Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2004
Александр Маркович Верховский (р. 1962) — директор Информационно-аналитического центра «СОВА».
Рождение
Основополагающий меморандум «Серафимовского клуба»[1], представленный публике 15 января 2003 года, подписали популярные публицисты Михаил Леонтьев и Максим Соколов и руководители журнала «Эксперт» Александр Привалов (генеральный директор и научный редактор) и Валерий Фадеев (главный редактор). Кроме этих людей, специализирующихся в политике и экономике, в состав клуба вошли кинодеятели Алексей Балабанов и Сергей Сельянов, создавшие, среди прочего, «Брата», «Брата-2» и «Войну». Чуть позже примкнули Андрей Быстрицкий, заместитель председателя ВГТРК, и Константин Ремчуков, тогда депутат Думы от Союза правых сил. Председателем клуба является Александр Привалов.
Все политические участники клуба (политическая идентификация Балабанова и Сельянова не столь очевидна, да не столь сейчас и важна: они не выступают, за них говорят их фильмы, о которых немало уже написано[2]) — в недавнем прошлом известные деятели «либерально-демократического лагеря». Кавычки здесь обозначают тот факт, что приверженность некоторым и даже многим принципам либеральной демократии перестала уже реально идентифицировать человека в политическом спектре России: согласие хотя бы с частью этих принципов декларируют чуть ли не все политически активные люди в стране. Очевидно, членов клуба — далее по установившейся вовне клуба традиции, на мой взгляд, не обидной, буду называть их «серафимами» — перестала устраивать столь невнятная идентификация и они предприняли серьезную попытку найти новую. Естественно — во многом отталкиваясь от образа отвергнутой идентичности, приписываемой оставшимся в «либерально-демократическом лагере» публицистам и политикам, называемым либералами, да по большей части и пользующимся термином «либерал» как самоназванием. Конечно, вырисовывающийся в текстах «серафимов» образ «либерала» не может описывать все многообразие «либерально-демократического лагеря» ни в 1990-е, ни сейчас, но основные идейные черты — приверженность демократии, правам человека, свободной экономике, идее гражданского общества, неприятие этатизма, любых форм государственной идеологии, этнонационализма, слабый интерес к идеологической интерпретации культурного и религиозного наследия — подмечены верно, поэтому я далее, комментируя «серафимов», могу использовать термин «либерал» без кавычек.
Главный момент различения, по мнению самих «серафимов», — это акцент на равноценности личной свободы и величия России. Устав клуба начинается так:
Клуб учрежден […] в день памяти преподобного Серафима Саровского, — для объединения людей, убежденных в необходимости и возможности скорого воссоздания России как одной из ведущих мировых держав.
Ни устав, ни меморандум заявленного идеологического различения в должной степени не прояснили, не появился подробный программный текст и в дальнейшем. Может, это и правильно: задача клуба — не формулировать лозунги, а заниматься интеллектуальным поиском, так что законченные формулировки здесь могут скорее помешать. А нам, чтобы составить все-таки представление о взглядах «серафимов», придется рассматривать их по целому ряду основных публикаций, последовательно фокусируясь на нескольких принципиальных для них позициях.
Место экономики
Первое, на что все обратили внимание, — это центрированность меморандума 15 января на вопросах экономики. Не стоит это списывать только на специализацию журнала «Эксперт» — мы имеем дело скорее с принципиальной установкой. Вот как это сформулировано в самом меморандуме:
Либо тихое и в чем-то даже приятное погружение в окончательное историческое небытие, либо возвращение в историю, основанное на безусловной вере в то, что смерть можно будет побороть усильем воскресенья… То, что на духовно-метафизическом языке называется воскресением России, на языке вещно-политическом называется ускоренной модернизацией, мощным экономическим ростом.
[…] Политика роста — это еще и ключ к становлению России и оформлению нынешнего рыхлого конгломерата разнородных земель и территорий в единый организм, ибо именно в условиях быстрого хозяйственного роста — и никак иначе — состаивались все известные нам сильные национальные государства.
Авторы, таким образом, утверждают возможность изоморфизма
политики и экономики, с
одной стороны, — и метафизики и даже
религии (см. раскавыченную цитату из Пастернака) ——с другой. Утверждение, что Россия должна
быть одним из мировых лидеров «по праву», является отсылкой к традиционным мессианским
представлениям, поскольку других «прав» на лидерство у России,
вроде бы,
нет (не считая ядерного оружия и права вето в Совете безопасности, но ведь не о
них речь).
