Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2004
Ярослав Грицак (р. 1960) — историк, директор Института исторических исследований Львовского национального университета имени Ивана Франко, редактор журнала «Украïна модерна».
21 ноября, ближе к обеду, кто-то вынес бандуру на 42-ю улицу, и избиратели напротив украинского консульства в Нью-Йорке начали петь песни. Пожилая англосаксонская леди — из тех, которые после достижения определенного возраста могут жить практически вечно, — подошла узнать, что происходит. «Ukrainian elections», — сказали мы. Она внимательно посмотрела сначала на нас, потом на певших, подумала несколько секунд, а потом сказала: «No, I do not think so». И пошла дальше расспрашивать ближайшего американского полицейского.
Англосаксонская леди была права: это были не просто выборы. Выборы в Америке и в Украине проходили и раньше. Но никто не пел на избирательных участках. Украинцы пели и в Париже — к большому изумлению парижских полицейских, никогда не подозревавших о том, что украинцы умеют так хорошо петь. До сих пор для Америки и для Франции Украина была далекой страной, о которой мало кто знал, а еще меньше было тех, кто хотел о ней что-либо узнать. 31 октября, в день первого тура выборов, «New York Times» и строчки не посвятила тому, что происходит в Украине. Однако после начала массовых демонстраций протеста в Киеве и вплоть до решения Верховного суда не было ни одной американской газеты, не поместившей на первой полосе новостей и фотографий из Киева. В Нью-Йорке никогда до этого так сильно не ощущалось украинское присутствие. В кафе на Амстердам-авеню официант-перуанец, услышав украинскую речь, приветствовал нас согнутой в локте рукой и поднятым кулаком: Ucrainа democratica! Водитель какой-то случайной машины, дорогу которой перекрыла колонна украинских демонстрантов вблизи российского консульства, высунулся из окна и прокричал: «Неy, Ukraine! Don’t give up!»
Украинцам этого не нужно было особо и говорить. Они и так не собирались сдаваться. В Киеве на Майдане происходило что-то такое, чего уже давно не случалось ни в украинской, ни во всей восточноевропейской истории, — миллионы людей собрались по собственной воле, чтобы мирно, но твердо защитить свои основные демократические права, которые, казалось бы, раньше их не интересовали.
Историкам и политологам еще долго придется задумываться над объяснением того, что, собственно, произошло в Украине в последнюю неделю ноября — начале декабря 2004 года. Тем временем политики и общественные деятели предлагают свои формулировки: «возрождение украинской нации»[1], «возвышение нации»[2], «европейский ренессанс Украины»[3] — а прежде всего и чаще всего слышится об «оранжевой революции» (примеры настолько многочисленны, что все их даже невозможно процитировать) и так далее. Каждое из этих определений наводит на мысль, что в эти дни в Украине произошло что-то исключительное и переломное по своему характеру и оно имеет отношение к огромной внутренней трансформации национальной жизни. Не буду оспаривать это утверждение. Но как и упомянутая американская леди, не могу с ним целиком согласиться. No, I do not think so.
Человеческое сознание в основе своей является мифологическим. Мифологическим не в гносеологическом смысле (миф как искривленное понимание действительности), а в смысле постоянной и насущной потребности идентифицировать себя с вечными истинами и с большими («космическими») циклами прошлого. Мирча Элиаде подчеркивал и предупреждал, что мифы как тип человеческого поведения и элемент человеческой цивилизации невозможно изгнать из современного общества, поскольку современный человек точно так же ощущает потребность в постоянном обновлении, как и первобытный дикарь[4]. С этим связана наша потребность отмечать Новый год, переезд на новую квартиру или юбилеи. С этим связаны наши разговоры о конце истории, начале новой эпохи и о национальном возрождении.
