Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 6, 2004
Закрытые политические системы, помимо прочего, характеризуются тем, что до граждан крайне скудно и выборочно доходят сведения о том, что происходит в коридорах власти. Чем меньше демократии, тем слабее обратная связь, позволяющая субъектам суверенитета следить и осуществлять контроль над тем, как его слуги принимают решения. Чем больше замкнутости, тем труднее понять реальную структуру политических процессов, наглядным примером чему могут послужить трудности, с которыми в свое время сталкивались советологи в анализе и определении советской системы власти.
Сегодня снова настал момент, когда, в связи с фактической отменой разделения властей путем подчинения ее представительной, судебной и медийной ветвей — исполнительной, исчезла и та сравнительная ясность представлений о происходящем, которая свойственна этим властям в условиях демократии и в результате их способности контролировать друг друга. А отсутствие ясности не может не повышать и чувство растерянности перед лицом происходящих изменений. В итоге даже многие из тех, кто видит свой гражданский долг в противостоянии свертыванию демократических свобод и процедур, не понимают, какие действия имеет смысл предпринимать. Вместе с тем, в условиях недоизученности политической системы вполне может оказаться, что влияние политических процессов на реально происходящее в стране переоценивается как сторонниками, так и противниками путинского режима.
Чтобы попытаться внести хоть какую-то ясность в то, как сегодня функционирует политическая система России, редакция сформулировала ряд вопросов к людям, профессионально занимающимся изучением различных аспектов этой системы — от российского партийного ландшафта до социальной политики государства. Авторам было предложено ответить на каждый вопрос в отдельности либо взять их за основу для изложения своего видения этой системы в виде краткой статьи.
1. Как можно охарактеризовать нынешнюю политическую систему России? Какие термины, разработанные наукой о политике, наиболее адекватны для описания российской политии? С какими ранее существовавшими или ныне существующими странами имеет смысл сравнивать Россию с точки зрения ее политической системы?
2. В чем суть политических изменений, произошедших с конца 2003 года (выборы Думы и президента, отмена выборности губернаторов и так далее)? Некоторые говорят о государственном перевороте, фактической отмене Конституции и конце второй российской республики, другие считают происходящее планомерной эволюцией существующего политического режима. Каково реальное значение данных процессов?
3. Каковы наиболее вероятные пути дальнейшей эволюции российской политической системы? Чьи действия (президентской администрации, политических партий, гражданских объединений, спецслужб, иностранных правительств, международных организаций, инвесторов…) способны повлиять на ее развитие?
4. Что в результате политических процессов последнего года изменилось лично для Вас? Видите ли Вы для себя возможность так или иначе повлиять на развитие событий? Говоря шире, можно ли сегодня говорить об ответственности граждан за происходящие в стране политические изменения и что может сделать человек, желающий положительно повлиять на политический процесс?
Дмитрий Фурман
Дмитрий Ефимович Фурман (р. 1943) — главный научный сотрудник Института Европы Российской академии наук.
1. Есть две основные, сущностные характеристики современной российской политической системы. Во-первых, это система личной власти «безальтернативных» президентов, при которой не может быть передачи власти от правящего президента к сопернику-оппозиционеру, президент имеет возможность сохранять власть столько, сколько он сам хочет, и передавать ее по наследству избранному им преемнику; во-вторых, эта личная власть осуществляется не открыто, как в неконституционных или квазиконституционных монархиях или военных диктатурах, а имитацией правовых демократических механизмов.
Такая система не представляет собой что-то уникальное. Напротив, подобные системы очень характерны для современного мира. Они установились почти во всех странах СНГ. Нет никаких принципиальных отличий нашей системы от казахстанской, киргизской, узбекской, белорусской, азербайджанской. Вне СНГ подобных систем также очень много — египетская, сирийская, тунисская, индонезийская при Сухарто, филиппинская при Маркосе и т.д. и т.п. принципиально не отличаются от нашей. Во всех этих странах, как и в России, власть правителей (президентов) — личная власть, она не основана на праве и демократии — на единых «правилах игры», которым подчиняются все участники политического процесса и при которых победители и побежденные меняются местами. В них не при неизменных правилах игры меняются победители и побежденные, а постоянные «победители» меняют по ходу дела «правила игры». Но во всех этих странах власть легитимируется имитацией правового демократического процесса — президенты избираются на выборах без соперников, или с фиктивными соперниками, или их власть продлевается, но всегда — референдумами и так далее. Методы могут быть разные, но суть от этого не меняется.
В наше время даже военные диктатуры тяготеют к этому типу организации власти — власть захватывается силой, но затем организуются псевдовыборы и псевдореферендумы.
Подобные системы естественно тяготеют к монархии — к передаче власти по наследству к сыну (иногда — жене или дочери), но, хотя передача власти сыну осуществлялась безальтернативными президентами в разных странах многократно (Сирия, Гаити, Никарагуа, Азербайджан), она всегда сопровождалась имитацией народного избрания. Есть только один эпизод, когда президент провозгласил себя монархом (Бокасса в Центральноафриканской республике-империи).
Большая распространенность подобных систем в наше время связана с тем, что идеологически демократия и правовое государство в современном мире, можно сказать, уже победили. За сомнительным исключением исламского фундаментализма, сегодня нет «серьезных» идеологий, которые выдвигали бы какие-то альтернативные демократии идеалы общественного устройства. Традиционалистский монархический авторитаризм существует в виде «рудиментарных» доживающих свой век систем вроде саудовской или свазилендской, коммунистические и фашистские альтернативы демократии — тоже в прошлом. Эпоха таких тоталитарных идеологий прошла. Но принятие демократических и правовых ценностей и отсутствие сколь-либо серьезных альтернатив им не означает, что все народы могут им следовать. Для реально функционирующей демократии нужны или высокий уровень развития общества, или тип культуры, который благоприятен демократии даже при относительно низком уровне развития. Те же народы, которым или в силу относительно низкого уровня развития, или в силу культурных особенностей (в России главную роль играет не уровень развития культуры, достаточно высокий, а ее специфика — особенности российской политической традиции) усвоение демократии особенно трудно, но которые в современном мире не могут найти никаких идейных обоснований недемократического строя, создают неправовые и недемократические режимы, имитирующие демократию.
При громадной распространенности подобных систем в науке нет, однако, никакого устойчивого термина для их обозначения. Термин «нелиберальные демократии» мне не кажется удачным, ибо эти режимы — вообще не демократии, но некоторые их них могут быть и либеральны. Термин «авторитаризм», конечно, пригоден. Но мне думается, что он — слишком широк и слишком «эмоционально нагружен». Может быть, для режимов этого типа был бы пригоден термин «имитационные демократии».
2. Я принадлежу к тем «другим», которые считают, что никакого переворота нет, а есть эволюция режима, установившегося сразу после беловежских соглашений. Уже в этот момент, пойдя на ликвидацию союзной власти без народного мандата (и даже против такого мандата — результатов референдума марта 1991 года), ельцинская власть вступила на путь превращения в «безальтернативную», свернуть с которого, допустить передачу власти оппозиции она уже не могла, ибо уход из власти стал означать практически неизбежные судебные преследования президента и его окружения. А после 1993 года уйти от власти и не попасть в тюрьму стало для Ельцина уже абсолютно немыслимым. Поэтому задача сохранения власти и передачи ее только доверенному лицу становится главным императивом всех его действий. Вступив на путь, свернуть с него уже нельзя. Но при этом Ельцин ограничен необходимостью имитации демократического процесса, отказ от которой не только превратил бы его в международного «изгоя», но и подорвал бы его легитимность в глазах общества, которое все же не видит иного легитимного источника власти, кроме выборов.