В собственно экономической области меморандум, естественно, не содержал какой-то определенной программы. Видимо, подразумевалось как общеизвестное, что авторы меморандума — противники дирижизма и покушений на частную собственность. Но и либертарианцами их назвать нельзя: была оговорена такая задача государства, как создание благоприятных условий для отечественного бизнеса, причем вплоть до протекционистских мер. Авторы исходили из того, что более подробную программу еще только предстоит создать, и не только в экономической сфере.
Однажды Кирилл Рогов написал, что «серафимы» — максималисты, верящие в возможность того, что государство и элиты способны усилием воли придать импульс экономике, и этим отличаются от традиционных российских либералов-гайдаровцев, верящих лишь в постепенные институциональные реформы[3]. Может быть, это противопоставление было преувеличенным. Но как тенденция, оно подмечено верно: пафос меморандума — необходимость волевого усилия, и трудно не отнести его также и к экономике. А поскольку «серафимы» с тех пор не породили развернутой экономической программы (да это, конечно, и не их обязанность), у читателя сохранилось представление, что позиция «серафимов» все-таки в первую очередь идеологическая, а не экономическая.
И еще одну вещь подметил Рогов: ускоренный рост экономики путем приложения государственной воли — это путь восточных «тигров», а не органично возраставшей Европы. Добавлю: «тигры» не демонстрировали больших успехов в развитии демократии, да и не особо к тому стремились, хотя, если сравнивать в этом смысле их исходную точку с их нынешним состоянием, прогресс, пусть и весьма неравномерен, но очевиден. Насколько близка такая аналогия «серафимам», я сказать не берусь, но могу предположить, что и они могли ее заметить.
Свобода
Для всех «серафимов» очень важна идея свободы, и они сами охотно применяют к себе термин «либеральный консерватизм», дабы подчеркнуть отличие своего консерватизма от более известных в России версий. Хотя сложившихся консервативных течений в стране пока нет, их идеологические прообразы существуют. Чаще всего российские консерваторы полагают основой развития страны либо советский опыт и ценности (пример — ранний Горбачев), либо опыт и ценности поздней романовской империи (ссылка в таких случаях идет чаще всего на Столыпина). Консерваторами называют себя также сторонники прямого возвращения вспять, даже ко временам Сталина или Победоносцева (то есть скорее не консерваторы, а реакционеры). И во всех этих более или менее популярных течениях ценность свободы человека очень низка, в отличие от классического английского консерватизма (ассоциируемого в России чаще всего с Черчиллем). «Серафимы», очевидно, стремятся держаться ближе к английским образцам и на Черчилля прямо ссылаются[4].
Но приверженность свободе занимает в умах «серафимов» не одинаковое место. Наиболее настойчивой и последовательной в этом отношении частью клуба следует признать редакцию «Эксперта». Доказательство и развернутая интерпретация были представлены 8 сентября 2003 года в виде статьи-манифеста «Наша маленькая свобода»[5]. На обсуждении статьи, последовавшем на заседании клуба 12 сентября[6], с большинством ее положений соглашались и другие «серафимы» (но только Андрей Быстрицкий сказал, что согласен с ней полностью).
Статья была написана в разгар полемики вокруг «дела ЮКОСа», переходившей уже к идеям изъятия «излишков» природной ренты и другим левым — в государственническо-социалистическом смысле слова — идеям. «Серафимы» же отстаивали в этой ситуации идеи правые — в смысле приоритета свободы и частной собственности, но и не без государственнического пафоса. Однажды Привалов написал по поводу покупки Абрамовичем «Челси», что любой имеет полное право инвестировать за рубежом и ни в коем случае нельзя принуждать человека инвестировать в России, но инвестировать в России — это выполнение определенного морального обязательства[7].
Вот что с этих позиций написано в упомянутой статье о свободе, соавторами которой выступили Татьяна Гурова, Александр Привалов и Валерий Фадеев.
Они упрекают российских правых (понимая под ними в данном случае демократический лагерь в целом — СПС, «Яблоко» и так далее) в том, что те не отстаивают свободу с тем же пылом, с каким левые (под которыми понимаются политики типа Глазьева и левее) нападают на право частной собственности. Авторы убеждены, что именно свобода — базовая ценность для России, а вовсе не коллективизм, как принято думать. Соответственно, идее свободы привержены и правые, и левые. Но свобода правых отличается от свободы левых ее основным субъектом:
Человека правых убеждений волнует прежде всего его собственная свобода: я хочу реализовать свою идею, свою мечту, свое дело. Человека левых убеждений волнует свобода другого — и в позитивном («я не верю в ваши убеждения, но отдам жизнь за то, чтобы вы могли их высказывать»), и в негативном смысле («не слишком ли много свободы у этих людей»).
