Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2005
Наталья Александровна Конрадова (р. 1974) — старший научный сотрудник сектора «Языки культур» Российского института культурологии, автор ряда статей, посвященных наивному творчеству, интернет-культуре, а также российской военно-мемориальной традиции. Обозреватель информационно-аналитического канала «Полит.ру».
Анна Николаевна Рылева (р. 1962) — старший научный сотрудник сектора «Языки культур» Российского института культурологии, один из авторов энциклопедического издания «Историко-культурное наследие Воронежа», а также автор ряда статей, посвященных проблемам памятников и наивного искусства; член Союза журналистов Москвы.
Настоящих, именных могил после войн бывает мало. В местах боев солдат хоронят в безымянных братских могилах, а родственники и односельчане устанавливают стелы со списками имен — «кенотафы», пустые могилы. Но универсальная необходимость памяти не терпит пустоты, и появляются символические «могилы неизвестного солдата».
Военные мемориалы существуют в виде формул, которые принадлежат конвенциональному языку исторической памяти. Памятник является одним из самых прямолинейных и «наивных» знаков идентичности, как вещь, служащая для коллективного воспоминания.
Всю вторую половину XX века российское общество осознавало Великую Отечественную войну как центральное историческое событие, и сегодняшняя политика памяти, помимо стремления к поиску новых смыслов и форм, демонстрирует крепкую советскую наследственность. Наиболее активными периодами установки памятников и создания музеев были юбилеи победы (двадцати-, тридцати-, сорокалетие и так далее), однако каждый юбилей приносил новую тенденцию, отчуждая память от самого события, «упаковывая» его.
Три сюжета — память о близких, мемориальные «формулы» и политический контекст «увековечивания» — были в центре внимания при предпринятом нами исследовании военных памятников.
Вторая мировая и Великая Отечественная
Россия прямо наследует от СССР сознание «страны-победителя, спасшей мир от нацизма». Поэтому и структура памяти о Великой Отечественной войне, как единственный на сегодняшний момент «непротиворечивый» исторический сюжет, почти без изменений наследуется из советского публичного дискурса и занимает центральное место в сегодняшнем российском представлении о собственной истории.
В советской и постсоветской культуре война 1939(1941)-1945 годов почти никогда не называется мировой. В сознании россиян эта война принадлежит только российской истории. Противопоставление мирового и отечественного военного опыта через категорию «величия» войны хорошо представлено, например, в публицистике: «Эту самую страшную войну в истории ХХ века во многих постсоветских странах называют лишь Второй мировой […] Для нас она навсегда останется Великой Отечественной»[1].
С этой точки зрения вполне понятно, почему образ выигранной войны плотно сосуществует с травмой распада Советского Союза и почему конец советской империи вписан в контекст советской военной доблести: «в 1990-е мы потеряли страну, за которую в 1940-е отдавали жизни». Отсюда — и политическая активность движения ветеранов, и бурная оппозиционная критика государственной политики по отношению к ним. По прошествии шестидесяти лет военная история продолжает быть актуальной — как ориентир и как «лакмусовая бумажка», как последний оплот национального самосознания.
Один из методов опосредованного изучения проблем коллективной памяти и образа национальной истории заключается в исследовании мемориальной деятельности: образного ряда, символики и функций монументов; активности по их строительству или, наоборот, сносу; общественного согласия и структуры отношений власти и локальных сообществ в вопросах установки памятников и отношения к ним.
Если можно формализовать и произвести «ревизию» функций публичных памятников, то эти функции, по всей видимости, будут условно делиться на «политические» (обозначение общественного согласия по поводу оценки события или человека — скорби, уважения и так далее); «социальные» (трансляция актуальных смыслов, подтверждение исторической идентичности и коллективности переживания) и «психологические» («визуальный ряд», организующий и физическое, и социальное пространство города или деревни, более доступный и суггестивный, чем вербальное выражение того же значения в публицистике или риторике). Исследование этих функций в динамике дает представление сразу о нескольких проекциях общественного сознания: что хотелось сказать об отношении к событию, что в действительности было сказано, наконец, какие изменения претерпело первоначальное высказывание.