События последних недель дали толчок для такого мифотворчества, неизбежного, впрочем, во времена великих общественных перемен. Как украинец, я разделяю эти настроения и горжусь тем, что принадлежу к той нации, которая породила миллион граждан, вышедших на Майдан. Однако как историк я не могу удержаться от определенного скептицизма, когда речь идет о «рождении» и «возрождении». Поскольку в «оранжевой революции» я вижу сильные элементы непрерывности развития, в особенности когда речь идет о последних 10-15 годах. Чувства, подобные сегодняшним, тысячи жителей Львова переживали, когда поднимали украинский флаг на львовской ратуше и вместе со всеми украинцами объединялись в Цепь солидарности. Точно так же переживалось нами 1 декабря 1991 года, а пять лет спустя, в июне 1996 года, мы стихийно обнимались и братались, когда услышали о провозглашении Конституции. Каждый раз возникало чувство страшного облегчения и сильного оптимизма: ну вот, наконец произошло, наконец у нас начнется новая жизнь.
Errare humanum est, точно так же человечеству крайне свойственна потребность в мифах о возрождении, рождении и начале. Однако «жесткие» факты говорят о преемственности и повторении. Даже в момент самого глубокого политического кризиса, во время президентских выборов 1994 года, было видно, что Украина является достаточно стабильным политическим обществом, которое, вопреки постоянным угрозам и попыткам раскола, все-таки не раскалывается. Мартовские события 2001 года показали, что оппозиция в Украине еще не в силах взять власть, но то, что она есть и что ее невозможно вывести на второй план, как в России, не вызывало сомнений. Парламентские выборы 2002 года показали, что украинское общество проявляет определенный иммунитет к манипуляциям СМИ властями и что в нем множатся островки независимости. Все это вместе взятое заметно отличало Украину от других стран постсоветского пространства (за исключением, естественно, стран Балтии), наблюдалось ее приближение к центральноевропейскому образцу (который, очевидно, в большей степени является европейским, чем тот, который представляет Западная Европа). Можно говорить о длительной эволюции, которая в критический момент «детонировала», достигла аккумуляционного эффекта.
С другой стороны, я не могу квалифицировать «оранжевую революцию» именно как революцию из-за неопределенности ее результатов: поскольку фактически никаких перемен во власти еще не произошло, после 7 декабря правит тот же президент, а украинская политическая элита занята переговорами и поисками компромиссов. Жизнь покажет, приобрели ли, и насколько, эволюционные изменения новое, революционное качество.
Вышесказанное ни в коей мере не преуменьшает исторического значения последних событий. Наоборот, я вижу в них триумф здравого смысла. Современная Украина демонстрирует героизм мирного переворота. Требуется меньше усилий, чтобы поддаться соблазну насилия, чем чтобы придерживаться мирных форм протеста. В этом смысле можно считать украинские события отголосками центральноевропейских революций 1989 года, основным символом которых в отличие от 1789 и 1917 годов стал «круглый стол», а не гильотина и «человек с ружьем». Украинский 2004 год сближает с центральноевропейским 1989-м отсутствие великих идей. Великие идеи как в одном, так и в другом случае заменены великими компромиссами. Компромиссы — хлеб и вино каждой демократии, в случае Украины с ее сильными региональным и политическим делением — тем более.
Что делает похожим 1989 и 2004 годы, так это прорыв в информационной блокаде благодаря новым интеллектуальным и электронным технологиям. Напомним, что огромную роль сыграли экзит-поллы накануне второго тура голосования: сравнение их с результатами выборов показали, что Виктор Янукович не просто украл победу у Виктора Ющенко, а перешел границы политического приличия даже по крайне растянутым восточноевропейским стандартам. Вряд ли возмущение людей достигло бы таких масштабов без осознания масштабов насилия. Во-вторых, власть, недооценив роль Интернета, проиграла информационную войну. Интернет в 2004 году сыграл такую же роль, как факсы и коротковолновое радио в 1989-м. Еще до 2004 года несколько аналитиков обратили внимание на существование «виртуальной Украины»: многочисленные интернет-опросы показывали, что украинские пользователи сети думают как средние европейцы. За несколько последних недель «виртуальная Украина» стала реальной Украиной. Скорее всего, люди вышли бы на Майдан, даже если бы не было Интернета. Но без интернет-поддержки, без «Украинской правды», «Майдана», «Брамы», списка рассылки «TheUkraineList» (UKL) и других, противостояние властям не было бы таким организованным и эффективным — если бы не удалось быстро организовать и мобилизовать миллионную группу сочувствующих Украине по всему миру.