Соответственно, основная задача для правых — освоить собственную свободу. В первую очередь — свободу частной собственности, что включает и безусловное признание итогов приватизации. Основание дается не экономическое и не политическое, а именно мировоззренческое:
Вот уж кто реализовал в полной мере свободу творить, так это наши олигархи. Была ли это свобода зла или добра, они пусть сами разберутся, но очевидно, что, только признав их право, мы сделаем шаг, и очень большой, к умению жить в условиях свободы.
Заодно повторена мысль о необходимости работы капитала на общественный интерес. Под общественным интересом авторы понимают использование прибыли для инвестиций в России, что, собственно, и нужно для общественной пользы. В клубной дискуссии 12 сентября Привалов говорил, что молодой крупный бизнес сам по себе не бывает патриотичен (и приводил в пример американские корпорации столетней давности), государство должно его к этому подтолкнуть, но удержаться от соблазна впасть при этом в левизну госрегулирования.
Авторы статьи призывали внимательно отслеживать угрозы нашей свободе и ограничивать эти угрозы (например, «возможность использования силовых структур и в политических, и в экономических целях»). В частности, авторы (вместе с Александром Механиком) предложили проекты законов о государственной защите бизнеса (включая такие формулировки: «участие той же Генпрокуратуры в политической борьбе приравнивается к попытке государственного переворота» или «прописать уголовную ответственность чиновников любого ведомства и ранга за разрушение бизнеса без должных к тому оснований»). Но не забыли написать также, что не стоит увлекаться устранением всех потенциально возможных угроз свободе, дабы не впасть в анархию.
Авторы стремятся разделить экономическую и политическую
свободу действий для бизнеса. В экономике капиталист волен делать,
что угодно, ограничиваемый лишь морально или путем переговоров с властью. А вот
вмешательство в политику должно быть ограниченно определенными
легальными рамками: жесткое ограничение частного и корпоративного
финансирования партий (неотвратимая в таком случае гибель многих партий авторов
не смущает) и закон о лоббировании, доверяющий это дело только ассоциациям, но
не корпорациям.
Не обсуждая здесь реалистичность предлагавшегося пакета законов, можно отметить, что пафос таких преобразований направлен одновременно на освобождение бизнеса от давления властей и на освобождение политики от давления бизнеса. А вот о давлении властей на сферу политики авторы забыли.
«Проект» России
«Идея России», постоянно упоминаемая рядом с «идеей свободы», интерпретируется «серафимами» в «оборонительной» и «наступательной» модальностях.
Первая была обозначена еще в программной статье Александра Привалова «По завету Пьера Безухова»[8], опубликованной одновременно с учреждением клуба. В стартовых тезисах Привалов предлагал отвергнуть либерализм как теорию, противоречащую национальным интересам: идеальный экономический либерализм не признает государственного регулирования, следовательно, в его рамках нельзя даже поставить задачу развития именно российской экономики (а не экономики вообще), следовательно, вполне вероятно, что свободный рынок именно этот географический сектор экономики загубит. Автор с пафосом отвергает представление, согласно которому это не имеет особого значения, так как главное — реализовать экономическую свободу. Ведь главное — заботиться о жителях прежде всего собственной страны, а иное отношение является по отношению к ним совершенно бессовестным.
Здесь интересно сознательное противостояние не реальному экономическому либерализму, а его крайней умозрительной версии (и в рамках ВТО нет стопроцентной гомогенности экономического пространства). И в пример в статье был приведен один Андрей Илларионов. В реальности практически никто из либеральных экономистов и не говорит, что на население собственной страны надо наплевать ради удобства «невидимой руки рынка»; большинство их просто утверждает (в отличие от Привалова), что эта рука принесет населению России пользу, а не вред, и даже готовы эту руку попридержать в некоторых конкретных ситуациях.
Таким образом, реальный спор о свободе торговли и национальных интересах всегда сводится к конкретным разногласиям об экономической эффективности тех или иных действий. Эти разногласия можно, но совсем не обязательно интерпретировать как принципиальное расхождение между «патриотами» и «фритрейдерами». Однако «серафимам» такая интерпретация нужна сама по себе — как экономическое (напомним, для «серафимов» очень важное) проявление антипатриотичности либералов, не защищающих не только российское государство перед Западом, но и российских граждан перед мировым капиталом.