Состояние российского общества — не имевшего никакого демократического опыта, привыкшего к подчинению власти, атомизированного, боящегося свободы и анархии, можно сказать, боящегося самого себя — позволяет ему создать такую систему. Далее она начинает развиваться по своей внутренней логике. Сфера «безальтернативности» из своего центра — президентской власти естественно начинает распространяться дальше. Безальтернативная президентская власть, например, не может спокойно сосуществовать с пусть бессильным, но альтернативным парламентом. Парламент естественно также должен стать «безальтернативным». Также она не может спокойно сосуществовать с альтернативно выбираемыми губернаторами. А безальтернативность, управляемость выборов не только президента, но и в Думу и региональные собрания не может спокойно сосуществовать с альтернативными средствами массовой информации. СМИ, и прежде всего телевидение, также должны стать «безальтернативными». Безальтернативная власть президента не может спокойно терпеть людей с колоссальными состояниями, которые могут использовать их в своих политических целях, — поэтому самостоятельные олигархи должны быть уничтожены, а остальные — тщательно контролироваться. И т.д. и т.п. Путин только продолжает и развивает заложенное Ельциным, достраивает здание по уже существующему плану. При Путине система вступила в этап зрелости и расцвета. Я бы сравнил функции Ельцина и Путина с функциями Ленина и Сталина при построении коммунистической системы. Хотя многим большевикам-ленинцам казалось, что Сталин «отступил от ленинских принципов», а сейчас многим «демократам» кажется, что Путин губит демократию (никогда не существовавшую) и отступает от «ельцинских заветов», на деле как различия между Лениным и Сталиным, так и различия между Ельциным и Путиным — это различия разных закономерных этапов развития системы.
3. Когда в обществе нет никакой определенной системы власти или система существует только в зародыше, как это было у нас в 1991 году или на Украине фактически все постсоветские годы, роль внешних воздействий может быть очень велика. Но когда система укоренилась, их роль минимальна. В 1917 году вполне можно было не дать возникнуть советской власти. В 1918-1920 годы для ее уничтожения уже нужны были серьезные усилия, а дальше с ней вообще ничего сделать было нельзя. То же и с нашей системой. В 1991 году существовал большой веер возможностей. Сейчас его нет. Наша система развивается по своей внутренней логике, которую не в силах изменить никакие внешние воздействия. Роль индивидов, случайных обстоятельств, внешних воздействий возрастет в дальнейшем, когда система начнет слабеть и «умирать» и особенно — когда она уже погибнет, а новая еще не укоренится, то есть когда мы «на новом высшем этапе» вернемся в ситуацию 1991 года.
Я думаю, что за этапом расцвета неизбежно должен прийти этап упадка и «старости» системы, а затем и ее конец. Во-первых, система становится все более ригидной, утрачивает связи с обществом, а общество — развивается и ему становятся тесны рамки системы. Возникают «ножницы» между все большей формальной, внешней управляемостью общества и реальной потерей контроля над ним в результате исчезновения «обратных связей». Во-вторых, все большая формальная управляемость политическим процессом ведет к тому, что власть «делегитимируется», ибо при отсутствии каких-либо идейных альтернатив демократии имитация демократических форм необходима, но эта имитация должна быть хоть в какой-то степени правдоподобной. Между тем все большая формальность выборных процедур становится все более очевидной, и власть таким образом сама подрывает основу собственной легитимности. Мне кажется, что именно сейчас система, достигнув максимальной стабильности и зрелости, вступает в период своего упадка. В естественном и закономерном стремлении ко все большей управляемости Путин уже переходит ту черту, за которой формальная управляемость превращается в полную неуправляемость реальными процессами и ведет к делегитимизации власти. Губернаторы становятся назначаемыми, Дума — полностью — контролируема, и выборы в Думу уже стали фикцией. Но это значит, что власть просто перестает знать, что реально происходит в обществе, а общество начинает понимать, что власть ни в коей мере исходит не от него. Власть и общество начинают жить в разных и «расходящихся» мирах. Фактически повторяется то, что было при советской власти, когда формальная управляемость была стопроцентной, и именно это и привело систему к гибели.
Тем не менее, хотя некоторые признаки надвигающегося кризиса можно заметить уже сейчас, я думаю, что этот кризис наступит только лет через 15-20. Этот кризис будет снова означать появление широкого веера возможностей дальнейшего развития. Он может привести к реальной демократии или просто к периоду хаоса и анархии, из которого возникнет подобная же система. Развитие других стран с однотипными режимами говорит нам, что устойчивость подобных режимов, срок их жизни очень ограничены, но исход кризисов, возникающих при их падении, может быть разным. В России, с ее специфическим геополитическим положением и демографической ситуацией, слабыми связями между удаленными друг от друга на колоссальные расстояния регионами и наличием множества инонациональных потенциально или даже реально сепаратистских анклавов, нельзя исключать и такого варианта разрешения кризиса, как распад государства.
4. Для меня лично никаких больших перемен не произошло. Они произойдут только тогда, когда режим от контроля над политической сферой и над реально важными для него СМИ, прежде всего над телевидением, перейдет к установлению контроля над всеми печатными СМИ, академической наукой и вообще всеми проявлениями мысли. Но хотя такая тенденция, несомненно, будет проявляться, я не думаю, что в течение моей жизни в этих сферах произойдут реальные изменения. Да и вообще я не уверен, что до этого дойдет, — мне думается, что кризис системы наступит раньше.
Я не думаю, что сейчас у кого бы то ни было, включая и самого Путина, есть реальные возможности серьезно влиять на политический процесс. Другое дело, что какие-то политические действия, которые сейчас и в ближайшее время не могут дать никакого реального эффекта, могут сыграть большую роль в дальнейшем, в период кризиса и распада системы. Приведу пример. Сейчас возникают какие-то попытки создания единого оппозиционного блока от коммунистов до правых, пока еще очень робкие. Даже если такой блок будет создан, сейчас это ничего принципиально не изменит. Власть легко справится и с объединенной оппозицией. Но создание такого блока может сыграть большую роль в дальнейшем, в период распада системы, создав более благоприятный для перехода к демократии психологический климат. Другой пример. Ясно, что главной и нерешенной проблемой для Путина является — что делать в 2008 году и после 2008 года. Ясно, что он не передаст власть, как Ельцин, избранному преемнику — он слишком здоров и молод. Есть два варианта — все-таки в последний момент сдаться на просьбы трудящихся, изменить Конституцию и пойти на третий срок или опять-таки изменить Конституцию, но иначе, перераспределив полномочия в пользу премьера и став премьером. Ничего принципиально выбор между этими вариантами не меняет — власть у нас не зависит от Конституции и в любом случае и после 2008 года править будет Путин. Но разные формы решения им этой проблемы могут создать совершенно разные институциональные формы предстоящего кризиса системы и повлиять на его исход. Вообще примеров разных альтернативных ситуаций, исходы которых не имеют значения сейчас, но могут иметь громадное значение в будущем, можно привести очень много. Для себя лично я особых проблем не вижу. Мое дело — думать и стараться ясно излагать то, до чего я додумался. Если ты честно старался думать и додумался до чего-то, до чего не додумались другие, — это обязательно кому-то и как-то пригодится и как-то поможет людям. Но эффективность и влияние — «от Бога», и о них вообще много думать не надо. Я и не думаю.
Александр Олегович Морозов (р. 1959) — исполнительный директор Центра «Новая политика».
Александр Морозов
Политическая система России — это президентская республика с большими полномочиями главы государства. Описание этой системы через термины конституционного права не представляет никакого интереса. Вопрос в том, как описывать «политический режим». Описание режима — это некая дискурсивная практика, которая сочетает и политологический контекст, и практическое политическое намерение, связанное с борьбой за «повестку дня», за влияние на умы.
Что такое режим Путина? Марк Урнов предлагает описывать его как «советизацию». Этот аналитический дискурс разворачивает свою аргументацию следующим образом: верхний политический класс сидит на нефтяной трубе и медленно, но неизбежно проигрывает мировую конкуренцию, отказываясь от модернизации. Георгий Сатаров считает, что уместным будет сравнение с Веймарской республикой (так, во всяком случае, он пишет накануне Всероссийского гражданского конгресса). Идея не нова, ее высказывал Александр Янов еще при Ельцине. Эта позиция исходит из того, что путинский режим, слабосильный и компромиссный, как режим Гинденбурга, лишь готовит почву для появления реального диктатора. Анна Политковская считает, что режим Путина — это «уже фашизм». Все эти замечательные люди, как я думаю, не отдают себе отчета в том, куда они продвигают политическую ситуацию. Зато «Московские новости» вполне ясно формулируют: нужно разделить российское общество на «довольных» и «недовольных» режимом Путина. Те, кто пишет о том, что у нас сегодня «советизация», «неосталинизм» и так далее, плохо знают новейшую историю успешных модернизаций.
