Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2004
Политизация «православного мира»
А.В. Митрофанова
М.: Наука, 2004. — 293 с.
Вопрос животрепещущий для нашей страны — могут ли среди православных быть такие же радикалы, как среди мусульман, и если да, насколько серьезным может оказаться их влияние? На этот вопрос попробовала ответить молодая сотрудница Дипломатической академии МИД России, кандидат политических наук Анастасия Митрофанова. Ее книга состоит из трех разделов, поочередно анализирующих мировой опыт, возможности православия как «политической религии» и перспективы интеграции политического православия в Европе.
Несомненный и большой плюс работы — автор умеет читать по-английски и потому имеет возможность доказать ссылками на толстые западные книжки, что мы не одиноки в этом мире и все, что российское общество делает в религиозной сфере, — уже где-то, когда то, с кем-то было. Митрофанова старательно и на многих примерах показывает, как работают религиозные институты в ситуации общественного кризиса, перенимая те функции, которые неспособно выполнять государство; как низовая инициатива верующих и политизированной интеллигенции позволяет не только восстановить смысл и социальное значение религии в их первоначальном виде (поддержание и распространение образования и содействие перераспределению средств для равномерного развития народа, нации), но даже помочь людям, говорящим от лица религиозного сообщества, взять власть в свои руки. Очень представительный обзор зарубежной литературы дает возможность разобраться в различиях между религией «гражданской» (сформированной или поставленной под контроль государством для объединения нации) и «политической» (тоталитарной идеологией, обожествляющей лично политиков и / или их идеи), «религиозным фундаментализмом» (модернизаторским возвратом к основам интерпретации вероучения) и «традиционализмом» (сохранением традиций своей общины и отвержением любых новаторств). Все это крайне полезно и уместно, и потому я бы рекомендовал читать первые две главы исследования всем отечественным ученым, занимающимся осмыслением глобальных процессов, — просто для расширения кругозора и отработки терминологии, которая в России пока еще недостаточно утвердилась.
Однако дальше список внятных примеров быстро сужается до сюжетов, связанных с Ираном, «теологией освобождения» в Латинской Америке (главным образом в Перу и Никарагуа), радикальным протестантизмом в США, с Сербией и Грецией. Остальные государства и регионы представлены обрывочной информацией, которая вроде бы подтверждает сказанное, однако у человека с меньшим, чем у автора, багажом знаний оставляет впечатление легкого головокружения. Почти половина книги оказывается перегружена множеством цитат и ссылок на различные исследования и источники и терминологической многоголосицей (в третьей части в полемическом порыве автор фактически откажется от той системы координат, которую определила в первой). Среди них можно найти безусловно правильные, хотя и разнохарактерные замечания и мысли западных и отечественных специалистов о проявлениях современной религиозной жизни (например, многочисленные цитаты из работ известного исследователя ислама Оливье Руа), которые, безусловно, стоило донести до среднего российского преподавателя и аспиранта.
В хаосе цитат и примеров во второй части книги автор пытается исследовать путь изменения православной националистической идеологии в России начиная со славянофилов, пересказывая некоторые доступные ей исследовательские работы и доказывая очень спорный тезис о том, что в России влиятельными православными идеологиями были лишь евразийство и панславизм. Хотя Анастасия Митрофанова дает сжатый обзор и других православных политических направлений мысли, особо они ее не занимают (например, два абзаца — про черносотенное движение, действительно массовое, имевшее сложную и хорошо разработанную идеологию и влияние на протяжении достаточно длительного периода, ни слова — про концепцию «Русь — третий Рим»). Наконец, в третьей части работы, которая перестает напоминать выписки к кандидатской диссертации, автор дает волю своему исследовательскому таланту.
Наверное, каждый исследователь в процессе работы, пусть и подсознательно, приходит к тому, что начинает переживать за объект своего изучения и стремиться к тому, чтобы он как можно лучше и правильнее развивался. Обычно в этот момент нужен научный руководитель или, на худой конец, толковый редактор, который стукнет кулаком по клавиатуре и скажет: «Стоп, это уже слишком». В случае «Политизации “православного мира”» такого человека не нашлось. Автор, начавшая с трансляции вполне либеральных и толерантных утверждений в первых главах книги, в третьей части, заговорив наконец на своем языке, стала строить планы деятельности православного правительства России в соответствии с идеями одновременно панславизма и евразийства, которые сделали бы честь и многократно цитировавшемуся Анастасией Митрофановой Александру Дугину.
Откуда же возьмется православное правительство, при том что автор признает отсутствие в России сколь-нибудь влиятельных партий или других политических сил, разделяющих подобный комплекс идей? И тут становится понятно, к чему столь узкий и назойливо повторяющийся круг примеров из жизни Ирана и Латинской Америки. По мысли Анастасии Митрофановой, неизбежно должно появиться массовое политическое православное движение, которое восполнит государство в сфере утраченного социального сервиса. Некие православные мирянские организации, действующие на средства, выделенные иерархами, и членские взносы, будут открывать в пригородах крупных городов, где концентрируются «новые бедные», благотворительные центры, которые одновременно будут центрами политической мобилизации радикалов по перуанскому образцу. То есть предполагается, что нынешние идейные борцы с «незаконными мигрантами» будут заниматься православной катехизацией и лечением полуграмотных узбеков и китайцев, переселившихся в Тюмень и Екатеринбург. Оставляя в стороне расизм нынешнего православного духовенства, это нереально уже хотя бы потому, что автору не удалось найти ни одного примера, когда христианские организации за рубежом, при всем их толерантном отношении к другим этническим группам, осуществляли бы удачную миссию (тем более компенсировали функции государства) среди иноверующих мигрантов, особенно мусульман.