Однако «идея России» не ограничивается защитой граждан. Основной, «наступательный», пафос этой идеи был вынесен как тема первого же заседания Серафимовского клуба 15 апреля 2003 года[9]. Представлять позицию на том заседании досталось Михаилу Леонтьеву. Приведу центральный абзац из его краткого выступления:
Мы исходим из того, что Россия должна остаться самостоятельным субъектом, сохранить субъектность в рамках этого будущего. Любой ценой. Потому что (опять же это идеологическое построение, в которое мы верим) Россия не может сохраниться, потеряв субъектность. В отличие от каких-то других образований, она существовать как объект чужих проектов не будет, в том виде, во всяком случае, в котором мы привыкли видеть Россию.
Под «субъектностью» здесь понимается не факт простого существования и даже не уникальные национальные особенности, а наличие собственного «глобального проекта». В этом смысле участниками дискуссии Россия противопоставлялась Чехии, которая всегда была частью других глобальных для своего времени проектов, а самостоятельной роли в истории не имела (Привалов в конце, замечу, извинился перед отсутствующими чехами), и сопоставлялась с современными «проектами» — американским, исламским, китайским…
Тональность разговора в клубе сочетала констатацию очевидной слабости сегодняшней России и четкую претензию на ее будущую лидерскую роль в мировом масштабе. Диссонансом прозвучало только заявление Валерия Фадеева, что России с ее крошечным ВВП не надо ни на что претендовать, а надо сосредоточиться на выстраивании необходимых институтов суверенитета — финансовой системе, армии и так далее. Да еще заместитель главного редактора журнала «Русский предприниматель» Андрей Кобяков сказал, что национальный проект — это всегда полезно, так как соответствует общественным пожеланиям и имеет мобилизующий эффект, но вот проект глобальный Россия «не вытянет».
Собравшиеся на том заседание высказали немало такого, чего сами «серафимы» нипочем бы не написали. Политолог Михаил Хазин говорил о необходимости возродить христианскую «в широком смысле» традицию в России и в Европе — как единственное средство защититься от исламской экспансии. Виталий Третьяков доказывал, что оптимальный проект для выведения России в глобальные лидеры — это коммунистический проект как якобы сочетающий интернационализм и идею Третьего Рима и доказавший ранее свою имперскую эффективность. Депутат Андрей Кокошин начал с констатации сверхзатратности стратегии достижения лидерства, практиковавшейся ранее в России, а закончил тем, что назвал основой возрождения «субъектности» армию и ВПК и призвал возродить их за пять лет. Предприниматель (и бывший вице-спикер Думы от «Яблока») Михаил Юрьев говорил «о национальной идее (причем в жестком ее варианте!) как основе будущего русского проекта», прозрачно намекал на аналогию с нацистской Германией и включил в свою «национальную идею» полную автаркию и отказ от демократии[10].
Сами «серафимы» на заседании почти не выступали и даже никакого заключительного слова не произносили, что после такой дискуссии и не удивительно. Удивительно другое — новой попытки клуб уже не предпринимал. Один Михаил Леонтьев развернуто повторил свой тезис о восстановлении «субъектности» в программной публикации в «Известиях» в феврале 2004 года[11], дополнив его рассуждением о распространении этой «субъектности» за пределы нынешней России — до неких границ «реального, неусеченного российского пространства»[12]. Но в последовавшей полемике[13] именно этот тезис не был прояснен и почти не обсуждался. Никто из членов клуба на стороне Леонтьева не выступил, но и альтернативных программных текстов не написал. Можно сказать, что для «серафимов» как целого внешнеполитическая тема так и осталась на уровне принципиально очень важной, но почти не оформленной заявки.
Можно выделить только некоторые апофатические описания
чаемого «проекта» России. Он должен быть ценностно отличен и независим от
других «глобальных проектов»,;
что на практике означает независимость от Запада (о китайском или исламском
влиянии говорить рано). Максим Соколов доказывал даже, что ценностная
зависимость от Запада опасна: не всегда на Западе все удачно складывается, и
его пороки или неудачи сказываются самым плачевным образом на российской
истории. Примеры Соколов приводил весьма разной степени убедительности: от
памяти о польском вторжении, отвращавшем русских от Европы в XVII веке, до
влияния Великой депрессии на сталинский Великий перелом. Но дело, конечно, не в
примерах, а в самих утверждениях: во-первых, «западничество» есть род
предрассудка или парарелигиозного убеждения, а во-вторых, идейная зависимость
от Запада опасна из-за его собственных внутренних кризисов, сейчас же Запад
быстро клонится к упадку и зависимость становится опасной смертельно[14].