Военные памятники в Советском Союзе устанавливались тысячами, и хотя бы один монумент стоит в каждой деревне, из которых люди уходили на фронт, не говоря уже о мелких городах или районных центрах, где их бывает по нескольку. В процессе исследования памятников (их символического ряда, истории и «контекста») мы пытаемся понять, что происходило и происходит в локальных сообществах, как российские жители интерпретируют смыслы Великой Отечественной войны и на каком языке говорят о ней, существует ли массовая поддержка ее официального толкования, кто является инициатором «мемориализации», наконец, можно ли в современной мемориальной деятельности определить какую-либо тенденцию, говорящую об изменении оценки войны или отношения к ней.
На сегодняшний день серия экспедиций захватила несколько секторов Подмосковья — северо-восточный, от города Пушкино до Ногинска, куда немецкая армия не дошла и где не было боев, а также юго-западный, от поселка Снегири (41-й километр) до Можайска, где немецкая армия была остановлена и где шли партизанские бои. Далее планируется собрать материал по остальным секторам ближнего Подмосковья и Москвы, а затем обратиться к другим географическим зонам России. Параллельно идет исследование западноевропейского послевоенного мемориального опыта. К собственным наблюдениям мы добавили материалы интернет-ресурсов — как официальных (интернет-СМИ, порталы городских администраций и тому подобное), так и неофициальных (форумы региональных интернет-СМИ, персональные страницы, сайты общественных объединений и инициативных групп, сайты фотопубликаций и тому подобное)[2].
В этой статье мы старались как можно меньше обращаться к центральным, «официальным» мемориалам, ограничиваясь анализом местных памятников, которые, во-первых, устанавливались в массовом порядке и имели стандартное оформление, а во-вторых, лучше отражали реальную социальную ситуацию, поскольку инициировались «снизу».
Начало. 1940-е: личная память
Память о Великой Отечественной войне в первые послевоенные годы в СССР еще не была собственно «исторической памятью», пока война жила в повседневном опыте. Сразу после войны, с середины 1940-х годов в большинстве поселков появляются простые и дешевые бетонные стелы-кенотафы со списками имен ушедших на войну. Они были пирамидальной или прямоугольной формы, с красной звездой на вершине или на гранях. Принцип расположения такого памятника очень прост: он ставился у дома культуры или на краю кладбища; в мелких деревнях — на главном перекрестке или у колодца, там, где позже появляются автобусные остановки и сельские магазины. Эти стелы были предназначены для «внутреннего употребления», заказывались на деньги, собранные местными жителями, и функционировали как могилы-кенотафы с перечислением имен погибших, но без реального погребения.Для памятников Великой Отечественной войны это была уникальная ситуация: в большинстве случаев в первые послевоенные годы государство практически не участвовало в финансировании стел и обелисков; инициатива также исходила от местных жителей. Уже через двадцать лет после окончания войны организация памятников была в основном централизованной, а их установка кардинально поменяла смысл, переориентировавшись на официальную политику местных и центральных властей. Однако такая ситуация еще возникнет дважды: в конце 1980-х, при установке памятников «воинам-интернационалистам», и в конце 1990-х (памятники погибшим в Чечне — «чеченцам»).
Что касается государственной мемориальной политики, то интерес к сохранению памяти о войне был инициирован Наркомпросом, который осуществлял руководство музеями с 1918 по февраль 1945 года[3]. Впервые задача сбора материалов Великой Отечественной войны была поставлена в обращении «Ко всем работникам музеев» от 15 июля 1941 года, а затем подтверждена в письме от 15 ноября 1941 года («О сборе материалов Великой Отечественной войны»)[4]. Предлагалось собирать живопись, графику, скульптуру и другие материалы. Таким образом, через три недели после начала войны идея ее мемориализации уже появилась в музейных документах. Можно ли интерпретировать эту заинтересованность в сохранении памяти как молниеносную оценку идеологического потенциала войны? Во всяком случае, важность музейной деятельности для советской власти осознавалась руководством с самого ее появления — с Октябрьской революции, когда среди первых же декретов о власти, земле и мире вышли декреты об охране памятников[5]. Работа с «коллективной памятью» на протяжении всех советских лет была одним из ведущих направлений идеологической и пропагандистской деятельности. Уже со второй половины 1942 года начинают создаваться выставки в краеведческих музеях, посвященные войне или отдельным ее событиям (часть из них со временем стали самостоятельными музеями)[6].