Далее, по мысли Анастасии Митрофановой, массовое православное движение неизбежно придет к власти в России, и уж тогда обязательно начнется процесс интеграции православного мира, образование славянских православных автономий в Казахстане, Кыргызстане и Латвии. Останется ли к тому далекому времени в этих странах компактно живущее славянское население, на каком языке оно будет говорить и во что верить, автора не занимает. Главная проблема для нее в том, как бы не поссорились Россия и Греция из-за лидерства в православном мире. Особую пикантность этим размышлениям придает игнорирование автором факта членства Греции и Латвии в ЕС, а также грядущее вступление в Евросоюз Болгарии, Румынии и Сербии.
Учитывая, что первые две части работы написаны с либеральных позиций, читателю остается гадать, что все это означает — увлечение ли предметом исследования, остатки ли идейного наследия православного министра иностранных дел Игоря Иванова (учитывая место работы автора) или пример того, до чего может довести традиция, принятая в отечественной (да и не только) политологии: иметь общение с текстами, но не с людьми, обращать внимание на то, как затейливо ветвится мысль идеолога, а не на то, сколько людей ее поддерживает и что они реально делают для ее реализации. А уж о том, чтобы найти реального православного политика и задать ему свои вопросы, речи не идет в принципе. Отсюда и возникают фантазии, которые, будучи помещены в книге, имеющей научный статус, начинают жить своей жизнью и влиять на умы как будущих преподавателей, так и чиновников министерств, которым приходится идейно обосновывать очередной зигзаг отечественной политики. Теорию они читать не будут (скучно и сложно), а евразийско-панславистские фантазии им вполне доступны. И тогда книга произведет тот ксенофобский, пусть паранаучный, но политически значимый эффект, борьбе с которым автор посвятила столько правильных слов.
Николай Митрохин
Национальный вопрос в городском сообществе. Социокультурные характеристики межнациональных отношений в большом уральском городе на исходе ХХ века
Отв. редактор О.Л. Лейбович
Пермь: Пермский государственный технический университет, 2003. — 326 с. — 500 экз.
Пять ученых-гуманитариев провели социологическое исследование и опубликовали книгу. Шесть глав с немалыми приложениями, как и приличествует научному изданию. Выводы направлены на изменение политики в отношении национальных меньшинств.
Что касается корректности исследовательских процедур, то я предоставил бы слово кому-то из специалистов по массовым опросам, которые сами искренне верят в магию получаемых чисел. Я искренне не понимаю, почему автор судит о населении города в целом, опросив дачников (кстати, сама по себе идея любопытная — возможно, именно дачники та самая благодарная категория респондентов, у которых хватает свободного времени и для которых приход интервьюера становится развлечением на фоне слабого разнообразия дачной повседневности). Меня не убеждают рассуждения авторов, что дачники — это и есть «сколок» населения города или хотя бы его среднего класса. Хотелось бы узнать, как там с выборкой, когда нам неизвестны характеристики генеральной совокупности «дачников», да и сама эта совокупность определена весьма приблизительно. Но обратить внимание читателя хочется на другое.
Развитие советской социологии шло по экстенсивному пути.И, увы, социология российская во многом продолжает эту традицию. Для примера. На заре ее туманной юности ленинградские социологи провели массовый опрос рабочих на предмет их отношения к труду. По проложенной колее повалили толпой другие, и вскоре появились уже сотни исследований-близнецов в этой области, различить которые можно было лишь по их территориальной привязке. Новых идей такие исследования не приносили. Зато стало затруднительным найти город, где ушлые аспиранты еще не успели отметиться со своими анкетами. Поэтому не исключаю, что при некоторой настойчивости мы можем разыскать сведения об отношении к труду в Урюпинске, Чухломе или Крыжополе в славные времена застоя.
Иные времена — иные нравы. Точнее, темы, поскольку нравы-то прежние. Изучение «социалистического» отношения к труду, естественно, потеряло свою актуальность. Зато появилась новая нива, жать которую не пережать, — «межнациональные отношения» (ранее это называлось «дружбой народов»). Государство проблематизирует этничность — отсюда такое внимание к так называемой «национальной политике». Социологи с удовольствием осваивают государственные инвестиции в новый инструмент политики «разделения и властвования», обслуживая власть и освящая авторитетом науки измышления политиков и чиновников.
Никто и никогда внятно не объяснит, как это можно вступить в «межнациональные отношения» (здесь я не имею в виду отношения межгосударственные!). Вероятно, исследователи исходят из того, что «нация», или «народ», «этнос», — это социальные организмы, которые в отношения и вступают (дружат или конфликтуют). Большинство социологов смотрит на мир через этнические очки, а посему любые «отношения» готовы анализировать как «межнациональные» уже только потому, что каждому человеку «объективно» приписана «национальность». Всякое действие или бездействие человека интерпретируется как проявление «этнической культуры», «менталитета».