Иначе говоря, Соколов не считает, что в смысле ценностей нужно отличаться от
Запада, но уверен, что от Запада нельзя зависеть.
К чему это? К непользованию западным интеллектуальным опытом? Вряд ли. К игнорированию западных претензий к России? Безусловно. К борьбе с Западом? Ну, скорее — к жесткой конкуренции за мировое лидерство. А вот на какой основе, какими способами, в какой связи с конкретными внешнеполитическими темами — все это пока умалчивается или остается на уровне отдельных упоминаний.
Национальное
Можно сказать с определенностью — «серафимы» в большинстве своем не являются империалистами в территориально-экспансионистском или в милитаристском смысле слова. Яркое, но единственное исключение — Леонтьев, который время от времени вспоминает о «праве» России на военное присутствие в странах СНГ, пусть даже и в противоречии с подписанными международными обязательствами[15]. Соколов приветствовал выступление Анатолия Чубайса о «либеральной империи»[16], но не пытался реинтерпретировать его в экспансионистском ключе. Он же писал о желательности государственно-правового возврата к Российской империи (об этом — см. ниже), но и здесь речь шла о внутреннем устройстве, а не о расширении границ.
В меморандуме клуба была поставлена задача построения России как национального государства. Исторически в разных европейских странах само понятие национального государства по-разному связано с этничностью, и адаптация понятия «национальное государство» требует ясности в том, какая его версия адаптируется. Такой ясности у «серафимов» нет, но и у меня нет никаких оснований считать, что они мыслят российское национальное государство как государство этнических русских. Что, кстати, соответствует симпатии к империям прошлого: те ведь тоже строились, как правило, не на этническом принципе.
Применительно к крайним этнонационалистам («фашистам») Соколов даже употреблял формулу «с вами мы — не русские»[17] и, соответственно, крайне резко критиковал редакцию газеты «Консерватор»[18] и издевался над главным теоретиком русской «новой правой» Александром Дугиным[19]. Но вот Леонтьев был с тем же Дугиным достаточно близок и уже в последний год очень гармонично с ним соседствовал в качестве эксперта телепередачи «Русский взгляд».
Впрочем, и Соколов вызывал серьезную критику из либерального лагеря за употребляемое им словечко «чеченолюбы», звучащее как-то не вполне прилично по отношению к чеченцам. То же можно сказать про интерпретацию чеченской войны как войны «русских» и «чеченцев»[20] или идею коллективной ответственности чеченцев за теракты[21]. Важно подчеркнуть, что в последнем случае аргументация была, нарочно или по совпадению некоторых взглядов, подобрана Соколовым так, чтобы быть убедительной и в либеральном лагере — посредством отождествления чеченцев с признанными (всеми или большинством) в этом лагере враждебными силами. Террористы-самоубийцы рассматривались как новое оружие массового поражения — вслед за аналогичным выступлением Елены Боннэр; предлагалось уничтожать имущество родственников террористов — как это делается в Израиле; наконец, в случае, если такие полумеры не помогут, предлагалась «депортация родственников в отдаленнейшие районы Севера» — и это мотивировалось необходимостью поддерживать «равновесие страха» по аналогии с неприменением химического оружия в войне против Гитлера. Не обсуждая здесь проблем борьбы с терроризмом или с чеченским сепаратизмом, обращу внимание на другое: использование в порядке исключения такой меры, как коллективная ответственность, Соколов обосновывает тем, что у чеченцев «клановое общество». Но это рассуждение — не что иное, как дискриминационный подход по этническому признаку (не говоря уж о том, что сами представления о тейповой структуре современной Чечни далеко отстали от жизни).
Но это все были отдельные штрихи. Требовалось ясное определение того, как понимается фактор этничности в выбранной «серафимами» концепции национального государства. И ответ на этот запрос надо искать опять же у Соколова — в статье «Национализм и либерализм» в первом номере «Эксперта» за 2004 год[22].
Статья призвана преодолеть «дурной спор» либералов и националистов, сформулировав оба подхода так, чтобы они стали взаимоприемлемыми, даже взаимопроникающими, в пределе — образующими столь желанный для «серафимов» либерально-консервативный синтез. При этом ценности либерализма, обычно столь критикуемые, не обсуждаются, лишь подтверждается ценность свободы как таковая. Внимание автора сосредоточено на «реабилитации национализма». Для этого нужны две вещи: отмежевание от националистических крайностей и формулирование позитивного понимания национализма.