В крупных и богатых населенных пунктах в 1940-е и в начале 1950-х устанавливали скульптурные памятники, на которых был изображен, как правило, солдат с винтовкой и в плаще (иногда рядом изображали женщину). Фигуры демонстрируют траурную скорбь, рядом с солдатом иногда ставился щит — символ военной доблести, в руках солдат держит опущенный вниз автомат или снятую с головы каску (в знак траура), а женщина — цветы или венок[7]. Эти солдаты, установленные в течение нескольких послевоенных лет во множестве городов и поселков, похожи друг на друга, а часто и вовсе отлиты из одной формы. Такие памятники ставились в городских скверах или на географически выделенных местах (возвышение, поворот реки). Часто на этих же местах раньше, до периода массового сноса, стояли церкви или часовни, располагались кладбища. В последние пять-десять лет церкви отстраиваются снова, и памятники приобретают новое звучание.
Постепенно мирная жизнь «съедает» реальность военного опыта, он мифологизируется и фиксируется по-новому. C конца 1950-х и в 1960-е годы в административных центрах начали устанавливать мемориальные комплексы, в которые могли входить архитектурные (стела, гранитные блоки треугольной или прямоугольной формы и тому подобное) и скульптурные (фигуры солдат) элементы; чуть позже там же появляется Вечный огонь[8]. Ставили такие памятники чаще у зданий местной администрации, у въездных дорог, на привокзальных площадях. В этот период у монументов появляются несколько иные функции и смысл. Поскольку их устанавливала уже не община (местные жители), а администрация, то субъектом «высказывания» становился город как административная единица, направлено оно было «вовне», а его содержание отчуждало личный и приобретало государственный, идеологический характер. Такие «административные» памятники устанавливались «на показ» (например, высшему начальству). Поэтому нередко они оказывались в местах, к которым трудно даже подойти, но которые заметны при проезде. Таким является мемориал в Котельниках, устроенный за оградой парка, близко к дороге, связывающей Котельники с Москвой (дороге с интенсивным движением).
В тот же период по всей России стали устанавливать большие памятники героям революции и Гражданской войны, связывающие эти исторические события с Великой Отечественной войной в одну сюжетную линию — сначала борьбы за власть Советов, а потом защиты созданного государства. Так, в 1956 году установлен памятник в Хабаровске «Борцам за власть Советов», в 1957 году (сорокалетие революции) — монумент «Борцам за революцию» и Вечный огонь на Марсовом поле в Ленинграде, в том же, 1957 году — стела героям Гражданской войны на Площади павших борцов в Волгограде (рядом с братской могилой солдат Сталинградской битвы). Наследственность исторических сюжетов, важных для конструирования советской идентичности, особенно явно выражается в использовании одних и тех же визуальных мотивов — например, при изображении партизана, иконография которого не претерпевала изменений с 1812 года. В 1950-е годы «партизан» в папахе и с бородой снова возникает на памятниках — и в качестве борца за власть советов, и в качестве солдата Великой Отечественной. Воспетый еще в конце XIX века русский крестьянин, защищавший отечество, практически без изменений переходит в визуальный ряд современных мемориалов.
1960-е: монументальность памяти
В 1960-е годы поколение участников войны начало сменяться следующим поколением. В области установки памятников это отразилось явным образом. «Мемориализация» приобретает государственный размах[9]. На уровне мелких населенных пунктов все активнее устанавливают большие («внешние») памятники и мемориалы, а в городах, имеющих ключевое стратегическое значение в истории Великой Отечественной войны, начинается строительство грандиозных мемориальных комплексов. С середины 1960-х годов в Ленинграде (1965-1975), Сталинграде (1967), Бресте (1971), подмосковном Дубосекове (1975), Курске (1983) и в других городах появляются уникальные памятники, созданные по специальному заказу большими бригадами художников.
Именно в этот период складывается советский официальный ритуал, связанный с освоением и трансляцией идеологических смыслов войны и победы, с оправданием жертвы и установками на дальнейшее мирное развитие. Постепенно отдельные изобразительные типы и составляющие памятника складываются в узнаваемый, стандартный мемориальный «тезаурус»; в скульптуре и архитектуре, поэзии, музыке, литературе и изобразительном искусстве оформляется канон изображения и трактовки солдатского подвига, человеческой жертвы и победы советской идеологии. В этот период действительно можно говорить о «готовых к употреблению» визуальных образах, которые сопровождают военную тему. Это, во-первых, нефигуративные пластические композиции, обозначающие торжественность места и значимость события (гранитные или бетонные конструкции, стелы, стены); во-вторых, скульптура — солдаты (образ мужественного воина-защитника), женщины (образ женщины-матери, иногда с ребенком), партизаны, журавли (после того как в 1969 году песня Яна Френкеля и Расула Гамзатова о журавлях в исполнении Марка Бернеса стала популярной), символическая кремлевская стена (если речь идет о защитниках Москвы); наконец, Вечный огонь или изображение факела.