Можно сказать, что события 2004 года были настолько революционными, насколько революционными были новые технологии, которыми воспользовались участники протеста. Это, однако, до конца не снимает вопроса о том, что нового привнесла украинская «оранжевая революция» и что было в ней старого.
«Раздел — это миф», — написала Оля Гнатюк в обширной статье, вышедшей 1 декабря в варшавской газете «Rzeczpospolita»[5]. В статье рассказывается о существовании хорошо известного мифа о «двух Украинах» — об Украине украиноязычной и Украине русскоязычной, об Украине западной и Украине восточной, мифа, запущенного в оборот российской пропагандой и без какой-либо критики повторяемого на Западе. Назвав этот миф «товаром второй свежести», Оля убеждает польских читателей в том, что на самом деле единственное реальное деление Украины — это деление на демократию и демократуру.
У мифов длинная борода и длинные ноги. Причины их живучести хорошо понятны тем, кто исследует этнические, религиозные, расовые и другие стереотипы. Успешно противостоять стереотипам трезвые аргументы не могут. Последние апеллируют к разуму, в то время как первые эмоционально окрашены. Миф о «двух Украинах» хорошо «продается» благодаря своей соблазнительной эмоциональной простоте. Человек не может обойтись как без мифа начала, так и без мифа конца (Апокалипсис, неминуемая гражданская война, этнические расколы и тому подобное). Образ призрачной угрозы дает огромнейший потенциал для манипуляции обществом, на что и рассчитывали украинские власти и кремлевские политтехнологи Януковича[6].
Основным пунктом этого плана было представление Виктора Ющенко как махрового украинского националиста, «нашиста». Это было столь же подлым, сколь и эффективным шагом. Украинский избиратель в основной своей массе подсознательно боится и не доверяет кандидатам-экстремистам как слева, так и справа. Виктор Ющенко мог выиграть только как общенациональный кандидат. Но у него не было шансов выиграть в качестве кандидата-националиста — подобным образом не было шансов на победу в 1999 году у кандидата от коммунистов Петра Сымоненко. Опросы лета 2004 года показали, что информация о союзе Ющенко с украинскими националистами снизила его потенциальный рейтинг на 22%[7].
Нет ничего более далекого от правды, чем образ Виктора Ющенко как экстремиста. Напомним, что Ющенко начал свою кампанию почти год тому назад под лозунгом «Донецк+Львов=Победа»[8]. В этом не было и следа наивности, поскольку даже 5-10% полученных в Донбассе голосов (и соответственно больший процент голосов в других восточных и южных областях) обеспечивали бы ему безусловную победу по всей Украине. Если бы выборы были честными, нет сомнений, что ему бы это удалось: летом 2004 года за него в Донецкой области было готово проголосовать 5-6% избирателей. У Ющенко оставался огромный потенциал, поскольку только 48% заявили, что не проголосовали бы за него ни при каких условиях (у Януковича показатели были соответственно 62% и 9%). Опрос засвидетельствовал, что избиратели в Донецке крайне доверчивы и поддаются внешнему влиянию — вопрос был лишь в том, кто воспользуется их доверчивостью[9].