Отмежевание декларируется отчетливо, но недостаточно содержательно, и от этого остается непонятно, что все-таки Соколов относит к «совсем уже зоологическим проявлениям», а что нет. При этом автор полагает «зоологические проявления» национализма не какой-то его степенью, а его извращением, можно даже сказать — бесовским извращением:
…никакое человеческое чувство или стремление нельзя считать застрахованным от извращения, причем тут действует тот закон, что, чем выше духовная сущность, тем глубже и отвратительнее возможное падение.
«Дурной национализм» понимается как обожествление
государства и нации, то есть язычество. При такой, религиозной по сути,
постановке вопроса неопределенность с местоположением планки, отделяющей
«высокую духовную сущность» от ее извращения, представляется загадочным
пробелом. Интересно, что в отсутствие собственного позитивного утверждения об
этой планке, Соколов упрекает
либералов в ее завышении.
А вот и позитивное описание национализма:
За исключением крайних либертарианцев, отрицающих существование всяких надличностных общественных реалий, все соглашаются с тем, что между минимальной общностью, то есть семьей, и общностью максимальной, то есть человечеством, существуют промежуточные устойчивые общности, важнейшей из которых является нация. Важнейшей, ибо, соединяя людей на основе общей судьбы, общих преданий и культурных переживаний, она облегчает общественную коммуникацию (одно дело — сообщаться при наличии единого культурного кода, другое дело — при его отсутствии, по методу «твоя-моя не понимай») и служит залогом необходимой общественной солидарности. Когда мы в сугубо либеральном духе признаем уникальность и неповторимость каждой человеческой личности, по-своему осуществляющей замысел Создателя о себе, ничто не препятствует нам сходным образом признавать такую же уникальность и ценность каждой национальной личности, веря в то, что у Создателя есть и о каждом народе Свой замысел.
[…] признавать наличие проблем и конфликтов, могущих возникать у национального организма. Проблемы могут быть внешние — противоречия между народами и государствами никто не отменял, могут быть внутренние — если достаточно компактные и сплоченные меньшинства усиленно игнорируют ценности и культуру большинства, а иностранные рабочие sans patrie желают ходить в чужой монастырь исключительно со своим уставом, открыто пренебрегая уставом сложившимся, это серьезная проблема, которая игнорированием не лечится. См. пример западноевропейских стран, которым длительное и усердное замалчивание не помогло нимало.
В первую очередь следует обратить внимание, что здесь нация понимается не как «нация граждан», а как культурная общность с общей исторической судьбой и преданиями, то есть существующая если не извечно, то достаточно долго. Таким образом, живущий в Париже араб, не считающий историю Капетингов своей, не должен считаться французом, даже если он гражданин Республики уже в пятом поколении со всеми вытекающими из этого последствиями, а живущий неподалеку клошар, чьи предки ранее не покидали своей деревни в Пикардии, будет французом, пусть бы он и вовсе о Капетингах не слышал, — просто потому, что в его воспитании все равно косвенно задействованы общефранцузские предания. Эта концепция не является, строго говоря, расистской, то есть не определяет принадлежность к нации по крови, но она требует от инородца по крови чрезвычайной степени культурной ассимиляции для того, чтобы быть причисленным к нации, и наоборот, свой по крови должен решительно и очевидно сменить национальную идентичность, чтобы перестать считаться своим. Нет сомнений, что с рассуждениями Соколова, действительно, согласится подавляющее большинство россиян его поколения и старше (да и младше — тоже немало). Хотя бы потому, что наши поколения были воспитаны в представлении, что нация — это культурная общность, выросшая на общности племенной.
Это представление усвоено настолько основательно, что его трудно поколебать даже историческими фактами, хотя хорошо известно, что современные нации создавались на весьма разнородном племенном материале (как, скажем, в Италии) и, наоборот, разделялись невзирая на племенное родство (как сербы и хорваты), что сложились нации в Европе не так уж давно, а много где не сложились и до сих пор. Трудно это представление поколебать даже личным опытом, хотя наверняка многие замечали, что «культурный код» может оказаться ближе с иностранцем, чем с соседом.
Но такого рода аргументы действуют плохо, и даже в приведенной цитате
Соколова видно, почему. Как можно рационально
анализировать и ставить, в некотором смысле, под сомнение феномен нации, если
она является «национальной личностью», о которой у Господа есть свой замысел?
Национализм иррационален, и Соколов это вполне определенно утверждает, призывая
отказаться от «традиционно-либеральной невосприимчивости к ценностям
органического и метафизического характера». Иррационально, и даже религиозно,
санкционированная «личность» нации становится реальностью не меньшей, чем
личность человека.