Мне близка точка зрения, которую высказывает американский журналист и политолог Фарид Закария в своей недавней книге о нелиберальной демократии. В своем замысле режим Путина типологически близок современным восточноазиатским автократическим модернизационным режимам. Закария показывает, что в последней четверти ХХ века успешные модернизации осуществлялись при продолжительных автократических режимах. Он верно указывает на то, что в 1950-1960-е годы многие интеллектуалы на Западе с презрением относились к восточноазиатским режимам, считая их реакционными, и приветствовали популярных лидеров в Азии и Африке, которые проводили выборы и провозглашали свою веру в народ (например, в Гане, Танзании, Кении). Большинство этих стран скатились к диктатурам, тогда как Восточная Азия проследовала в прямо противоположном направлении. Сегодняшние наиболее устойчивые демократии в Латинской Америке и Азии длительное время управлялись военными диктатурами. Автократии, как подчеркивает Закария, заложили фундамент стабильных либеральных демократий. На мой взгляд, очевидно, что к хаосу, диктатуре и экономическому краху нас ведет не автократический режим Путина, а та часть политического класса, которая настаивает на большей демократии сегодня.
В чем суть политических изменений, произошедших с конца 2003 года? Проблема в том, что изменений слишком мало. Основные обнадеживающие изменения происходили во второй половине первого президентского срока — ограничение полномочий «региональных баронов», переформатирование ТВ, разгром «ЮКОСа», дробление компартии и так далее.
На президентские выборы 2004 года команда Путина выходила с несколькими идеями: национализация нефти и спирта, борьба с олигархией (имеется в виду изменение ситуации, при которой 20 человек владеют 80% национального богатства), инвестиции в выгодные — то есть военные и инфраструктурные — проекты, укрепление субъектности России на мировом уровне, повышение эффективности госуправления. Путин в своих выступлениях незадолго до начала второго срока и сразу после победы на выборах достаточно ясно высказывался о главном приоритете — сокращении разрыва между сверхбогатыми и бедными. Проблема бедности — в политическом контексте — осознается путинской верхушкой верно: можно ограничить свободы, можно и даже нужно ограничить, если не вообще прекратить политическую конкуренцию, если при этом целенаправленно расширяется средний класс, то есть социальная база стабильности, а в дальнейшем, лет через двадцать, и база устойчивой демократии. К сожалению, первые полгода второго срока оставляют ощущение нечеткости действий путинской команды. Конечно, Беслан был задуман с целью сломать «повестку дня», и это отчасти удалось. Но дело не только в Беслане. Дело еще и в том, что «Единая Россия» — если мыслить типологически, сравнивая ее с Институционно-революционной партией в Мексике — слишком медленно и неуверенно занимает эту нишу. Кроме того, трудно понять окончательное решение: взят ли курс на полуторапартийную систему или все-таки предполагается реальная конкуренция между тремя большими сегментами: социалистами, националистами и путинскими «либерал-консерваторами».
Отсюда и ответ на вопрос о том, кто главный полезный субъект для модернизационной политики Путина. Очевидно, что успех или неудача целиком зависят от состояния так называемого «политического класса». Формируется ли та достаточно большая по численности путинская центурия, которая способна обеспечить длительную стабильность и либеральный курс в экономике при значительном ограничении политической конкуренции? Это главный вопрос. Если нет — то года через два мы подойдем (а нас еще и возьмут под руки заинтересованные круги) к гражданскому конфликту, а затем и деградации. Ответственность за это ляжет вовсе не на «мировой заговор», а на нашу собственную администрацию и политический класс. Все остальные субъекты — внешние инвесторы, активное самодеятельное население, наши и чужие спецслужбы — имеются в наличии и работают в штатном режиме. Не от них зависит наше будущее, а только от консолидированности политического класса.
Современный автократический режим предоставляет достаточно широкие возможности для реализации людям, связанным с художественным процессом. Кино, театр, литература — как серьезная, так и массовая — все это вполне бурно цветет сейчас и будет цвести дальше. В личном плане тут не приходится беспокоиться. Мне очень понравился иронический ответ Игоря Минтусова на вопрос о том, что будут делать политтехнологи в случае дальнейшей путинской централизации. Он ответил: вы меня спрашиваете, как если бы у парикмахера спросили, что он будет делать, если в один прекрасный день все головы клиентов станут не круглыми, а квадратными. Ну, наверное, придется подумать о другой форме ножниц.
Конечно, нельзя не думать о том, что будет, если Хрюн со Степаном все-таки раздуются до реальной оппозиции. Только в страшном сне можно представить себе, что Сатаров, Каспаров и Немцов и Хрюн со Степаном возглавили здешнюю «оранжевую революцию» и заселяются в Кремль. Но думаю, опыт 1917 года — я имею в виду неудачный опыт Николая II и его администрации по подавлению этих «хрюнов» — сыграет свою отрезвляющую роль для нынешнего ядра политического класса.
Владимир Валерианович Прибыловский (р. 1956) — президент Информационно-исследовательского центра «Панорама».
Владимир Прибыловский
1. Я бы охарактеризовал нынешнюю политическую систему России как не до конца еще устоявшийся авторитарно-олигархический режим терсермундистского типа (tercermundo — «третий мир» по-испански).
Приходится теперь уточнять, что олигархия («правление немногих» по-гречески) — это не экономическая, а политическая диктатура богатого меньшинства. Олигархи без кавычек — это Путин, Фрадков, Медведев, три Иванова, Патрушев и так далее, включая Абрамовича (поскольку он губернатор). Потанин и Березовский — бывшие олигархи. Гусинский и Ходорковский — не олигархи и даже не были ими. Традиции русского языка позволяют назвать (в переносном смысле, в кавычках) Гусинского и Ходорковского «олигархами» — но лучше с уточнением: «медиа-олигарх», «нефтяной олигарх». К сожалению, теперь, чтобы тебя поняли, приходится к собственно олигархам прилагать уточнение: «административная олигархия». Это как если бы летучих мышей переименовали в мышей просто, а мышей обычных стали называть «мышами бескрылыми». Или морских коров стали называть коровами, а коров просто — «сухопутными коровами». Увы, нечто подобное произошло, надеюсь, что временно (потому что Платона, Аристотеля, Владимира Даля и Солженицына будут читать вечно, а Немцова и Путина — вряд ли).
Возвращаюсь к сути вопроса. Россию Путина имеет смысл сравнивать с Францией периода Второй империи (а самого Путина — с Наполеоном Маленьким, в меньшей степени — с Николаем I, скорее он пародия на Николая I; с императором Павлом), с Чили времен Пиночета, с Южной Кореей генерала Пак Чжон Хи и его преемников, но с еще большими основаниями — с Мексикой времен генерала Санта-Анна, латиноамериканскими автократическими и олигархическими слабыми диктатурами и полудиктатурами XIX-XX веков, современными африканскими авторитарно-олигархическими режимами, с Белоруссией Лукашенко, Казахстаном Назарбаева, Азербайджаном Алиевых.
До Узбекистана Ислама Каримова, Туркмении Ниязова-Туркменбаши, Центральноафриканской империи императора Бокассы — не дотягиваем (и надеюсь, что не дотянем), но вектор эволюции направлен именно туда. В рамках третьего мира мы, вместо того чтобы в меру сил двинуться в сторону Мексики (каковая для нас сейчас недосягаемый образец демократии, порядка и благосостояния граждан), двинулись примерно из района Колумбии в сторону Нигерии — это движение началось при Ельцине и ускорилось при Путине.