1980-1990-е: память внуков поколения 1940-х
В конце 1980-х и начале 1990-х начинается новый тип мемориальной деятельности. К мемориалам, построенным на двадцать лет раньше, пристраиваются новые элементы. Появляется множество памятников с изображением матери (часто мать с ребенком), а также солдат. Солдаты изображены либо в бою, либо умирающими после боя, их позы полны драматизма, динамичны и экспрессивны. Монументальности и статичности, характерных для изображений 1950-х, нет и в помине. Рядом с мемориалами строятся церкви и часовни.
В деревне Починки под Ногинском на единственном перекрестке находятся автобусная остановка, продуктовый магазин, стела односельчанам, погибшим на войне, а также небольшая придорожная часовня. На вопрос, давно ли появилась часовня, местные жители отвечали, что она там стоит со времени появления деревни. Позже выяснилось, что ее «восстановили» (а точнее, построили «с нуля») два года назад. Однако легитимность этой постройки не подвергается сомнению, и для ее подтверждения история сооружения ведется «с самого начала».
Военные мемориалы сегодня
Неизгладимое впечатление на того, кто начинает искать мемориалы Великой Отечественной, производит одно универсальное обстоятельство: каждый видел и знает о них, но мало кто может сказать, где именно они находятся. По нашим наблюдениям, молодежь в мелких поселках, как правило, не знает о существовании военных памятников, даже если каждый день проходит мимо.
Один из опрошенных молодых жителей села Макарово в районе Красноармейска не смог сказать, есть ли в селе памятник погибшим во время войны. Как выяснилось позже, окна его дома выходят прямо на стелу.
Старшее поколение, как правило, следит за чистотой и порядком («женщины весной моют»), раз в год собирается у памятника, чтобы возложить цветы и послушать представителя местной власти. В городах мемориал является одним из мест прогулок или встреч (город Пушкино, памятник в центральном городском сквере, 1995 год).Мемориальные комплексы «старого типа» в крупных городах (с вымощенной площадью, большими гранитными композициями и Вечным огнем) днем становятся местом прогулок с детьми, а вечером — молодежных «посиделок» с пивом и обогревом у газовой горелки (Звенигород, Ногинск).
Наконец, в середине и конце 1990-х годов появляется новый тип памятника — героям-интернационалистам («афганцам»), участникам Чеченской войны, бойцам спецподразделений, жертвам политических репрессий. К старым могилам хоронят новые жертвы, чья смерть играет идеологически важную роль (погибшие при исполнении служебного долга во время захвата театрального центра на Дубровке, поселок Снегири), моряки затонувшей атомной подводной лодки «Курск» (мемориал на Серафимовском кладбище, Санкт-Петербург) и так далее. В этих захоронениях присутствует христианская символика, часто — иконописные образы, изображение ангела и тому подобное.
Ситуация меняется ежедневно — в микромасштабе, на локальном уровне. Но если посмотреть на эти изменения в пределах полувека, начинают проступать некоторые закономерности развития мемориальной деятельности. В последние годы можно четко наблюдать тенденцию к центробежности мемориального дизайна, к потере смыслового центра, который обязательно присутствовал во время монументального строительства 1960-1970-х. Если еще в начале и середине 1980-х в России к кенотафам героев Великой Отечественной войны приписывали имена воинов-афганцев (как это делали в Германии, фиксируя имена жертв Второй мировой на стелах Первой мировой)[10], то уже в конце 1980-х каждому событию ставился отдельный памятник, однако чаще всего эти памятники концентрировались в одном мемориальном месте, первоначально освященном памятником Великой Отечественной. Если в период массового строительства монументальных памятных комплексов (1960-1970-е годы) присутствовал единый сюжет, а композиция была иерархической (в центре находился главный монумент, стела или скульптурная группа, перед ним — Вечный огонь, вокруг, на гранитных плитах, — списки погибших), то в конце 1980-х и начале 1990-х годов иерархия нарушена, появляются не только памятники новым героям (или жертвам), но и новые памятники старым событиям.