Ну а если нация — личность, то у нее могут быть особые качества — и достоинства, и недостатки. А между нациями могут быть и дружба, и вражда, в том числе и внутри одного государства. Нельзя не сказать, что такое понимание само по себе чревато теми «зоологическими» проявлениями, которые отвергает Соколов: между личностями ведь всякое бывает.
Прилагая свою концепцию к практике, Соколов оказывается достаточно последователен. В статье об иммиграции[23] он подчеркивает, что Россия экономически заинтересована в трудовой иммиграции, но для нее предпочтительнее репатриация культурно близких бывших соотечественников — то есть так называемых «русскоязычных», будь они русские, евреи, татары или, применительно к Средней Азии, грузины и армяне. Таким образом, в качестве позитивного критерия выдвигается принадлежность к русской культуре (практически — в ее советском школьном варианте). А в остальном экономическая трудовая иммиграция из бедных соседских стран лишь «в разумных пределах терпима».
Соколов резонно указывает, что неформальные методы разделения двух видов иммигрантов коррупциогенны и слишком неэффективны в плане привлечения репатриантов, а формальный метод — откровенно дискриминационный. Остается выбор между нынешним «тащить и не пущать», к тому же — все равно неэффективным, и сознательным допущением дискриминационных норм иммиграции, и автор прозрачно намекает, что второе предпочтительнее:
Надо определяться, что нам более интересно: судьба закордонных русских и собственная национально-культурная идентичность или светлые горизонты политкорректности.
Непонятно, осознает ли Соколов, какую коллизию породила бы реализация его предложения. Ведь иммиграционные чиновники никак не смогут проверить принадлежность человека к русской культуре, они смогут проверить или его этническое происхождение (с изрядной долей условности отображенное в советских еще документах), или знание русского языка и неких азов русской культуры. В первом случае это будет чистый расизм, к тому же не поддающийся рационализации (армян из Узбекистана пускать, а из Грузии — нет? детей от смешанных браков как считать? и т.д.), во втором случае в число репатриантов попадут люди любого этнического происхождения, учившиеся в советской школе или пожившие несколько лет в России, но вовсе не ощущающие себя русскими ни в каком смысле. Первый вариант, надеюсь, для «серафимов» неприемлем. Второй недостаточно хорошо консервирует «собственную национально-культурную идентичность» — и трудно сказать, был ли бы ими одобрен.
Иногда возникает ощущение, что недодуманность определений в принципиальном для «серафимов» вопросе о национальном государстве воспринимается ими как нечто неизбежное. И пишет-то на эту тему сплошь один Соколов, да и он сомневается в практической реализуемости своего понимания сохранения русской культурной идентичности: ведь лозунг «Россия для русских» он считает работающим только в сугубо расистском смысле, но не в смысле культурной идентификации[24].
Права человека и демократия
Нет оснований считать, что «серафимы», сколько бы они не ни ополчались против либерализма,
являются принципиальными противниками политических и гражданских свобод, а
также представительной демократии. Видимо, эти формы политической жизни
представляются им вполне устоявшимися — как принципы, конечно, а не как практика — и не нуждающимися в
обсуждении.
В области конституционного строительства лишь раз прозвучало действительно принципиальное предложение: Максим Соколов призвал вернуться к октябрьскому манифесту 1905 года и вытекающим из него Государственным законам 1906 года — как к последней конституции России, вполне легитимной в смысле преемственности с традиционной властью[25]. Соколовская статья была написана как отклик на полемику по поводу речи Чубайса о «либеральной империи» и во многом посвящена тому, что многие исторические империи, включая Российскую в период между революциями, были вполне либеральными, то есть обеспечивавшими права граждан.
Здесь следует обратить внимание на два обстоятельства.
Первое — ориентация на законы
1906 года означает признание монархии, притом далеко не декоративной, а весьма
существенно ограничивающей институты представительной демократии. Соколов с
пренебрежением отмахивается от принципиальных республиканцев (хотя верность
республике через почти девяносто лет с момента ее провозглашения может уже считаться
консервативной позицией), и предлагает рассматривать
существующее президентское правление как что-то вроде местоблюстительства — в ожидании возможного
обретения новой династии. Предположение же, что не стоит возвращаться к столь
страшно рухнувшей политической системе, отвергается на том основании, что
рухнула в те годы не она одна и, следовательно, нельзя утверждать, что именно
та российская система власти была принципиально нежизнеспособна.