Казалось бы, ну есть такая традиция. Априорно разделить население на группы (например, по этничности), а потом искать различия между ними, задавая людям какие-нибудь вопросы. Различия в любом случае обнаруживаются, как бы народ ни делить. Останется только грамотно прочитать «двухмерки» и посчитать коэффициенты корреляции, а это каждый (пост)советский социолог умеет. Конечно, понять таким образом в этой этничности ничего нельзя, зато можно «объяснить», хотя и страхуясь от возможной критики немереным употреблением слов «возможно», «вероятно», «скорее всего» и тому подобных. В этой традиции работает подавляющее большинство российских этносоциологов. Леокадия Дробижева и ее — не побоюсь этого заслуженного наименования — школа довели такого рода исследования до мыслимого совершенства (но вот, скажем, до Перми у них руки не дошли, так что повезло тут пермским социологам, опередили московских коллег).
Однако традиция, которую я упомянул, отнюдь не безобидна. Поскольку социолог обладает властьюназывать, то он не просто «объективно» исследует, «что думают люди», но и санкционирует (а иногда прямо навязывает информантам) процедуры, классификации, логику обращения с окружающей действительностью. «Официальные и академические объяснения и интерпретации становятся частью конструирования конфликта также и в повседневности так называемых “простых” людей»[1]. Социолог конструирует те или иные категории населения, приписывает им определенные характеристики (например, «культурные»), опираясь — разумеется! — на «эмпирические исследования» или соображения «здравого смысла». Сформированные представления через СМИ, высказывания чиновников или хотя бы через обсуждение все той же «национальной политики» попадают в публичность, обрастая все новыми деталями, и неким образом отражаются в головах тех самых «простых» людей.
Одним из следствий подобных исследований является то, что они способствуют дальнейшему распространению в обществе расистских настроений. Примеры того легко обнаружить в рецензируемой книге. В приложении приводятся «характеристики национальностей, названные респондентами». Угадай, читатель, с трех раз, о ком идет речь в следующем перечислении: «агрессивность, бандиты, бездушные, бессердечие, властные, воинственные, воры, враждебные, вредность, вспыльчивые, высокомерные, гордые, гостеприимные, грубость, достоинство, дружные, единство, жадные, жестокие, захватчики, звери, злопамятные, злые, коварные, кровожадность, лень, лицемерные, мстительные, наглость, настороженность, национализм, ненависть к русским, необразованность» и далее (всего 58 характеристик). Правильно, чеченцы (с. 308). Вот и готовый образ врага.
Социолог, ничтоже сумняшеся, предлагает людям (которые, возможно, до егопоявления даже не задумывались о столь волнующих исследователя вещах) оценить уровень интеллекта тех или иных «национальностей», степень их чуждости, указать, какой национальности не должен быть кандидат в мэры Перми, высказать свое мнение о том, с человеком какой национальности он не одобрил бы брак своей дочери, и так далее и тому подобное. Вам не кажется, что сам факт использования авторами расистских инструментов измерения (мало чем, впрочем, отличающихся от аналогичных инструментов других «этносоциологов» и «этнопсихологов») оказывает сильное влияние на респондентов? Я не сомневаюсь при этом, что, укрепляя такими исследованиями расизм и ксенофобию в обществе, исследователи искренне считают себя борцами с расизмом.
Когда-то мой руководитель в советском академическом институте советовал мне особенно не переживать, когда речь шла о приличествующих статье ссылках. Он утверждал с присущей ему иронией, что вполне достаточно сделать три ссылки: на «классика», на себя и на какую-либо статью малоизвестного исследователя в практически недоступном журнале или сборнике. В книге эта формула трансформирована с учетом сегодняшних реалий. Немного классиков (уже социологических!) и очень скромно себя авторы представили. Но зато по объему третьестепенных авторов, многие из которых «никому не известны», тут явный перебор. Удивляет даже не это, а то, что почти все они «иностранного происхождения», а их работы опубликованы 30-40 и более лет назад в малодоступных изданиях.
Вообще создается впечатление, что книга написана еще в советское время. На это наталкивает не только взгляд на приведенные источники (явное большинство литературных отсылок относятся к середине прошлого века). Можно утверждать, что теоретическая концепция исследования опирается почти исключительно на советскую литературу по урбанистике и этносоциологии. Впрочем, авторы и не скрывают, что относят себя к господствовавшей в СССР школе Юлиана Бромлея (с. 115), который, будучи последовательным примордиалистом, разработал известную теорию этносов. Сегодня редко кто рискнет открыто объявить себя сторонником этой школы, этих «лаптей и онучей» современной социологии. Авторы рецензируемой книги рискнули.
Обилие публикаций, подобных представленной, наталкивает на мысль, что у многих социологов существует убеждение, будто даже поверхностно знакомиться с современной дискуссией по этничности необязательно. Как будто достаточно вспомнить те книжки советских обществоведов, которые были прочитаны авторами в бытность их когда-то аспирантами. Оказывается, ничего заслуживающего внимания не произошло за последние 15 лет для той самой социологии, которая и сегодня надежно окопалась от «западных влияний». И такая ситуация характеризует отнюдь не только «провинцию». Рецензируемая книга далеко не худшая (написана, по крайней мере, нескучно и без характерного для советской социологии наукообразного стиля, пробравшись сквозь который обнаруживаешь тривиальности или отсутствие какой-либо мысли вообще) в ряду длинного ряда подобных поделок. Это тупик.
Виктор Воронков
Российская империя в сравнительной перспективе
Сборник статей / Под ред. А.И. Миллера
М.: Новое издательство, 2004. — 384 с. (Новые границы). — 700 экз.