Я допускаю, что нынешняя власть в качестве ориентира выбирает что-то экономически более пристойное: кто-то — ту же самую Корею антикоммунистических генералов, кто-то – современный Китай коммунистических бюрократов. И даже можно персонально в окружении Путина выделить «корейцев» (они же «чилийцы») и «китайцев».
Но в итоге их усилий объективно получается Нигерия.
2. Из полусырого бульона ельцинского времени, в котором плавали элементы добродушно-волюнтаристской тирании «царя Бориса», полуфеодальной анархии ханов и губернаторов, мощных побегов чиновной олигархии, слабых ростков демократии, почти уже сварился авторитарно-олигархический супчик. Авторитарную составляющую в нем олицетворяет президент, олигархическую — придворно-административно-экономические кланы и клики. Возврата к коммунистическому тоталитаризму не планируется — планируется слабый авторитарный режим, надувающий щеки (главным образом для внутреннего употребления), будто он сильный.
Степень его жесткости по отношению к подданным, СМИ, оппозиции — зависит только от позиции западного истеблишмента (будут наших чиновных олигархов пускать в куршавели и на канары — или не будут).
А позиция западного истеблишмента напрямую зависит от цен на энергоносители. При 50 долларах за баррель дозволяют отмену губернаторских выборов, при 80 — разрешают Путину третий срок, при 150 — стерпят, даже если на Чечню сбросить атомную бомбу и четвертовать Зюганова с Явлинским на Красной площади.
3. См. выше.
Единственный реальный ограничитель наших «олигархов в штатском» — западный истеблишмент.
4. Каждый народ заслуживает свое правительство. Но у каждой составляющей этого множества (народа) есть право и возможность не участвовать, не быть «лучшим учеником» и так далее. Иногда это даже имеет какие-то последствия в будущем.
Николай Владимирович Петров (р. 1958) — ведущий научный сотрудник Института географии РАН, руководитель Центра политико-географических исследований, член научного совета Московского центра Карнеги; автор более ста публикаций по социально-политической регионалистике, выборам, федерализму и другим темам, включая трехтомный «Политический альманах России» (1998) и ежегодные приложения к нему (1999, 2000), «Россия в избирательном цикле 1999-2000 гг.»(2000), «Федеральнаяреформа 2000-2003» (2004), «Between Dictatorship and Democracy: Russian post-communist political reform» (2004).
Николай Петров
1. Политология, особенно имеющая дело с конкретными режимами, а не с абстрактными построениями, — наука не очень строгая. Применительно к России в целом и отдельным ее регионам наиболее адекватно отражающими суть политической системы терминами мне представляются «делегативная демократия» по Гильермо О’Доннелу и «выборная монархия» по Лилии Шевцовой и Игорю Клямкину, подчеркивающие импульсный и при этом эпизодический, а не постоянный характер демократического процесса, когда в результате выборов определяется «отец нации», получающий чрезвычайно широкие полномочия. То, что мы имеем, можно назвать смесью элементов нелиберальной демократии и либеральной автократии (по Фариду Закариа), а можно — мягким авторитаризмом с элементами декоративной демократии. Эволюцию режима передает формула «от неэффективной демократии при Борисе Ельцине к неэффективному авторитаризму при Владимире Путине» (по Георгию Сатарову).
Любые межстрановые сравнения хромают. И потому, что политическая система определяется слишком многими элементами, а значит, при схожести институтов общий характер системы может быть иным в силу, скажем, различий в традициях и политической культуре; и потому, что быстро меняется внешняя среда, накладывающая очень сильные ограничения на характер функционирования системы. В свое время было модно сравнивать Россию с веймарской Германией, многие находят параллели с латиноамериканскими странами. Модное одно время у нас понятие «управляемой демократии» использовал для описания своего режима Сукарно в Индонезии. Я бы ограничил область комплексных сравнений постсоветскими странами, с большинством из которых у России много общего, а отличает, пожалуй, повышенный патернализм. Ряд исследователей, например Виктор Шейнис, считают, что у нас система не столько суперпрезидентская, сколько недопарламентская. Возможно, это и так. Важно, однако, подчеркнуть, что концентрация власти в руках президента, и без того огромная, за последние годы существенно возросла. В этом отношении Россия движется скорее по азиатско-постсоветскому пути, чем по европейскому, с сильными парламентами, характерному помимо стран Балтии для Молдовы, Украины, Грузии.
2. Суть политических изменений с 2000 года можно обозначить как ослабление всех конституционных демократических институтов: обеих палат парламента, политических партий, правительства, СМИ и других с последующей заменой их субститутами, в роли которых выступают Госсовет, многочисленные другие советы при президенте, Совет безопасности, администрация президента, полпреды с системой общественных приемных и другие. Субституты, как правило, не прописаны ни в Конституции, ни в законах и абсолютно зависимы от президента.
Результатом стало опустынивание политического ландшафта, откуда исчезли относительно независимые игроки: партийные лидеры, губернаторы, олигархи. Остался один лишь президент с его колоссальным рейтингом, окруженный абсолютно непрозрачной администрацией и техническими фигурами премьера, спикеров обеих палат Федерального Собрания и других чиновников.
Последний выборный цикл, включая выборы думские, президентские и идущие сейчас губернаторские и в законодательные собрания, можно рассматривать как полномасштабную проверку «управляемой демократии». Проверку эту она выдержала не полностью. В части получения заранее заданного результата она работает, а в части обеспечения демократического декорума нет. Из двух возможных выходов — добавить либо демократии, либо управляемости — Кремль выбрал второй. Добавили управляемости, но в примитивном военном, субординационном понимании. Результат окажется плачевным, в том числе и для Кремля. Собственно, Беслан показал крайнюю неэффективность жестких вертикалей, замыкающихся на самом верху.
Важно заметить, что управляемая демократия — такая же система, как и любой другой политический режим; и если воздействовать на одни ее элементы, неизбежно изменение других и можно получить результат, противоположный желаемому.
Происходящее с лета 2003 года, когда началось дело «ЮКОСа», которое я считаю реальным началом второго путинского президентского срока, соответствует логике предшествовавшего политического развития, но вместе с тем означает существенный сдвиг. Количество перешло в качество. Оформившийся окончательно к этому времени новый политический режим избавился в значительной степени от элементов старого и переходных элементов и смог решительнее приступить к реализации поставленных им перед собой задач. И вот тут, как представляется, оказалось, что цельное видение стратегических задач, стоящих перед страной, и способов их достижения отсутствует и что заявленные направления преобразований в политической и экономической сферах очевидно противоречат друг другу.
Последний кремлевский пакет политических реформ, реализуемый с осени 2004 года, плох и сам по себе, и как шаг, за которым в силу политической логики неизбежно последуют другие: отмена выборов мэров региональных центров и других крупных городов (иначе губернаторам-назначенцам будет трудно управляться с ними), ревизия избирательного законодательства в целом, возможно — укрупнение регионов. Из всех последних инициатив Кремля опаснее всего я считаю отмену выборов губернаторов, лишающую двигателя все политическое развитие и разрывающую связь между властью и гражданами.
Замечу, что, ритуально клянясь в верности действующей Конституции (хотя и отменив с подачи «Единой России» День Конституции), Кремль последовательно выхолащивает ее суть, и демократическую, и федералистскую.
3. Построенная система примитивна и механистична. Ее элементы жестко сопряжены, узлы не имеют никакой гибкости, и она не в состоянии адаптироваться к изменениям внешних условий. Знаменитые путинские вертикали власти — это нервная система динозавра с длинным расстоянием от рецепторов до мозга и постоянным запаздыванием реакции. Система не органична и не может эволюционировать естественным образом. Ее «эволюция» — это подкручивание гаек. Подобно конвейеру на автозаводе, она требует переналадки каждый раз, когда меняются внешние факторы. Вдобавок, будучи непрозрачной и неконкурентной, система весьма неэффективна, причем неэффективность эта со временем будет возрастать.