В Красногорске на большом холме до 1950-х годов находилось старое сельское кладбище. После строительства жилых кварталов кладбище закрыли и уничтожили, на его месте сделали парк, а позже поставили памятник павшим воинам. С 1980-х годов на территории парка построили целый ряд памятников, в результате чего сегодня там можно видеть полноценный мемориальный «словарь» современности: военный мемориал 1970-х годов; камень «жертвам репрессий»; крест, поставленный жертвам войны в Дни славянской письменности; памятник солдату Великой Отечественной войны (1990-е годы); памятник и аллея памяти красногорцев, погибших в Афганистане; наконец, огороженный и снабженный табличкой 300-летний дуб — ровесник старого кладбища. Парк оказался удобным для мемориалов, поскольку является огороженной естественным образом территорией (вершина холма занимает несколько сотен квадратных метров), а также в связи с тем, что был вписан в городской ландшафт еще до строительства первого советского памятника именно как мемориальное место.
Сегодня не существует единого мемориального стиля, единого «языка» и все символические системы, от коммунистической до православной, равны. На уровне теории коммунистическая идеология не приемлет христианства, в либеральную доктрину не вписывается национализм, а память о политических репрессиях не сочетается с великодержавной системой взглядов. Однако в условиях отсутствия жесткой связи между означающими и означаемыми, в ситуации подвижных, «плавающих» смыслов этот конфликт не осознается как проблема, а следовательно, не является ею. Патриарх освящает могилу Неизвестного солдата, первоначально служившую символом победы советской антихристианской идеологии; символ военной памяти — Вечный огонь — передают по эстафете участникам спартакиады, хотя первоначальная олимпийская идея Пьера де Кубертена означает антивоенную «добрую волю». Разность семантических рядов, из которых прямо наследуется или заимствуется символика, остается незамеченной. Список подобных «противоречий» бесконечен, да только противоречия эти — «академические», несущественные для практиков.
Сегодня любые дискурсы о войне снова становятся актуальными: и воспоминания ветеранов в местных СМИ[11], и правительственные церемонии возложения венков, и православные обряды, и советские кинофильмы о разведчиках, и современное искусство, массово тиражирующее «большой советский стиль»[12]. В этом хаосе символической деятельности нельзя не зарегистрировать устойчивую тенденцию к возрождению советской военно-мемориальной традиции и системы патриотического воспитания, во многом репродуцирующих прежнюю образную систему (и в риторическом[13], и в визуальном плане), изменение которой происходит лишь в замене «советского народа» на «российский». Организуются спартакиады, военно-патриотические игры, школьные краеведческие экспедиции, творческие конкурсы, посвященные войне. В то же время и в ритуалах празднования Дня Победы, и в новых памятниках, посвященных Великой Отечественной войне, можно наблюдать попытку отхода к области «интимной», локальной, а не государственной, идеологизированной памяти. Снова акцентом становится жертва, а не только героизм, и тяжелый быт, а не только подвиг. Происходит возврат к первым послевоенным годам, к реставрации личного, еще не «упакованного» в государственное событие[14]. Устанавливаются памятники мирным жителям (Волгоград, 1995 год, к 50-летию победы), а в мемориалах, посвященных солдатам, все чаще появляется изображение матери и ребенка (Пушкино, Истра и другие).
В городе Руза в небольшом сквере у частной гостиницы стоит огромный валун — без надписи или других опознавательных знаков. Местные жители сообщили, что этот камень «ничего не означает» и его «из карьера просто так привезли». Потребность поставить памятник в этом случае продиктовало само место — сквер на перекрестке двух улиц, не занятый другими памятниками, но требующий какого-либо знака. Таким образом, мемориальная «привычка» стимулирует деятельность по установке памятников не меньше, чем другие необходимости идеологического или социального характера.
Однажды сложившаяся система краеведения, куда обязательным элементом входила история Великой Отечественной, сегодня повторяется в том «стихийном» краеведении, которое процветает в Интернете: многочисленные фоторассказы о российских городах непременно включают, помимо архитектурных памятников XVIII-XIX веков, военные мемориалы[15].