Эти данные не умаляют значения регионального деления Украины. Деление на регионы есть и остается важным фактором политической жизни Украины. Однако такая же ситуация наблюдается и во Франции, Германии, Испании, Бельгии и Италии. Даже в маленькой Эстонии существует собственное региональное деление, и кто знает, какова была бы ее судьба сегодня, если бы не решение русскоязычного населения связать свое будущее не с Россией, а с Европейским союзом. Последние президентские выборы в США показали существование двух Америк, «красной» и «синей», и деление между ними имеет четкие региональные границы. Все эти примеры, как и пример Украины, показывают, что деление на регионы не следует рассматривать как признак слабости. Ключевой вопрос заключается в том, кто и как хочет это региональное деление использовать. Тот, кто ищет «две Украины», всегда их найдет. Назовите половину населения Украины «креолами» или «московской пятой колонной», оденьте Ющенко в гестаповскую форму и представьте его «нашистом», превратите вопрос о языке в центральную проблему выборов, и, пожалуйста, у вас будет две Украины. У того, кто хочет получить более спокойный образ «двадцати двух» или «двухсот двадцати двух Украин», тоже есть шанс.
Уникальность украинской ситуации заключается, скорее всего, в интенсивности того, как мы ведем дискуссию вокруг этой темы. Я уже писал об этом, а сейчас лишь повторю, что мне эта дискуссия напоминает двери, которые крутятся вокруг собственной оси, а каждый из принимающих участие в дискуссии попадает ровно туда, откуда вошел. Заслуга Ющенко (осознанная или неосознанная, пускай это решают политологи) заключается в том, что он изменил ось публичной дискуссии. Вместо того чтобы обсуждать вопросы языка, культуры и тому подобное — все то, по поводу чего так переживает наша интеллигенция, — он начал говорить о человеческом достоинстве и честности. И оказалось, что как только выбираешь эту тему как центральную, то получаешь единую Украину — Украину подавляющего большинства.
Украинцы истосковались по чувству собственного достоинства. Им крайне важно, чтобы кто-то сказал им, что они люди, а не быдло, гастарбайтеры, народонаселение и тому подобное. Знаю об этом в особенности благодаря нью-йоркскому священнику, который уже несколько лет работает с нелегальными иммигрантами из Украины. Можно совершенно безошибочно определить источник этого чувства: оно является результатом практически 15-летнего открытия Украины внешнему миру, когда обстоятельства вынудили миллионы украинцев начать сравнивать свою жизнь с жизнью своих ближайших и дальних соседей. Те же исследователи национальных стереотипов отмечают, что такое открытие внешнему миру являлось главной пружиной радикальной трансформации в когда-то закрытых обществах. Появление возможности сравнить собственное положение с положением других приводит к подрыву старой социальной структуры, основанной на, казалось бы, самоочевидных и природных истинах, пробуждает сомнения в ее предназначении. «Когда отдельные люди или целые группы в результате исторических перемен начинают сравнивать, у них развивается чувство собственного значения, достоинства [выделено мной. — Я.Г.], и интенсивность этого сравнения приводит к вере в возможность и необходимость кардинальных перемен в условиях их существования. С этим механизмом общественного развития мы сталкиваемся во все времена и во всех цивилизациях»[10]. Думаю, что никакие другие слова лучше не опишут того, что произошло в последнее время в Украине.
В заключение: украинскую «оранжевую революцию» можно рассматривать как подавленный аккумуляционный эффект всех тех перемен, которые начались с 1989 года. Были правы те аналитики, которые настаивали на том, что Украина будет развиваться так же, как и ее ближайшие западные и южные соседи, — только для этого из-за особенностей национальной истории потребуется больше времени. Основной же вопрос теперь заключается в том, можно ли этот вывод распространить на северных и восточных соседей Украины. Глеб Павловский недавно сказал, что российская власть проиграла революцию, к счастью, не на своей территории, но «Киев стал серьезным предупреждением для России»[11]. Это один из тех редких случаев, когда московскому политтехнологу стоит поверить.
Перевод с украинского Марии Крисань