»[45]. Сегодня все чаще звучат призывы совместно вспоминать всех латышских участников военных действий, как на немецкой, так и на советской стороне, но это, по всей видимости, пока невозможно.
Заключение
В Латвии вновь и вновь можно услышать фразу, что Вторая мировая война закончилась только в 1991 году. В сегодняшнем восприятии советская власть после войны была всего лишь продолжением оккупации 1940 года. История Второй мировой войны, таким образом, становится историей мнимых «освобождений», сменяющихся оккупантов, закончившейся в 1991 году настоящим освобождением. Спустя пятьдесят лет после первой оккупации Латвии люди, мол, сами отвоевали свою независимость. Завоевание независимости одновременно стало обретением права на собственную интерпретацию своей истории. В 1994 году директор Института истории Янис Граудонис выдвинул следующее требование: «Латвийская история должна стать фактором, укрепляющим латышское национальное самосознание, пробуждающим гордость от принадлежности именно к этому народу и в целом служащим гарантом латышского народа и вечной латышской Латвии»[46]. В противовес этой точке зрения сегодня приходит сознание того, что образ истории в демократическом дискурсе постоянно воссоздается заново, что о его интерпретации можно и нужно спорить и что в сегодняшней полиэтничной Латвии существует множество «историй», каждую из которых необходимо принимать всерьез. Несмотря на все трудности, Латвия сегодня, через четырнадцать лет после восстановления независимости, постепенно вписывается в европейский исторический ландшафт, в центре которого находится стремление рассматривать прошлое вне всяких табу и в котором личное осмысление несправедливостей прошлого стало твердой опорой демократического правового государства.
Авторизованный перевод с немецкого М.Г.