В 1993 году с принятием Верховным Советом РФ Закона «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества» произошло существенное изменение: впервые речь пошла о «защите отечества» в самом широком смысле - не только во время Великой Отечественной войны[16]. Тогда к уже имеющимся мемориалам добавляют новые мемориальные комплексы - в честь воинов, погибших в Афганистане, Чечне, при антитеррористических мероприятиях. Памятники Великой Отечественной оказываются для новых памятников своего рода мемориальным «ядром». По этому же закону все воинские захоронения, а также памятники и другие мемориальные сооружения и объекты, увековечивающие память погибших при защите Отечества, охраняются государством. В нем прописано, кто может быть увековечен, каковы формы увековечения и порядок захоронения; дано определение воинским захоронениям: «Захоронения погибших при защите Отечества с находящимися на них надгробиями, памятниками, стелами, обелисками, элементами ограждения и другими мемориальными сооружениями и объектами являются воинскими захоронениями. К ним относятся: военные мемориальные кладбища, воинские кладбища, отдельные воинские участки на общих кладбищах, братские и индивидуальные могилы на общих кладбищах и вне кладбищ, колумбарии и урны с прахом погибших, места захоронений в акваториях морей и океанов, места гибели боевых кораблей, морских, речных и воздушных судов с экипажами»[17].
Из приведенного текста видно, что в законодательстве упомянуты разного типа захоронения, в том числе братские (когда имена похороненных солдат неизвестны), но не рассматривается проблема кенотафа — могилы, где нет тела, но известно имя. И поскольку среди военных памятников, охраняемых государством, множество таких «пустых» могил, надо полагать, что они автоматически считаются воинскими захоронениями. Российские законодатели так и не смогли определить статус пропавших без вести. По отношению к ним «применение таких форм увековечения памяти, как занесение фамилий и других сведений о них в книги Памяти, а также посмертное награждение орденами, медалями и памятными знаками, вызывает сомнение, поскольку не о всех без вести пропавших могут быть получены сведения, подтверждающие факт их гибели»[18].
В настоящее время ответственность за установку, охрану и содержание памятника несут в основном главы местных муниципальных образований. В Москве это Мосгордума и Главное управление охраны памятников Москвы. Показателен в этом смысле перечень основных мероприятий по подготовке и проведению празднования 60-й годовщины Победы[19]. Он содержит, в частности, указание завершить государственный учет и паспортизацию отечественных воинских захоронений как в РФ, так и на территориях стран, с которыми заключены межправительственные соглашения о воинских захоронениях; соорудить 11 крупных военных мемориалов в различных местах сражений (ответственность за сооружение возложена на местные администрации), а особо выделено указание соорудить храм-памятник без вести пропавшим и погибшим, места погребения которых не установлены (до апреля 2005 года).
Наблюдается и еще одна любопытная тенденция: высшее военное начальство словно «стесняется» неопознанных тел и «удаляет» братские могилы с территорий центральных официальных кладбищ, захоранивая их на периферии.
В сентябре 1999 года на Перепечинском кладбище города Химки было решено выделить специальную территорию для захоронения солдат, погибших при защите отечества. Его стали называть «российским Арлингтоном». Однако уже в октябре несколько десятков неопознанных военнослужащих, погибших в первой чеченской войне, похоронили не там, а подальше от Москвы — на Богородском кладбище недалеко от города Ногинска[20].
***
Отечественная мемориальная практика никогда не была изолирована от международного символического и ритуального опыта, хотя в советский период и «позиционировалась» как эксклюзивная. С первой четверти XIX века в России устанавливались памятники Отечественной войны 1812 года, следующие европейской традиции (которая, кстати, появилась на Западе, в том числе, благодаря самому Наполеону и его египетскому походу). Источники некоторых символов и форм можно увидеть как в военных памятниках Европы или США, так и в древних культурах[21].
Наиболее интересным для сравнения с советскими мемориалами Великой Отечественной оказался послевоенный мемориальный опыт Германии, которая, как и Россия, пережила несколько этапов «мемориализации» (от национального объединения 1870-х и до сегодняшнего дня), демонстрируя определенные исторические закономерности. Особенно это касается Западной Германии, бывшей до последнего объединения 1989 года во «вражеском лагере»[22].
Мемориальный опыт Западной Германии
Первыми военными памятниками, которые ставились не только в крупных городах, но и «на местах», можно считать монументы офицерам, павшим в годы наполеоновских войн (обелиск на Каролиненплац в Мюнхене посвящен памяти 30 000 баварцев, погибших в наполеоновской кампании в России; построен в 1833 году). Однако их осталось совсем немного, а массовыми военные памятники стали уже после 1871 года, когда начали повсеместно ставить стелы-кенотафы, записывая на них имена солдат, живших в данной местности и погибших или пропавших без вести[23]. В некоторых случаях их не устанавливали заново, а делали из уже существующих парковых скульптур (например, обелиск с орлом на вершине, построенный в 1856 году в городе Клеве и преобразованный в военный монумент после 1871 года[24]).