Это тупиковая ветвь эволюции. К сожалению, однако, неэффективность построенной системы не очевидна ни гражданам, ни самим ее строителям в силу искусственно благоприятного экономического положения в связи, прежде всего, со сверхвысокими ценами на нефть. При этом уже лето 2004 года показало, что система сама генерирует кризисы, что называется, на ровном месте. Чем раньше она столкнется с масштабным кризисом, тем лучше для нее. Если этого не произойдет в скором будущем, когда еще возможна перестройка режима, то он его просто не переживет.
Режим обучаем и в целом адекватно реагирует на сигналы со стороны как граждан, так и иностранных лидеров. Его беда, впрочем, состоит в том, что он с завидным упорством блокирует каналы связи в виде, скажем, выборов, одновременно пытаясь построить альтернативные системы сбора информации — общественные приемные, отделы по работе с обращениями граждан. Он последовательно опустошает политическую сцену и загоняет все политические конфликты из публичного пространства вглубь. Устраняя мелкие для него неудобства в виде некоторой неопределенности, связанной с выборами, публичной критикой в СМИ и другим, он лишает себя как информации, так и квалифицированной экспертизы.
В условиях дозируемой и селективной информации как для граждан, так и для экспертов, а также отсутствия эффективных средств сообщения между обществом и властью последняя сама лишает себя возможности получать адекватные сигналы «снизу». Растет роль сигналов извне страны, равно как и искушение для власти, «защитившей» себя от критики изнутри, отгородиться и от критики снаружи. Остаются некоторые косвенные стимулы: бегство капитала и инвестиции, экономический рост, здоровье населения… Впрочем, способность управляющей системы адекватно на них реагировать по меньшей мере сомнительна.
Есть, правда, еще проблема 2008 года с перспективой перехода власти от Владимира Путина. В силу отсутствия четкого механизма такого перехода, понимаемого и принимаемого хотя бы политическим классом, не говоря о гражданах, 2008 год может стать серьезным испытанием для системы, которая должна будет доказать свою жизнеспособность.
4. Лично для меня, профессионально занимающегося проблемами регионального социально-политического развития, изменилась к худшему ситуация с информационной базой. С отменой губернаторских выборов она может стать просто катастрофической — ведь даже там, где результат выборов был известен заранее, выборы служили «лучом света», освещавшим темные углы региональной политики, шкафы со скелетами и другим. Постоянно ухудшается и связь между экспертным сообществом и властью, становящейся все более закрытой. Новые Дума и Совет Федерации в гораздо меньшей степени, чем раньше, выступают в роли заказчиков и потребителей-адресатов экспертных проработок, в роли организаторов серьезных обсуждений.
Вместе с тем, появилось и что-то новое: вместо политических партий — уходящей натуры — я стал больше заниматься силовиками в регионах, с одной стороны, и гражданским обществом, с другой. С расширением проекта «Открытой России» со школами публичной политики я подключился к их работе и получаю большое удовольствие от поездок в регионы и общения там как со слушателями, так и с коллегами-экспертами.
С начала 2003 года распространение получили политические клубы. Создававшиеся первоначально под думские выборы и связанные с конкретными политическими партиями, они превратились сейчас в некие более или менее регулярно функционирующие нестационарные площадки, где собираются эксперты и политики. Это и «Открытый форум», и «Единство во имя России», и новая «Демократическая альтернатива». Участие в их заседаниях обычно интересно, хотя формат не всегда бывает реальной дискуссией, иногда это скорее заявления для СМИ.
Что касается ответственности, то, естественно, граждане несут ее за политические изменения в стране. Другое дело, что власть должна и прислушиваться к мнению граждан, и обеспечивать их возможностями не просто озвучивать свое мнение, но отстаивать его, влиять на принимаемые решения, в том числе посредством своих представителей в органах власти разного уровня. В этом залог устойчивости и эффективности власти. Между тем, если с первым ситуация обстоит довольно хорошо и Кремль внимательно следит за разного рода социологическими опросами, то со вторым ситуация плоха и ухудшается. С резким ослаблением парламентской оппозиции резко уменьшились возможности канализации протеста разных общественных групп в парламентское русло. С отказом от губернаторских выборов власть наглухо завинчивает еще одну крышку для выпускания пара и лишает граждан возможности цивилизованного воздействия на нее. Можно еще отказаться считать голоса против всех, которые в ряде последних выборов региональных законодательных собраний доходили до 15-20% при голосовании по партийным спискам, но это будет все равно, что перестать измерять температуру больных в больнице, чтобы не портить картину. Все такого рода действия власти входят в противоречие с ее же собственными интересами на перспективу, поскольку не оставляют гражданам иного способа демонстрации своего недовольства, кроме как путем массовых демонстраций и захватов правительственных зданий по сценарию, опробованному в ряде республик Северного Кавказа.
Я считаю себя экспертом и вижу свою роль в том, чтобы привлекать внимание — и власти, и общества — к возможным последствиям принимаемых или, наоборот, непринимаемых решений, «бить тревогу». Даже в нынешней моноцентричной политической системе фактор «сопротивления среды» играет важную роль. Так, представляется, что в отношении антидемократических и антифедералистских политических реформ осени 2004 года было заметно последовательное ужесточение Кремлем своей позиции, начиная с первоначального объявления о реформах 13 сентября, затем направления в Думу законопроекта, а после его принятия в первом чтении интервью Владимира Путина СМИ, в котором он заявил о целесообразности участия губернаторов и региональных спикеров в работе Совета Федерации. Создается впечатление, что, с одной стороны, Кремль побудила идти в реформах дальше пассивная реакция регионов и общества в целом на идею отмены выборов губернаторов, а с другой стороны, жесткая реакция со стороны европейских структур, наоборот, побудила сдать назад в отношении обсуждавшегося отказа от выборов мэров. Это не значит, что Запад может более эффективно влиять на политику Кремля, это значит, во-первых, что Кремль прислушивается и к своему собственному народу и политическим элитам, и к Западу и, во-вторых, что он учитывает их реакцию в своих действиях.
В начале 1990-х мы с коллегами пытались играть более активную роль в принятии решений, непосредственно сотрудничая с Верховным Советом, правительством, президентской администрацией. Время тогда было очень нестабильное, людей, способных мыслить стратегически, было крайне мало (не потому, что глупые, а потому, что не до того было — как было думать о стране и на годы вперед, когда было неясно, сохранишь ли свой кабинет завтра). С тех пор я вынес четкое впечатление, что в роли эксперта со стороны, активно пропагандирующего свои взгляды и результаты исследований, я буду заведомо более свободен и в конечном счете эффективен, нежели в роли аналитика во власти.
Юрий Григорьевич Коргунюк (р. 1963) — главный редактор бюллетеня «Партинформ».
Юрий Коргунюк
1. Я бы охарактеризовал нынешнюю политическую систему как псевдопартийную. Суть ее заключается в том, что, в отличие от «нормальной» (точнее — полноценной) партийной системы, отношения между партиями и властью носят в такой системе «перевернутый» характер: не партии берут под свой контроль законодательную и исполнительную власть, а беспартийная бюрократия через созданные «сверху» псевдополитические организации подчиняет себе парламент.
От однопартийной системы псевдопартийную отличает то, что бюрократия, наевшись в свое время досыта опеки со стороны разнообразных обкомов и райкомов, отнюдь не горит желанием посадить себе на шею очередного монстра. Напротив, она умышленно держит собственное партийное детище — так называемую «партию власти» — на хлебе и воде (а то и вовсе на цепи), всячески подчеркивая сугубо неуважительное к ней отношение. Как правило, высокопоставленные чиновники не допускают даже мысли о том, чтобы влиться в ряды «Единой России». Пойти на это в их глазах равносильно признанию непрочности своего положения. Наоборот, принуждение к вступлению в «партию власти» нередко выступает в качестве своеобразной мести региональным баронам — за кровь, попорченную некогда федеральному центру. Уступая нажиму и соглашаясь вступить в «Единую Россию», регионалы тем самым принимают своего рода «позу подчинения».
