Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2004
Оригинал статьи см. http://www.nz-online.ru/index.phtml?aid=25011265
Андрей Андреевич Олейников (р. 1968) - культуролог, специалист по теории историографии, переводчик. Старший преподаватель кафедры истории и теории культуры РГГУ.
Редакция «Неприкосновенного запаса» ознакомила меня с письмом Марины Кукарцевой и предложила написать ответ на него. Этим предложением я не преминул воспользоваться.
Признаюсь, когда я писал свою рецензию на русское издание «Истории и тропологии» Франклина Анкерсмита, я хорошо осознавал, что она вряд ли может понравиться Марине Кукарцевой. Но что поделать, если я действительно считаю выполненный ею перевод неудачным. И отнюдь не потому, что имею что-то против Марины Кукарцевой лично. Я не только уважаю ее интерес к философии Анкерсмита, но и полностью его разделяю (выводов относительно «невежественности» переводчика, которые она мне так настойчиво приписывает, я все-таки в своем тексте не делаю). Я был бы безусловно обрадован ее переводом этой замечательной книги, если бы не нашел в нем того, что нашел. Марина Кукарцева считает, что я был недостаточно «дотошен» при чтении ее перевода, поскольку три неправильно транскрибированных имени и две (все-таки две, а не одна) существенные, на мой взгляд, понятийные неточности, которые я упомянул в своей рецензии, по ее мнению, вряд ли можно расценивать как серьезные погрешности. Поэтому Марина Кукарцева полагает, что причину моего отношения к ее переводу, правильнее было бы видеть в каких-то особенностях моей личности (например, в обнаруженной ею страсти к «самолюбованию» и в «глупых амбициях на монополию в понимании, переводе и интерпретации идей Ф. Анкерсмита»). Что ж, если уже приведенные мною ошибки (которые она, по сути, и не оспаривает) смогли убедить ее только в моей предвзятости, то, возможно, другие допущенные ею просчеты (о которых я не стал говорить в своей рецензии) смогут стать лучшим доказательством моей заинтересованности исключительно предметной стороной дела.
Вначале скажу об именах, которые suntodiosa. Их список не ограничивается уже упомянутыми мною «Джэкобом Буркхардтом», «Леконтом де Лисле» и «Роджером Каиллоисом». Компанию им составляют Эдмунд «Бурк» (с. 88) (т.е. Бёрк), Эрнст «Гомбрич» (с. 236) (т.е. Гомбрих), Огюстен «Терри» (с. 267) (т.е. Тьерри), Алексис де «Токкевиль» (с. 38) (т.е. Токвиль), но и это далеко не полный список. Конечно, на это можно было бы возразить, что транскрипция иностранных имен не подчиняется жестким правилам. Переводчик может испытывать неуверенность, колеблясь в выборе правильного русского эквивалента для того или иного имени. Справедливости ради хочу заметить, что наряду со вновь изобретенными формами имена Токвиля и Тьерри в русском издании «Истории и тропологии» воспроизводятся также и в своих устоявшихся вариантах. Однако я все же до конца не понимаю, какими особенностями «постмодернистского стиля дискурса», о которых так радеет переводчик, можно оправдать то, что фамилия известного русского филолога Романа Якобсона под пером Марины Кукарцевой превращается в «Джейкобсона» (с. 437). Впрочем, и это можно было бы как-то объяснить, вспомнив о том, что большую часть своей жизни этот ученый провел в Европе и Америке. Положим, что дело здесь именно в этом. Но вот еще образец «сильного» перевода, на сей раз из области чистого «Unheimlichkeit» (или, говоря словами Марины Кукарцевой, «сверхъестественного»). Текст на с. 347 начинается со следующей фразы: «Постмодернизм полисемантичен. Он происходит из отрицания архитектуры модернизма, как это показано Бохэ или Ле Корбюзье». Имя Ле Корбюзье всем известно и не вызывает никаких вопросов. Но вот кто такой «Бохэ», я думаю, мало кто знает, тем более что никаких ссылок на работы это автора в русском издании «Истории и тропологии» не содержится. Вы не найдете их и в оригинале. И немудрено, потому что никакого «Бохэ» попросту не существует. Есть архитектурный стиль Баухаус, и именно его имеет в виду Анкерсмит, когда пишет, что «Postmodernismisagreatmanythings. It originates in the rejection of modernist architecture as exemplified by Bauhaus or by Le Corbusier» (p. 182).
Теперь поговорим о понятиях. В своем письме Марина Кукарцева настаивает на том, что «контекст монографии» Анкерсмита является настолько новым и оригинальным, что прямо-таки «требует нового прочтения старых терминов и введения новых». Я решительно с этим не согласен. Уже одно обилие прямых цитат, используемых Анкерсмитом в своей работе, указывает на то, что ему важно сохранить тот контекст, который должен быть хорошо знаком образованному читателю. И потом, хотелось бы спросить Марину Кукарцеву, какие по-настоящему новые термины вводит Анкерсмит в этой книге. «Репрезентация», «исторический опыт», «ностальгия», «отчуждение» - все эти ключевые для «Истории и тропологии» понятия существовали до Анкерсмита, он не является их автором. Его действительная оригинальность как исследователя сказывается в постановке теоретических проблем, которая осуществляется на языке этих понятий. Решая поставленные перед собой проблемы, он вступает в диалог с философами, историками, поэтами, многие из которых, по счастью, уже переводились на русский язык. Я убежден, что в такой ситуации единственный путь для переводчика, который уважает своего читателя, состоит в том, чтобы, опираясь на уже сложившуюся традицию русского перевода, аккуратно воспроизводить терминологию, используемую современным западным философом истории. Замечу, что, следуя именно по такому пути, Е.Г. Трубина и В.В. Харитонов переводили «Метаисторию» Хейдена Уайта (Екатеринбург, 2002), А.Л. Никифоров и О.В. Гавришина под редакцией Л.Б. Макеевой - «Аналитическую философию истории» Артура Данто (Москва, 2002), Т.В. Славко под редакцией И.И. Блауберг - «Время и рассказ» Поля Рикёра (Санкт-Петербург, 1999-2002). Поэтому мне, в частности, неясно, почему кантовское понятие «рассудок» нужно переводить как «понимание» (с. 90), несмотря даже на то, что рядом с ним в скобках Анкерсмит указывает его оригинальную немецкую версию - Verstand. Действительно, на английский язык это понятие уже давно переводится словом «understanding». Однако я считаю, что вряд ли правильно лишать русского читателя преимущества различать «рассудок» и «понимание» - два понятия, которые, как известно, отсылают к совершенно разным философским традициям. Я также недоумеваю, почему классические формулы «resgestae» и «historiarerumgestarum» нужно передавать как «благородные поступки» (вместо привычного «деяния») и как «историю благородных деяний» (вместо «истории деяний») соответственно (с. 284). И мне совершенно невдомек те резоны, которые побуждают Марину Кукарцеву трактовать «пуантилизм» - манеру живописи, по аналогии с которой Анкерсмит (вслед за Хансом Келлнером) характеризует пестрый историографический стиль Фернана Броделя, - как некое загадочное понятие «пойнтилизм», содержащее «указание направления, места, точки отсчета» (с. 447).
Я не собираюсь парировать все те аргументы adhominem, с помощью которых ведет со мной полемику Марина Кукарцева. Воздерживаясь от каких бы то ни было выводов относительно ее переводческих и комментаторских способностей, я все же полагаю, что имею право говорить о допущенных ею ошибках на том уже основании, что я их просто вижу и не нахожу им никакого внятного объяснения.