Традиция установки локальных военных мемориалов в Германии практически не претерпевала изменений до последнего времени. В 1920-е годы, после Первой мировой войны, к памятникам 1871 года подписывали новые имена погибших[25]. Если же ставили новые стелы, то располагали их рядом со старыми, образовывая небольшие мемориальные комплексы. Как и монументы франко-прусской войны, это «локальные» памятники, они до сих пор стоят в каждом небольшом немецком городе — возле церквей или на кладбищах (иногда вместо стелы на внешней или внутренней стене церкви вешали памятную доску с именами ушедших). На таких памятниках можно обнаружить уже сложившийся символический набор: солдатская каска (иногда голова солдата в каске), широкий меч, крест («железный крест», у которого все «рукава» равны и на конце имеют расширение), дубовые листья. Надписи на них унифицированы, почти везде можно встретить слова: «Нашим павшим и пропавшим без вести от жителей города» или «Нашим героям 1914-1918 годов». Эти посвящения фиксируют память, но, как правило, не дают ее эмоциональной оценки[26] .
Немного реже простой стелы в небольших немецких городах можно увидеть скульптурные изображения солдат (приклонивший колено или стоящий, часто с символическим мечом в руке, в форме немецкого солдата XIX века). На таких памятниках встречаются и более сложные, «поэтизированные» тексты: «Кто хранит в себе зародыш будущего, тот имеет право заклинать мертвое» («WerinsichZukunftbirgt, darfdasTotebeschwören». И еще реже попадаются уникальные скульптурные композиции (например, памятник 1891 года в Эссене, где изображен офицер, держащий знамя и одновременно склонившийся над тяжело раненным солдатом)[27].
Ситуация меняется в 1930-е годы, во времена строительства «третьего рейха», когда правительство Гитлера активно занимается мемориальной деятельностью — в частности, идет массовая установка скульптурных памятников, посвященных воинам Первой мировой[28]. На этих памятниках часто изображались фигуры солдат (реже «Пьета» — мать, оплакивающая сына).
В 1938 году нацистское правительство построило в баварском Вюрцбурге[29] мемориальный комплекс, посвященный героям Первой мировой. Его композиция родственна советским военным мемориалам и включает Вечный огонь, стену с посвящением и центральную скульптурную группу. Шесть солдат несут седьмого в траурном марше, позади них — стена со списками погибших. Единственное композиционное отличие заключается в организации места для Вечного огня: он должен гореть на высоких столбах-воротах, установленных при входе на территорию мемориала, довольно далеко от самого памятника. Открытие мемориала было торжественным, на нем присутствовала администрация Вюрцбурга и представители центральной власти. После 1945 года он был превращен в мемориал обеих мировых войн, а сегодня находится на периферии туристических дорог и, хотя расположен в ста метрах от центрального туристического объекта — дворца-резиденции, практически не посещается. Местные жители либо не знают о его существовании, либо затрудняются сказать, когда именно и кем он был установлен.
Монументы 1930-х годов носят более драматический характер, чем посвященные тем же событиям монументы 1920-х, а надписи на них чаще бывают пафосными — они провозглашают «вечную память», «победу над смертью» и «жертву во имя жизни». В этот же период и инициатива возведения памятников, и финансирование, до 1930-х годов исходящие от общин или городских администраций (реже — ассоциаций ветеранов, клубов стрелков и тому подобного), становятся государственными, централизованными.