Кроме того, в отличие от однопартийной системы, система псевдопартийная вполне допускает существование других, кроме «руководящей и направляющей», партий и объединений — но при одном условии: чтобы они были такими же псевдоорганизациями, как и «партия власти», то есть не объединениями граждан, а на скорую руку сляпанными пиар-проектами, не годными к мало-мальски серьезным испытаниям. В этом плане весьма симптоматичны симпатии Кремля к ЛДПР, «Родине», Российской партии пенсионеров, Аграрной партии России и прочим и, напротив — нелюбовь ко всем образованиям, претендующим на статус самостоятельных субъектов политической жизни.
Если использовать более традиционные термины, то нынешняя политическая система России представляет собой нечто среднее между «управляемой демократией» и «плебисцитарным режимом». До последнего времени она вполне укладывалась в рамки первой: бюрократия научилась использовать в собственных интересах формальные институты представительной демократии, и речь шла разве что о злоупотреблениях в рамках этой модели. Однако отмена выборности губернаторов — это несомненный шаг на пути к установлению режима «плебисцитарного цезаризма». Путин, в отличие от Лукашенко (а также Муссолини, Гитлера, Наполеона III и прочих), не организовал еще ни одного плебисцита (референдума), но использует похожие по сути инструменты, апеллируя к результатам последних парламентских и президентских выборов, а также к данным общественных опросов, подтверждающим его высокий рейтинг. Насколько далеко удастся зайти нынешнему президенту в трансформации «управляемой демократии» в «плебисцитарный режим», покажет время. Его «предтече» Лукашенко это удалось (но там и страна другая).
Если сравнивать Россию с прочими странами, то более всего нынешняя ситуация напоминает Латинскую Америку второй половины ХХ века — нечто среднее между «полуторапартийной» системой Мексики и аргентинским перонизмом, но с поправкой на большую консолидированность бюрократии и относительную слабость военных.
2. На мой взгляд, рациональное зерно есть и в той и в другой точках зрения. Суть плебисцитарного режима в том и состоит, что власть имущие путем неких формальных демократических процедур добиваются проведения решений, не оставляющих камня на камне от демократии как таковой. Путин еще только в самом начале этого пути; пока что он зашел не так далеко, как тот же Лукашенко. Но аппетит приходит во время еды.
С другой стороны, произошедшие изменения вполне закономерны. А чего еще было ожидать от российского начальства после электоральных триумфов декабря 2003 и марта 2004 года? Не надо забывать, что под российской демократией образца 1990-х лежал весьма сомнительный фундамент — не развитое гражданское общество, а отсутствие единства в рядах самой бюрократии. Пока различные отряды чиновничества грызлись между собой за власть и собственность, существовала иллюзия, будто режим носит конкурентный («полиархичный» — по терминологии Роберта Даля) характер. В той же Белоруссии бюрократия с самого начала была куда более консолидированной — потому и период «торжества демократии» занял там немногим больше двух лет, очень скоро уступив место сплочению общества вокруг «батьки». Точно так же и у нас: стоило федеральной бюрократии прищучить региональных начальников, выстроить «вертикаль власти» — и всю демократию как рукой сняло.
3. На мой взгляд, судьба нынешней системы напрямую зависит от скорости гражданского взросления общества. Как правильно заметил Юрий Левада, мы до сих пор остаемся советскими людьми[1], то есть обществом инфантильных иждивенцев. Каждый из нас (я, конечно, утрирую — может быть, и не каждый, но, уж точно, подавляющее большинство) думает только о себе, а об обществе вспоминает лишь затем, чтобы что-нибудь с него затребовать. Если кому-то вдруг выпадает удача, он тащит кусок себе в нору, втихомолку съедает с родными и близкими, а затем вылезает на поверхность и вновь принимает позу просителя — с вечным «Дай!» в глазах и осанке.
Отсюда и соответствующая социальная структура российского парламента. Ведь по своему предназначению этот орган призван учитывать интересы прежде всего налогоплательщиков — достаточно вспомнить хотя бы лозунг американской революции: «Нет представительства — нет налогов». Главная функция парламента — утверждать бюджет, то есть уровень налогов и смету расходов. Так что можно с полной уверенностью утверждать, что гражданин и налогоплательщик, причем налогоплательщик сознательный, одно и то же. У нас же в течение всего постсоветского периода парламенты оставались выразителями интересов «бюджетополучателей, бюджетораспределителей и бюджетокрадов»[2]. В таких условиях исполнительная власть просто обречена выполнять роль Хозяина, бьющего по рукам всех, кто изловчился стащить слишком большой кусок.
Налогоплательщики у нас до сих пор предпочитают пребывать в тени, а вылезая на поверхность, так и норовят прикинуться такими же, как и все остальные, несчастными бюджетополучателями. Свои проблемы они решают в основном в обход закона — путем либо банального подкупа чиновников, либо еще более банального уклонения от налогов.
Так вот, пока налогоплательщики не станут гражданами, не осознают степень своей ответственности за состояние страны в целом, ни о каком гражданском обществе в России нечего и мечтать. А значит, нет смысла говорить и о политических партиях, общественных ассоциациях и тому подобном, а уж тем более об их возможном влиянии на развитие системы. Да и сама политическая система в таких условиях может развиваться исключительно в направлении деградации.
В принципе, последние инициативы Путина можно рассматривать как серьезную дисфункцию нынешней системы. Понятно, какую цель они преследуют. Власть осознает, насколько шатка основа ее нынешнего благополучия, и пытается оградить себя от всякого рода непредвиденных неприятностей. Но шаги, на которые она пошла, лишь усугубляют ее положение. Отменяя выборность губернаторов, Кремль лишает себя опоры — опираться можно только на самостоятельные фигуры, обладающие собственным политическим весом, а не на безропотных марионеток. Переводя же выборы в Госдуму целиком на пропорциональную систему, он ставит себя в еще большую зависимость от настроений электората, основную (и подавляющую) часть которого составляют бюджетополучатели.
Власть уже допустила серьезную ошибку, прибегнув к разжиганию антиолигархических страстей с целью обеспечить себе победу на парламентских выборах. Вместо того чтобы работать над созданием коалиции гражданских сил, способных составить костяк ее социальной базы, она предпочла сыграть на элементарной зависти, свойственной обывателю вообще, а иждивенцу в особенности. Но как раз бюджетополучатель и не является той социальной силой, на которую можно опереться, — по большому счету это даже не почва, а одно сплошное болото. Взращенный советской властью массовый бюджетополучатель уже угробил одно государство — СССР и с не меньшим триумфом угробит другое — постсоветское. То, что запросы бюджетополучателя невозможно удовлетворить в принципе, доказал опыт Восточной Германии, в бюджет которой было влито более триллиона долларов — и все без толку: бывшие гэдээровцы недовольны состоянием своих дел и упрямо ностальгируют по социалистическим временам.
Цель либерального, рыночного проекта 1990-х в том и заключалась, чтобы изменить опасную диспропорцию в отношениях между налогоплательщиками и бюджетополучателями, поставить на ноги как можно большую часть общества. Дело ведь не только в том, что рынок — более эффективный, чем государственное планирование, экономический регулятор. Куда важнее то, что он способствует поддержанию жизнеспособной социальной структуры общества, в основе которой — более-менее адекватный баланс между кормящими и кормящимися.
Нынешняя власть фактически свернула этот проект (причем не столько в техническом, сколько в принципиально более значимом социальном плане), заигрывая с бюджетополучателями и загоняя назад в подполье налогоплательщика. В один прекрасный день она обнаружит, что сдерживать недовольство бюджетополучателя ей не помогают даже сверхвысокие цены на углеводороды (о том, что будет в случае падения этих цен, не хочется даже думать). Вот тогда вся выстраиваемая Кремлем «вертикаль» рухнет, а на поверхность тотчас выплывет всякий социальный мусор. И противостоять этому мусору будет некому, поскольку власть сделала все, чтобы максимально разрыхлить общественную почву, разрушив любые мало-мальски крупные «комочки».