Вынесенное на форзац сборника досадующее утверждение одного из его авторов: «…империи остаются все еще недостаточно исследованной областью знания» — уже не выглядит столь бесспорным, как это было бы еще 10 лет назад. Происходящее с имперской проблематикой в последние годы, похоже, не вполне осознается даже погруженными в нее специалистами. Дело не только в стремительном количественном росте (новые издательские проекты, семинары, конференции умножаются непрерывно); не только в росте качественном (в основу «Российской империи в сравнительной перспективе» легли доклады, представленные только на одной конференции, состоявшейся в Москве в 2003 году, и средний уровень вошедших в книгу текстов радикально отличает ее от обычных собраний конференционных papers; кстати, другая часть докладов одновременно опубликована по-английски — Miller A., Rieber A. (eds.) Imperial Rule. N.Y.; Budapest: CEU Press, 2004). Более всего поражает сам факт возникновения вокруг темы империи динамичного транснационального научного сообщества и тот уникальный режим внутренней коммуникации, который в нем сложился (даже спорадическое включение в него является для рецензента поистине бесценным личным опытом).
Как видно уже из оглавления книги, эти кочующие по академическим центрам всего мира люди изучают разные времена и пространства – Российскую империю, Британскую, Османскую, Испанскую, Германскую, державу Габсбургов… Их привлекают весьма разнообразные сюжеты: общие параметры сравнения империй («живые классики» imperialstudies Альфред Рибер и Доминик Ливен), факторы экспансии и роста империи (еще один «классик» — Андреас Каппелер), структура и специфика имперских элит (Александр Каменский, Евгений Сергеев, Ханс Петер Хёе, Селчук Акшин Сомель), экономические обмены (Кемаль Чичек, Борис Ананьич, Екатерина Правилова), судебно-правовые практики (Джейн Бёрбэнк), воображаемые пространства «ментальных карт» (Анатолий Ремнев и Алексей Миллер, чья неукротимая энергия, кстати, в значительной мере и обеспечила появление этого издания). Их работы очень различаются в методологическом отношении, располагаясь в диапазоне от «цивилизованного», но от того не менее жесткого позитивизма до изощренных конструктивистских штудий. И тем не менее им удается работать вместе, прислушиваться друг к другу, корректировать и совершенствовать собственные построения. Как эта уникальная «химическая реакция» оказалась возможна в ситуации, когда взаимная непереводимость исследовательских языков, казалось бы, превратилась в гуманитарных науках из остро ощущаемой проблемы в печальную данность?
Причин тому, предположительно, две. Во-первых, кажется, что сама специфика предмета нечувствительно катализирует взаимодействие его исследователей. Империя как принципиально разомкнутое, интенционально безграничное сообщество, интегрированное универсальными ценностями и при этом сочетающее широкое разнообразие культурных и социальных практик с вариативными формами участия в исполнении общей миссии, как бы получает свое отражение в новой Respublica litteraria, объединившей уже сотни ученых (кстати, здесь особенно многочисленны столь редкие в гуманитарных науках примеры свободного и полноправного вхождения российских специалистов в глобальную профессиональную среду). Стоит, впрочем, попутно отметить, что пока это сообщество объединено именно предметом, а не методом. Почти любое новое исследование имперской темы, посвященное сколь угодно экзотическому ее повороту и почти независимо от авторских методологических ориентиров (самое строгое соблюдение общих профессиональных стандартов, конечно, императивно), встречается с доброжелательным интересом. Неизбежный процесс отбора одних аналитических оптик и маргинализации других в imperial studies еще только начинается.
Во-вторых, новейшие исследования империй входят в ощутимый резонанс с самим устройством современного мира, которое все чаще описывается как имперское. Возможно, как раз современность формирует тот единый контекст, в котором вроде бы посвященные несхожим темам работы начинают перекликаться между собой, производя мощный синергетический эффект. Поэтому рецензируемый сборник может быть прочитан как развернутая расшифровка подзаголовка нашумевшей недавно книги Найла Фергюсона «Империя», в которой история «становления и упадка британского мирового порядка» трактуется как «уроки для глобальной власти», ныне правящей миром.Imperialstudies и впрямь воспринимаются как актуальная политическая дидактика. Обоснование авторами сборника необходимости сравнительной перспективы в исследовании империй выглядит действительно убедительно. Однако это именно разомкнутая перспектива. Целостный концептуальный аппарат сравнения империй еще не выстроен, большинство текстов книги посвящены все же специальным сюжетам, труд совершения самих компаративных операций в значительной мере предоставляется читателю — и в этой перспективе возникает современность. Очень похоже, что история империй пишется сегодня — и пишется успешно — потому, что она продолжается.
Святослав Каспэ
Страстi за нацiоналiзмом. Iсторичнi ессеї
Ярослав Грицак
Київ: Критика, 2004. — 344 с.
В сборник «Страсти по национализму» вошли рецензионные статьи, эссе и выступления с 1996 по 2004 год одного из наиболее ярких представителей украинской историографии, львовского историка Ярослава Грыцака. Рецензии на книги и эссе, касающиеся как прошлого, так и настоящего Украины, дают возможность понять спектр важных для этой страны вопросов после 1991 года.
«Страсти по национализму» можно определить как введение в ремесло историка Украины XIX-XX веков. Однако основной вопрос, волнующий автора, — какой будет Украина завтра. И с этой точки зрения книга важна как еще одно напоминание о необходимости учитывать влияние исторического фактора в социологических и политологических исследованиях. Как пишет Грыцак: «историки — странные люди. Если их спросить, почему на Украине не идут реформы, они начнут свой ответ с крещения Руси или монгольского нашествия» (с. 179). Грыцак как специалист по новой и новейшей истории одно из первых мест в сборнике отводит рецензиям на книги по истории крестьянства, развитию национального самосознания, модернизации и украинской революции.