Первой реакцией на травму нацизма и войны в немецком обществе стала «амнезия»[30], а ограничения в мемориальной политике со стороны победивших стран лишь упрочили ее. Поэтому с 1940-х и до 1960-х годов большие монументы или мемориальные комплексы практически не строились и мемориальная практика по отношению к памяти о Второй мировой войне сводилась к установке небольших нейтральных монументов, а чаще, как было сказано выше, к приписыванию новых имен к старым. Надписи на «местных» кенотафах гласят: «Сыновьям города от местных жителей, в память», «Памяти жертв войны и всем в назидание», «Героям нашего отечества», «Жертвам Второй мировой войны от жителей города», «Прохожие, помните о жертвах войны» («DenSöhnenderGemeindeObersäckingenzumGedenken», «ZurErinnerungandieKriegsopferundanallezurMahnung» (город Бад-Зекинген), «DenHeldenunsererHeimat» (город Болль), «DenOpferndesII. Weltkrieges» (город Гёшвайлер), «Die ihr hier vorübergeht gedenket der Opfer des Krieges» (город Гриссен)). В местах, где происходили крупные события (снос синагоги, строительство концентрационного лагеря, массовые расстрелы и тому подобное), поколение 1940-х ставило камни с информирующими надписями, в которых, как правило, не были указаны конкретные виновники происходящего. Таким образом, у действий против евреев, против иностранцев, насильственно пригнанных на работы или участников Сопротивления как бы не было «субъекта». Речь шла об «кощунственных руках», разрушивших синагогу, или о «жертвах войны и насилия».
Сегодня информация о мемориальной политике Западной Германии — как «союзной» (первых послевоенных лет), так и внутренней (после разделения 1949 года) — крайне скудна. Ведомство по охране и уходу за памятниками земли Бавария сообщило, что в 1946 году союзным военным руководством был подписан декрет об уничтожении (до 1 января 1947 года) памятников, посвященных военным доблестям, а также национал-социалистической партии на территории Германии (этот декрет не коснулся обелисков и стел «местного значения», поминающих погибших на войне солдат). Действие декрета было отменено законом 1955 года «Высшей союзной комиссией»[31]. Однако до сих пор в Германии не существует ни свода (списка) памятников, ни централизованных каналов информации о датах и инициаторах установки, авторах и истории местных мемориальных объектов. (Для сравнения сообщим, что описью и изучением военных монументов в СССР занималось сразу несколько ведомств, в частности — аналогичное баварскому Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры, которое имело региональные отделения.)
С 1960-х годов новое поколение начинает новую мемориальную политику, и появляются новые памятники — «локальные» (в основном это памятные камни), монументы в «исторических местах» (Дахау, 1968 год, и другие) и в крупных городах (Берлин — памятник на месте разрушенной синагоги, 1965 год; указатель с перечислением концентрационных лагерей «Эти страшные места мы не должны забыть» («OrtedesSchreckens, diewirniemalsvergessendürfen»), 1967 год; Мюнхен — Площадь жертв фашизма и другие).
В 1990-е годы мемориальная волна в Германии достигает апогея. Этот период приходится на разрушение Берлинской стены и объединение Германии и на новую смену поколений, что приводит к принципиально новому подходу к решению проблемы «травматичной» немецкой истории. Уже с начала 1990-х появляется большое количество новых памятников. Однако по своей форме они редко выпадают из традиции минимализма стел и обелисков: как правило, это памятные камни с лаконичными информирующими надписями. В 1993 году в Берлине по заказу Берлинской мемориальной комиссии появляются художественные инсталляции художников Ренаты Стих (Renata Stih) и Фридера Шнока (Frieder Schnock) «Места памяти» — небольшие указатели с выписками из нацистских законодательных документов с пиктограммами на обратной стороне: «Евреи не могут быть членами общества Красного Креста» («JudenkönnennichtMitgliederdesDeutschenRotenKreuzessein»); «Еврейские юристы и нотариусы не имеют права практиковать в Берлине» («JüdischeAnwälteundNotaredürfeninZukunftnichtinRechtsangelegenheitenderStadtBerlintätigsein») и тому подобное. В 2001 году в Нюрнберге открылся Музей нацизма и национал-социалистической партии — в здании Конгресс-холла, не достроенного нацистским правительством в 1930-е годы. Экспозиция музея информативна, дизайн лаконичен: только тексты, фотографии и видеоматериалы на фоне кирпичных стен здания. Наконец, самый крупный немецкий мемориал, посвященный убитым европейским евреям, обсуждался с середины 1990-х годов[32], в 1999 был объявлен конкурс, а открытие состоится 8 мая 2005-го, в день празднования 60-летия окончания Второй мировой войны. Он построен на одной из центральных площадей Берлина и тоже состоит из простых камней, напоминающих надгробные плиты[33]. Зрительский накал эмоций достигается не скульптурными изображениями умирающих солдат или экспрессивными надписями (как это было в практике нацистского правительства в 1930-е годы, в советской мемориальной деятельности с 1960-х годов и частично в настоящее, постсоветское время), а количеством и площадью всего комплекса.