На иностранные же правительства, международные организации, инвесторов я особой надежды не возлагаю. Созданная Кремлем система развивается по собственным законам, и к величайшему сожалению — это развитие по нисходящей. Даже когда власть видит, что ее шаги ведут к серьезному ухудшению инвестиционного климата (как в случае с «ЮКОСом»), она уже ничего не может поделать — машина запущена, и попытка остановить ее чревата поломкой всего механизма. Не факт к тому же, что власть (вернее, та ее часть, которая принимает решения) осознает пагубность своих шагов, — а это тоже признак определенной дисфункции.
4. Лично для меня изменилось только то, что моим мнением, кажется, стали больше интересоваться.
Что касается ответа на вопрос: «Что делать?», то мой ответ таков: во-первых, не паниковать. Все, что мы сейчас наблюдаем, в нашей истории уже не раз было (причем в куда более тяжелой, можно даже сказать — клинической форме) и еще не раз будет. За белой полосой всегда приходит черная, надо просто набраться сил и терпения, чтобы достойно ее пережить.
Во-вторых, надо продолжать делать свое дело, не «прогибаясь», по совету Андрея Макаревича, «под изменчивый мир» — то есть не пытаясь ни подстроиться под власть, ни «променять первородство на чечевичную похлебку» (в последнем случае имеется в виду отказ от собственного призвания в обмен на внешнее благополучие).
В-третьих, попытаться все-таки поскорее взрослеть, то есть становиться из иждивенцев гражданами и не уклоняться от своих обязанностей перед обществом, в том числе в том, что касается уплаты налогов, поскольку, как уже говорилось выше, гражданин и сознательный налогоплательщик — это, по сути, одно и то же.
Ален Блюм
AlainBlum (р. 1958) — демограф, историк, директор Центра по изучению России, Кавказа и Центральной Европы Школы высших социальных исследований (Париж). Автор книг «Naître, vivreetmourirenURSS», Paris: Payot, 2004 (второе издание), и (в соавторстве с MartineMespoulet) «L’Anarchiebureaucratique. StatistiqueetpouvoirsousStaline», Paris: LaDécouverte, 2003. Русские переводы обеих книг скоро выйдут в московских издательствах: «Рождаться, жить и умирать в СССР» — в Новом издательстве, «Бюрократическая анархия. Статистика и власть при Сталине» — в издательстве «РоссПЭН».
Политическая эволюция России ставит множество вопросов перед западноевропейскими аналитиками. Одни говорят о возникновении новой формы автократии в России (такой термин использован в ряде газетных статей, вышедших за последнее время), другие защищают Владимира Путина, поведение которого представляют просто как реакцию на российский беспорядок. Позиции разных авторов сильно поляризованы, принимая форму защиты или осуждения политических трансформаций, проходящих в сегодняшней России. В западной прессе эти позиции отражаются в петициях или аналитических статьях; в российской же прессе, хотя в ней присутствуют те же позиции, суждения иностранных авторов зачастую сводятся к некому «западному видению», которое якобы отмечено прежней враждебностью к Советскому Союзу, превратившейся ныне во враждебность к России или даже к русскому характеру, да и ранее не бывшей ничем другим. Таким образом, полярность, которую можно наблюдать в средствах массовой информации и аналитических статьях в Западной Европе, при взгляде из России превращается в полярное противопоставление России Западу — возрождение практики времен холодной войны.
Подобного рода анализы часто накладывают внешние схемы на российскую и советскую историю. Более того, речь чаще всего идет о суждениях и оправданиях, выражениях осуждения или одобрения, а не о попытках по-настоящему что-то понять. Слишком часто речь идет о том, чтобы дать оценку политическим трансформациям в России, а не искать их истоки и объяснить их динамику. Я бы хотел попытаться высказать точку зрения, которая не сводилась бы к ценностному суждению.
Складывается впечатление, что эти трансформации являются результатом некой политической культуры, которая выражается в общем процессе советизации политической и социальной сферы в России. Скорее даже, чем о советизации, следует говорить о возникновении своего рода «советизма». Он проявляется в следующих моментах:
Власть, желающая прежде всего казаться, а не действовать, утверждаться, а не управлять. В этом и заключается ядро той политической культуры, которую я называю «советизмом». За несколько лет правления Владимира Путина было сделано мало для решения больших социальных проблем. Одним из наиболее ощутимых доказательств этого является фактически тотальное отсутствие борьбы со смертностью, достигшей прямо-таки зияющих высот. Очевидно, что человеческие потери, связанные с определенной формой насилия, чрезвычайно распространенной в России, — смертью в результате несчастных случаев, просто чудовищны, а реакции политиков — чудовищно нерешительны. Все действия направлены не на управление, а просто на утверждение власти, восстановление порядка, причем «порядок» понимается как полицейский, а не общественный. Практически ничего не было сделано для борьбы с нищетой, за исключением ряда робких мер. Но социальные и здравоохранительные статьи бюджета остались поразительно стабильными, в то время как бюджеты ФСБ и армии растут несравнимыми темпами.
Несомненно, был принят ряд мер, некоторые из которых создают впечатление отхода от советских практик в области социальной политики: примером может послужить монетизация льгот. Но при этом критерии получения новых пособий по-прежнему основаны на заслугах (продолжительной и стабильной трудовой деятельности), оказанных государству услугах (ветераны) или ущербе, понесенном по вине государства (жертвы ядерных катастроф), но никоим образом не на уровне жизни. Пособия же, учитывающие жизненный уровень, остаются редкими и незначительными. Система по-прежнему не включает в себя идею перераспределения. Создается впечатление, что речь идет скорее о мере для облегчения социальных бюджетов, нежели о движении в сторону эффективной и обновленной политики.
Недоверие к промежуточным инстанциям и, шире, к деятельным частям общества. Отстранение губернаторов — одно из наиболее видимых проявлений этого отношения, но оно ощущается на самых разных уровнях. К сожалению, именно в этом заключается консерватизм нынешней российской власти, и в том же проявлялся и консерватизм послесталинского Советского Cоюза.
Устойчивость колониальной перспективы на российском пространстве. Война в Чечне — одна из наиболее ясных иллюстраций этого отношения, поскольку предпринимаемые там действия и используемые в ее отношении слова даже до ужасного теракта в Беслане отсылали к репертуару скорее колониальной державы, чем обновленного государства:
— война, в ходе которой наносятся тяжелые удары по гражданскому населению, заведомо воспринимаемому с подозрением;
— длительное военное присутствие, которому стараются придать ауру нормальности и которое представляют как меры по поддержанию порядка;
— банализация ситуации с целью создать впечатление, будто Чечня снова стала полноценной частью федерации и остаются всего лишь немногочисленные очаги бандитизма – например, при помощи переписи 2002 года, давшей очевидно противоречивые и завышенные результаты, недооценивающие последствия войны, или назначения «демократически избранного» президента по инсценированному сценарию без настоящей дискуссии;
— многие из терминов, использованных центральной властью для обозначения тех, кто сражается с федеральными силами в Чечне, взяты из советского колониального словаря: российские военные – это силы правопорядка, воюющие с бандитизмом. Последний термин часто использовался советскими властями, особенно до Второй мировой войны, для обозначения любого сопротивления центральной власти, как только речь заходила о сопротивлении мало-мальски структурированном. В последнее время к этому репертуару было добавлено представление о неусыпной поддержке процесса расчленения России некими внешними силами. Все это отсылает к советскому языку, который в свое время перенял функцию имперского языка для объяснения сопротивления на перфиерии.