Грыцака интересует как методология изучения, так и интерпретация прошлого с позиций дня сегодняшнего, которая важна для него как залог будущего развития Украины. Именно этой проблеме посвящена открывающая сборник статья «Как преподавать историю Украины после 1991 года?». Грыцак обращает внимание на необходимость пересмотра традиционной схемы «будителей», которая в украинской версии «начинается с Котляревского, следом за которым идут Шевченко с кирилло-мефодиевским братством, Грушевский и Центральная Рада, а потом через героев “украинизации” двадцатых годов в Советской Украине и украинских националистов на Западной Украине переливается в национально-освободительную борьбу во время Второй мировой войны и диссидентское движение 1960-1980-х годов, чтобы наконец достичь кульминационного момента — провозглашения независимости Украины в 1991 году» (с. 20). Грыцак объясняет, что «на самом деле учитель украинской истории должен был бы показать, что современный “украинский проект” появился в результате взаимодействия различных идеологий и политических движений, в том числе и тех, которые были принципиальными противниками украинской независимости» (с. 21). В признании этого факта Грыцак видит не только научную, но и политическую необходимость, так как вне зависимости от своей политической и национальной ориентации каждый житель Украины несет ответственность за будущее этой страны. Кроме того, с точки зрения Грыцака, на уровне школы должно объясняться, что во многом благодаря игре случая дети изучают историю Украины в качестве отечественной истории, а не истории России или Польши, а объединение Закарпатского и Черниговского районов в рамках одного государства не было неизбежным (с. 21-22).
Тема единства Украины проходит красной нитью практически через всю книгу. В ответ на предположения о существовании двух или чуть ли не двадцати двух Украин Грыцак советует: «Если по какому-то телеканалу или в газете увидите программу или статью о роковом, непреодолимом, принципиально непримиримом и т.д. и т.п. языково-культурно-политическом “делении Украины”, смело переключайте канал или переворачивайте страницу — жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на старые и бородатые анекдоты» (с. 228).
В статье «О смысле и бессмысленности национализма на Украине» Грыцак, анализируя результаты социологических исследований по Донецку и Львову в 1994-2001 годах, приходит к выводу о том, что национализм в Восточной Европе не играет центральной роли, а национальной самоидентификации не следует приписывать первостепенное значение (с. 195). Правда, исходя из теории Эрнеста Геллнера о временных зонах национализма, Грыцак высказывает предположение о том, что «Донецк показывает галичанам, какими они были 150 лет тому назад. Львов показывает жителям Донецка, какими они могли бы стать через какие-нибудь 50 лет, если бы постсоветское украинское государство было таким же либеральным, как империя Габсбургов» (с. 194). Отметим, что, прежде чем стать либеральной, империя Габсбургов сперва должна была вообще состояться. Впрочем, размышления в рамках «якобы да кабы» приводят зачастую к тому, что в огороде — бузина, а в Киеве — дядька. Согласно другим концепциям в настоящее время первостепенное значение в Европе имеет региональная идентификация, так что скорее Донецк на 150 лет ушел вперед от Львова, а приводимая Грыцаком во введении цитата из книги 1977 года Энтони Смита о национализме как идеологии, согласно которой «каждый человек должен идентифицировать себя с нацией ради собственной свободы и самореализации, а лояльность к нации занимает самое важное и первое место среди всевозможных проявлений лояльности (по отношению к семье, религии, классу, партии или полу» (с. 6), требует пересмотра, который, собственно, и производит автор, утверждая, что «нет оснований думать, что он (национализм) был решающим везде, для всех и всегда. Точно так же нет серьезных оснований — кроме собственных интересов групп, которые заинтересованы в этом, — использовать национальную парадигму как единственный или даже главный движущий принцип украинских исследований» (с. 196).
Книга Грыцака затрагивает крайне важные проблемы украинской истории, о которых прошедший советско-российскую школу читатель зачастую не подозревает. Речь идет об Украинской повстанческой армии, событиях на Волыни 1943 года, бросивших тень на украинско-польские отношения, уничтожении евреев на украинских землях во время революции и Второй мировой войны. Кроме того, книга наглядно показывает необходимость отказа от позитивизма в исторических исследованиях, обращает внимание на пользу применения компаративистского подхода и ухода от признания собственной уникальности по любому вопросу.
Мария Крисань
TheAnatomyofFascism
RobertO. Paxton
London etc.: Penguin Allen Lane, 2004. — 321 p.
Роберт Пакстон широко известен как исследователь вишистской Франции. Можно без преувеличения сказать, что его работы на эту тему, когда в 1970-е годы были опубликованы на родине маршала Петена, произвели шок среди французской публики. До того момента даже профессиональные историки не имели представления о масштабе преступлений этого авторитарного режима и масштабе его вовлеченности в нацистскую программу по уничтожению евреев.
Новая книга Пакстона — своего рода резюме, итог более чем сорока лет занятий эпохой европейского фашизма. Для неспециалиста, да и для специалистов по тем или иным аспектам фашизма эта сравнительно небольшая работа сможет послужить надежным компасом для ориентации в океане эмпирической и теоретической литературы на эту тему. Сила пакстоновского подхода — именно в удачной попытке встроить то огромное количество исторических исследований о немецком, итальянском и других фашизмах, которое превратило политическую историю 1920-1930-х годов в один из наиболее изученных периодов западноевропейской истории, в теоретическую дискуссию о сущности фашизма. Оппонирует Пакстон в первую очередь теоретикам так называемого «фашистского минимума», все усилия которых направлены на поиск краткой формулы, определяющей фашизм и способной послужить лакмусовой бумажкой для определения фашистской природы того или иного движения. Эти авторы, наиболее известным из которых является Роджер Гриффин, в какой-то момент даже провозгласили «новый консенсус», всерьез полагая, что, определив фашизм как «палингенетический ультранационализм», они раз и навсегда разрешили вопрос о сути этого явления и сходствах между его различными вариантами[2].
Пакстон предлагает подход, прямо противоположный подобным стремлениям освободить чистое ядро исторического явления от случайной шелухи. Вместо того, чтобы попытаться выявить общие для всех фашизмов черты путем досконального анализа книг, программ и прокламаций теоретиков и практиков этих движений, он прослеживает их реальные действия, а также действия тех временных или постоянных союзников, без которых они никогда не смогли бы захватить власть.
Для этого автор разбивает развитие фашизма на четыре стадии: 1) возникновение, 2) укоренение, 3) завоевание власти, 4) властвование, с его разнонаправленными тенденциями к радикализации и энтропии. Такая периодизация позволяет уделять должное внимание тем группам, которые играли определяющую роль на каждом этапе. Если на стадии возникновения крайне важную роль играют фашистские интеллектуалы вроде Альфреда Розенберга или Хосе Антонио Примо де Риверы, то на дальнейших этапах развития фашизма их влияние становится минимальным, и потому чрезмерный интерес к их теориям приводит к излишне интеллектуализированному представлению о фашизме, лидеры которого ради власти были готовы фактически на любые коалиции и отхождения от чистоты первоначальной доктрины. (Именно поэтому Пакстон скептически относится к известному тезису Зеэва Стернхелла о Франции как родине фашизма.) Далее, считает Пакстон, прожектор следует обращать, соответственно, на активистов и массовую базу фашистских партий, создавших условия для его укоренения в качестве одного из наиболее влиятельных движений; на консервативных политиков, предпочитавших Муссолини и Гитлера немецким и итальянским коммунистам и социалистам; и на «нефашистскую» государственную бюрократию, с которой по крайней мере до 1942 года приходилось считаться даже Гитлеру, несмотря на довольно успешные попытки заменить ее параллельными партийными структурами. При таком подходе «полноценность» того или иного претендента на роль фашистского движения определяется не только и не столько доктринальной чистотой, сколько энергичностью его продвижения от одной стадии развития к другой: кружки интеллектуалов — менее богатый материал для изучения фашизма, чем военизированные движения типа фалангистов 1920-х годов или сегодняшнего РНЕ, но и последние, пока их база ограничена узким кругом симпатизантов, сообщают нам о фашизме меньше, чем фашистские партии, ставшие признанной частью политического ландшафта.
Несмотря на краткость изложения, Пакстону удается создать гораздо более объемный и сложный образ фашизма, чем большинству авторов общих введений в эту тему — по крайней мере в том, что касается «классических» европейских воплощений фашизма. (Ведь до сих пор даже некоторые историки воспроизводят мифы о том, будто Гитлер был демократически избран на пост рейхсканцлера или будто Муссолини захватил власть путем военного переворота!)
Самая слабая часть книги — седьмая глава («Другие времена, другие места»), в которой Пакстон рассуждает о том, какие политические движения, возникшие после 1945 года, заслуживают лейбл «фашистских». Если литературой и источниками о французском, итальянском и немецком фашизме он владеет блестяще, да и вполне убедительно пишет о взаимодействии между фашистскими движениями и авторитарными режимами в Венгрии, Румынии, Испании и Португалии, то пассажи о послевоенной Европе, Японии и Южной Африке написаны на любительском уровне, а суждения о постсоциалистической Восточной Европе полны журналистских обобщений и просто грубых ошибок. Так, Пакстон убежден, что движение «Память» возникло после 1991 года и что «в России и Восточной Европе» (выделено мной. — М.Г.) гипотетический новый фашизм станет «славянофильским» и антисемитским, в отличие от вероятного антиисламского крена фашизма западноевропейского (p. 174).
Немного разочаровывает и последняя глава. Рассмотрев основные существующие подходы к изучению фашизма, такие, как теория тоталитаризма, марксистский подход и «культурологический» анализ фашистской пропаганды, Пакстон, несмотря на все оговорки, старается все же дать этому феномену общее определение: «Фашизм можно определить как форму политического поведения, отмеченную навязчивой озабоченностью упадком, унижением или жертвенной ролью сообщества и компенсирующими культами единства, энергии и чистоты, когда массовая партия ярых националистических активистов, с трудностями, но эффективно сотрудничающих с традиционными элитами, отказывается от демократических свобод и при помощи насилия и не считаясь с нравственными или правовыми ограничениями преследует цели внутренней чистки и внешней экспансии» (p. 218).
Существенные преимущества такого определения перед множеством других дефиниций по крайней мере неочевидны. Но здесь дело, пожалуй, не в недостатках пакстоновского подхода, а в неустранимом противоречии между историографическим императивом исследовательской точности и аналитическим требованием выявления общих черт. Вряд ли среди нескольких сот книг и статей, приведенных автором в подробной аналитической библиографии, найдется много примеров столь удачных компромиссов между теорией и эмпирикой, каким стала «Анатомия фашизма».