Недавние предложения Владимира Путина по изменению способа избрания губернаторов и другим аспектам взаимоотношений между центральной и региональными властями хорошо иллюстрируют два последних аспекта — недоверие к любым промежуточным инстанциям и колониальное видение страны. Предлагая процедуру «одобрения» назначенных президентом губернаторов, Владимир Путин устанавливает прямую связь между региональными управляющими и самим собой — причем скорее личную связь, чем управленческие отношения. В результате в каждом регионе процесс принятия решений станет непрозрачным, и лишь руководитель региона — назначенный, а следовательно, получивший доверие президента федерации, будет нести ответственность непосредственно перед последним. Это именно колониальная логика, когда к любым промежуточным инстанциям относятся с подозрением и предпочитают личные отношения связям, опосредованным различными инстанциями управления, каждая из которых несет свою долю ответственности. Аналогичным образом, предложение о создании общественных палат якобы в ответ на отсутствие гражданского общества восходит к советской традиции прямого выражения мнений, когда доверяют только мнению, высказываемому в рамках хорошо известных организаций.
Нынешние губернаторы всё правильно поняли, о чем свидетельствует реакция такого человека, как Муртаза Рахимов, президент Башкортостана. Поддерживая предложение Владимира Путина, он говорит о том, что прямая связь между президентами гораздо важнее, чем косвенная власть, основанная на некомпетентных центральных министерствах. Он подчеркивает близость к народу как легитимацию подобной вертикальности. Такая популистская форма оправдания отсылает к дискурсу, унаследованному напрямую от советского периода, но глубже — пришедшему из российской истории, когда предпочитали прямое обращение к царю контролирующей и управляющей деятельности чиновников и иных посредников. Рахимов также поддерживает аргумент о дефиците демократии, якобы неудивительном в стране, где демократии никогда по-настоящему не было. Таким образом, он снова запускает идею о необходимости воспитать народ, неспособный выражать свои истинные желания. Раньше эту функцию выполняла коммунистическая партия. Идея сохранилась, изменилась только форма. Наконец, последний аргумент — страх перед силами, использующими чисто религиозную или национальную, а следовательно, внеполитическую аргументацию. Здесь мы снова имеем дело с идеей, что жесткие ограничения — лучше свободы слова.
Усиленное неприятие любой явной власти, отличной от власти центральной, в какой бы то ни было сфере. Речь идет именно о неприятии явной власти, поскольку именно это, как мне кажется, характеризовало авторитарный тип советской власти, и это же, а не тотальную самодержавную власть, мы наблюдаем в современной России. Так, причиной неистовой атаки на «ЮКОС» стал избыток власти некоторых крупных бизнесменов, о чем свидетельствует то, что теперь крупные предприятия вновь концентрируются в руках лиц, связанных с властью, что напоминает советский способ организации экономики. Здесь, несомненно, существенную роль сыграла готовность ныне заключенного директора компании к ее открытию международным инвесторам, а вопрос налогов был всего лишь предлогом, поскольку его можно было бы решить путем переговоров. Именно в ходе интернационализации «ЮКОС» и ее руководитель смогли бы приобрести инструменты настоящей независимости от политического контекста в стране и упрочнить свою возросшую власть, что было бы неприемлемо для центральной политической власти.
Подобным же образом, средства массовой информации, бывшие слишком открыто враждебными по отношению к центральным правителям, были поставлены под контроль, но локальная критика, не ставящая под сомнение их легитимность, остается возможной и даже желательной для них. Здесь снова четко проглядывается советизм. Он играет на враждебном отношении людей к формам неравенства, открыто присутствующим в обществе, особенно в тех случаях, когда они не зависят от политической власти. Враждебное отношение к олигархам является тому свидетельством — оно тем сильнее, чем больше они выражают свою независимость от политики. Напротив, принимаются скрытые формы неравенства, предполагающие обмен между теми, кто пользуется многочисленными выгодами и богатствами, и правителями. Правящие круги могут предоставить некоторым людям определенные преимущества, так же как в послевоенный советский период они предоставляли доступ к редким ресурсам, но предоставляют их именно они, ставя, таким образом, в полную зависимость от себя тех, кто получает эти преимущества.
Все это довольно далеко от чисто автократического видения власти, поскольку нельзя говорить о том, что в самодержца или даже диктатора превращается Владимир Путин. Речь идет о сложной политической сфере, в которой взаимодействуют военные, милиция, но также и крупные бизнесмены и другие начальники, которые именно таким образом представляют себе власть, авторитет, государство и легитимность государства. Так же как и Советском Союзе после смерти Сталина, власть принадлежит не одному человеку, а некой аморфной массе, которую невозможно точно определить и внутри которой происходят все конфликты и изменения.
С учетом всего этого, реакция на кавказскую драму оказывается результатом этой политической культуры. Так, способ решения бесланской трагедии, перед лицом неслыханного варварства террористов, свелся к демонстрации государственной мощи в ущерб человеческим жизням. Такой же ранее была реакция на взятие заложников в Москве.
Почему я предпочитаю говорить о «советизме», а не о «советскости», характеризуя происходящие сегодня процессы? Поскольку мы сталкиваемся не с возвратом назад, а с выражением политической и социальной культуры, которой пропитаны нынешняя управляющая команда и часть общества. Она проявилась с первого же года правления Владимира Путина. ФСБ и армия — наверное, единственные государственные органы, в которых эта культура сохранилась и передалась с такой четкостью, и потому неудивительно, что сегодня она находит столь явное выражение. Тем не менее речь идет не об откате, поскольку нельзя напрямую сравнивать нынешнюю партию власти с советской компартией или даже сегодняшние административные и правительственные структуры — с тогдашними. Можно также предположить, что уже не будет отменена определенная свобода предпринимательства на локальном уровне. Определяя эту форму культуры как «советизм», а не как «советскую», я также стараюсь иметь в виду исторический контекст описываемых процессов. В последнее время расцветают разнообразные исторические сравнения. В частности, нынешнюю ситуацию часто сравнивают с концом НЭПа. К таким сравнениям побуждает целый ряд факторов: так, меры по укреплению персональной власти одного человека основываются на глубокой враждебности населения слишком открытым проявлениям экономического неравенства и растущей автономии целой отрасли экономики по отношению к политике. Олигархи предстают как аналоги нэпманов. Можно привести и другие сравнения, превращающие обновленную и повторяемую историю в главный элемент схем по объяснению сегодняшних трансформаций. Но подобные сравнения почти ничего не дают: они приводят аналогии, а не объяснения процессов, которые на самом деле не повторяются. Они освещают отдельные события, вычленяемые из общего потока, но не объясняют динамики. Они наводят на мысль о возможности повторений, в то время как большинство трансформаций — необратимы. Контекст конца 1920-х годов не имеет ничего общего с нынешним контекстом.
Напротив, говоря о «советизме», я имею в виду политическую культуру, которую нынешние правители впитали в советскую эпоху или которая была им передана и при помощи которой они воспринимают настоящее, образуют свои представления и формы интерпретации происходящего, разрабатывают свои решения, представляют, объясняют и воплощают их в жизнь.
Как западное, так и российское восприятие ситуации зачастую отсылает к некой «вечной России». Подобный крайний культурализм некоторых аналитиков, воображающих, что они имеют дело с чем-то «вечно русским», представляется абсурдным. Он приводит к тому, что старые модели налепляются на новые реалии, а передача культурных форм на эссенциалистский манер путается с детерминированными неизменностью и незыблемостью. Владимир Путин — не царь. Носителями трансформаций является некая неопределенная группа политических деятелей, взращенных советской политической структурой. Долгосрочное влияние на нынешний исторический период в первую очередь оказывают политические формы послесталинской эпохи, наложившие на нее глубокий отпечаток.
Но нельзя говорить о том, что эти формы просто воспроизводятся: трансформации налицо. За последние годы российское общество подверглось преобразованиям как в области повседневного поведения, так и в межчеловеческих отношениях или в отношении людей к политике. Эти преобразования отдалили часть населения от политической сферы, тем более что эта сфера не подверглась сходной трансформации. Советский Союз до 1985 года уже был отмечен большой дистанцией между политической и социальной сферами: последняя постепенно отодвинулась от форм политической жизни, которые уже не были вписаны в жизнь общества. Сегодня расстояние увеличилось, тем более что описанный советизм, похоже, по большей части ограничивается правящими политическими кругами, но не характеризует социальных преобразований.
Перевод с французского М.Г.