М.Г.
Im Raume lesen wir die Zeit. Über Zivilisationsgeschichte und Geopolitik
Karl Schlögel
München; Wien: Hanser, 2003 — 567 S.
Карл Шлёгель известен как историк культурных и интеллектуальных связей между Россией и Западной Европой на протяжении всего XX века, а также как публицист, формирующий взгляд на российскую культуру большой части образованной немецкой публики. Поэтому при виде подзаголовка его последней книги («В пространстве время мы читаем. Об истории цивилизаций и геополитике») естественно возникает мысль, что перед нами — анализ двух популярных в постсоветской России псевдонаук, дополняющий вышедшую незадолго до этого книгу Ютты Шеррер о культурологии.
Название книги вводит в заблуждение. На самом деле Шлёгель поставил перед собой гораздо менее приземленную и более амбициозную задачу, чем пересказ и критика новейших трудов бывших преподавателей истмата, диамата и марксизма-ленинизма. Возвышаясь над привычными для него темами из истории Восточной Европы, автор предлагает не более и не менее как совершить очередной (после «лингвистического», «антропологического» и других) поворот в исторической науке: поворот географический, или пространственный: spatialturn. Книга представляет собой череду разноплановых текстов, от короткой заметки о мостовых как историческом источнике до длинной медитации о том, что бы написал Геродот о современной Москве и как развивалась бы мысль Вальтера Беньямина, если бы он не погиб при бегстве из нацистской Европы и присоединился к своим франкфуртским коллегам в Лос-Анджелесе. Все эти эссе, очерки, зарисовки и эскизы, по замыслу Шлёгеля, призваны нащупать возможности нового географического взгляда на трансформацию человеческих обществ, примерить разной толщины пространственные линзы к оправе историографических очков. Вернее, как мечтает сам автор, снять с носа коллег те очки, которые они напяливают, когда возвращаются из заграничных путешествий на родную кафедру, научить их доверять своим глазам и воспринимать увиденное – на карте, из иллюминатора, на городской площади или в метро – как ценный материал для анализа прошлого и настоящего.
Если судить о книге по критериям столь грандиозного, при всех оговорках, замысла, то следует признать, что она свою цель не выполнила. У того, кто хоть немного знаком с тем историческим материалом, которым оперирует Шлёгель, и с теми авторами (от Анри Лефевра до Владимира Каганского), на труды которых он ссылается, выстраивая свою новую географизированную историю, вряд ли возникнет волнующее ощущение коперниканского переворота сознания, после которого уже невозможно глядеть на мир прежними глазами. Но убежденный фланер Шлёгель и не мог серьезно рассчитывать на то, чтобы набрать необходимую для столь крутого поворота скорость. Если же отнестись к этой книге так же, как автор относится к своему материалу, скорее «нащупывая и расхаживая, чем целенаправленно следуя по пути из A в B» (S. 11), то она превращается в прииск любопытных анекдотов и наблюдений. Но именно в прииск, а не в сокровищницу, поскольку читателю самому приходится очищать золотую руду от наложений и продолжать копать в тех местах, где автор всего лишь разгреб самые грубые завалы и освободил взгляд на тускло поблескивающие жилы. Слишком многие тексты читаются как первые главы многообещающих, но недописанных книг: Шлёгель изящно излагает подробности из научных биографий и особенностей мысли Александра фон Гумбольдта, Карла Риттера, разведчика-картографа Шандора Радо или вездесущего Беньямина; он предлагает рассмотреть исторические процессы и события сквозь призму таких мест, как кладбища европейских городов, место убийства Джона Кеннеди, нью-йоркский GroundZero,или топографию Освенцима и ведущих в него железнодорожных путей; он обращает внимание на то, как карты, путеводители, границы, дороги структурируют и конструируют пространство; наконец, он напоминает, какую роль в истории Европы в XX веке сыграли миграционные потоки или как основательно реакция против нацистского наследия в Германии дискредитировала геополитический образ мышления. Но в большинстве случаев его размышления обрываются на том самом месте, где читатель ожидает наконец узнать, к чему все это, какие выводы ему предлагается сделать из собранных таким образом фактов и наблюдений, как именно его понимание истории должно измениться от прогулки по черновицким или верденским кладбищам или по гигантским стройплощадкам Москвы или Берлина. Доводы Шлёгеля в пользу географического взгляда на историю были бы более убедительными, будь они проиллюстрированы двумя-тремя развернутыми исследованиями (или даже систематическим обзором трудов, на которых можно основать «географический поворот»), а не пятьюдесятью краткими очерками. В итоге же получилась книга для чтения, порой увлекательная, порой не очень, иногда намечающая новые тропинки, а иногда лишь обозревающая уже известные ландшафты. Разные читатели – историки, географы, западные и восточные европейцы, исследователи и любители публицистики – смогут найти в ней что-то для себя интересное. Но для большинства из них прогулки со Шлёгелем останутся скорее обещанием, чем его выполнением.
М.Г.
Brève histoire philosophique de l’Union soviétique
Fabrice Bouthillon
Paris: Plon, 2003.— 193 p.
«Так же как нацизм не является прежде всего вопросом немецкой истории, так же и сталинизм не является в первую очередь вопросом истории российской» — такой многообещающей фразой начинается книга Фабриса Бутийона. Вот, думает читатель, взявший в руки «Краткую философскую историю Советского Союза», наконец кто-то взялся за важное дело философского осмысления советской истории, обобщения ее уроков по ту сторону никому за пределами России не нужной и не понятной историософии и бесчисленных кратких, но нефилософских историй Советского Союза. Наконец нашелся философ, готовый серьезно работать с конкретной исторической фактурой, а не замечать ее только в тех случаях, когда она подтверждает заранее сформированные построения.
Увы, томик Бутийона разочарует как историков, так и философов. Интересным он покажется, вероятно, лишь исследователям определенного сегмента французской университетской жизни. Только самодовольный выпускник Высшей нормальной школы, этой безнадежно устаревшей кузницы стандартизированной академической элиты, может во вступлении к книге о Советском Союзе хвастаться незнанием русского языка. Только «распределенный» обитатель клаустрофобического мира централизованной французской системы высшего образования способен придавать большее значение тому, что книга написана не в Париже, а в провинции, чем работе над источниками и знакомству с литературой. И только человек, которого годами убеждали в том, что для элитарности собственной мысли достаточно знать классиков, может, характеризуя Ленина, Сталина и Хрущева, щеголять цитатами из Эрнста Юнгера, Ханны Арендт и Гераклита, черпая при этом свою информацию о советских лидерах исключительно из французских книг эпохи советологии. (Что не мешает ему щедро раздавать пинки в адрес «некоторых историков».)
Главы книги («Возвышенность совета», «Почему Ленин не умер слева», «Сталин как центрист», «Юнгерианский бунтовщик Хрущев») напоминают те уже выходящие из моды задания на экзаменах французских государственных конкурсов, где претендентам на государственные посты предлагается продемонстрировать свою эрудицию путем написания вольного сочинения на случайно выпавшую тему из двух-трех слов. Результирующий поток сознания, когда, например, схоластические извивы сталинской «генеральной линии» через факт учебы молодого Джугашвили в тифлисской духовной семинарии связываются с дискуссиями о церковной догматике в Ватикане (!) конца XIX века или когда оценка Хрущева почему-то превращается в крутую кашу из Юнгера, Сартра и заголовков газеты «LeMonde», с трудом поддается связному описанию. Складывается впечатление, что автор столь яро нагромождает друг на друга признаки собственной эрудиции, чтобы хоть как-то оправдать цену своего творения: почти евро за 10 небольших книжных страниц. Остается надеяться, что на заработанные деньги он купит самоучитель русского языка или хотя бы какую-нибудь серьезную книгу по истории СССР, вышедшую за последние пятнадцать лет.
М.Г.
Aluminiová královna. Rusko-čečenská válka očima žen
Petra Procházková
Praha: Nakladatelství Lidové noviny, 2003. — 166 s.
«На улицах Грозного видны прежде всего женщины. Кирпичи в развалинах разбирают женщины. Алюминий собирают женщины и дети… Женщины, раздраженные, усталые, лишенные надежды». Книга чешской журналистки Петры Прохазковой — об этих женщинах, жительницах Грозного, жертвах чеченской войны.
Книгу Прохазковой составили шесть бесед с грозненскими женщинами — четырьмя чеченками и двумя русскими. Эльза Дугуева потеряла во время войны отца, родной дом, здоровье. Никто из ее детей не погиб, но в их жизни нет ничего, кроме нищеты и безысходности. Муж Калимат, служивший в чеченской милиции, на стороне «федералов», погиб от рук «своих», при бомбежке городской больницы. Муж Лизы Ибрагимовой, участник обороны Грозного, покинул Чечню и навсегда расстался с женой. Тамара Абусаидова чудом спаслась бегством из Грозного и живет в лагере беженцев в Чехии. Евгения Исаковна Морозова и «баба Зоя», русские старухи, нищенствуют на улицах Грозного, чужие и для чеченцев, и для российских солдат. Сломанные судьбы совершенно разных женщин, которых объединяет лишь то, что когда-то они жили в мире и согласии, а после начала войны живут в страхе, голоде, постоянном унижении, без надежд на перемены к лучшему. Их рассказы — жуткое свидетельство абсурдности происходившего и происходящего в Чечне.
Война не только разрушила город, где жили героини книги, и разлучила их с родными или родиной. Разрушенными оказались и моральные ценности, вековые традиции (из рассказов жительниц Грозного можно многое узнать об обычаях чеченцев, о месте женщины в чеченском обществе, об отношении грозненских русских и чеченцев друг к другу до войны и сейчас). Шесть женщин, как жертвы кораблекрушения, хранят память о «золотом веке», о временах, когда не было бомбежек и блокпостов, а женщины и дети не выискивали в руинах алюминиевые запчасти, чтобы продать их за кусок хлеба, подобно Эльзе Дугуевой, прозванной «алюминиевой королевой».
Хотя «интервью» в «Алюминиевой королеве» всего шесть, повествует эта книга о семи женских судьбах. Седьмой ее героиней можно считать саму Петру Прохазкову, жившую в самые тяжелые годы — 2000-2001-й — в чеченской столице и разделившую все тяготы со своими собеседницами. Это рассказ не просто очевидца, а человека, пережившего и прочувствовавшего все, о чем он пишет, на собственном опыте. Не стороннего наблюдателя, а участника событий. Не репортаж, а свидетельство. В этом особая ценность книги Прохазковой.
Александр Бобраков-Тимошкин