Второе, не менее важное обстоятельство, — сама апелляция к
установлениям столетней давности как к непосредственному ориентиру. Безусловно,
европейские империи того времени были вполне либеральны в смысле прогресса
демократии и гражданских прав за предшествовавшие сто лет. При этом уровень
демократии и гражданских прав в Британской и в Российской империях в 1906 году
был все-таки отнюдь не одинаковый, и смешивать их не стоит. Но главное — не в сравнении России
1906 года с Британией того же года, а в сравнении России 1906 и 2003 годов. Как
ни плохо обстоит сейчас дело с демократией, все же нет таких институтов, как
неравные сословные выборы, непреодолимое царское вето или формальные
ограничения для иноверцев. Можно понять Соколова, обличающего тех, кто огульно
критиковал и критикует царскую Россию («февралистов» в его терминологии), но
вряд ли он все вышеперечисленное считает правильным. Соколов почему-то
настаивает, что политический выбор исчерпывается двумя возможностями — или ты «октябрист», или
«февралист». Такое радикальное пренебрежение полутонами можно интерпретировать
по-разному, но вот подчеркнутое игнорирование указанных свойств поздней
Российской империи должно, вероятно, означать, как минимум, некоторое
безразличие к политическим и гражданским правам граждан.
Интересно, что конституционное предложение Соколова было на
сайте «Гражданского клуба» (группы, во многом схожей с «серафимами») помещено
как открывающее новую тему дискуссии. Но больше ни одного материала в по этой теме на сайте не
появилось. Да и где бы то ни было — тоже. Не интересуют, на самом деле, ни
«серафимов», ни их идеологических соседей вопросы государственного устройства[26].
Зато права человека очень интересуют — и исключительно в негативном смысле. Даже само слово «правозащитник» употребляется «серафимами» как оскорбление.
Причина коренится, надо полагать, в чеченской войне. «Серафимы» как государственники и даже державники совершенно бескомпромиссно относятся к чеченскому сепаратизму. Леонтьев неоднократно говорил, что единственное решение проблемы Чечни — силовое, так как по-другому проблема сепаратизма и партизанщины не решается. Радикальное отношение к собственно чеченской проблеме суммируется с естественным отвращением к практической деятельности тех, кого называют «чеченскими террористами», и порождает отсутствие всякой терпимости по отношению к тем, кто, занимаясь защитой прав человека, случалось, защищал права и этих самых сепаратистов и террористов. Такое положение вещей сложилось еще в годы первой войны, когда Сергей Ковалев и его коллеги работали в осаждаемом федералами Грозном и вели переговоры с Басаевым в Буденновске. В те времена еще обсуждали, насколько оправданна защита прав мятежников и даже террористов, по отношению к кому следует в первую очередь проявлять гуманность на войне, каково соотношение эксцессов войны и ее целей и так далее. К началу новой войны дискуссии почти исчезли, а критики правозащитников пришли к выводу, что правозащитная деятельность в связи с Чечней — это просто разновидность деятельности антигосударственной, причем осуществляемой вполне сознательно. А при таком подходе обсуждать что-то по существу уже не имеет смысла.
Правозащитное сообщество в России достаточно единодушно считает, что урегулирование в Чечне должно идти через прекращение боевых действий и начало многосторонних мирных переговоров. А «серафимы» как консерваторы в принципе не приемлют переговоров с мятежниками и террористами. Ну а поскольку речь идет не о простом политическом несогласии, а о расхождении по одному из самых драматических вопросов российской жизни, стороны воспринимают друг друга как врагов. «Серафимы», соответственно, не готовы видеть в реальных российских правозащитниках ничего положительного. Даже взвешенный обычно Привалов написал:
…правозащитники так заклинились на
борцах за чеченскую свободу, что годами не замечают никаких других проблем — будто, например, у нас в
ментовках перестали людей избивать[27]..
Наверное, Привалов сделал столь далекое от истины утверждение не только в эмоциональном порыве, но и по простой неинформированности о деятельности правозащитных организаций. И неинформированность эта понятна: из редакции «Эксперта» информационное поле правозащитников, увы, практически не просматривается (и не только из этой редакции). Для «серафимов» правозащитники — это скорее политический и идеологический лейбл, чем реальное социальное явление. И это вполне гармонирует с уже отмеченным недостатком интереса к самой теме прав человека.
Важнее, однако, что права человека воспринимаются «серафимами» как основное внеэкономическое содержание отвергаемого либерализма. И тот же Привалов писал в своей платформе для гипотетической либерально-консервативной партии:
Отменяются ритуальные приседания вокруг знаменитых прав человека. У «человека вообще» нет в этом мире никаких от рождения наличных прав… Нет никакого «естественного равенства» людей — естественно, скорее, их неравенство; но общество обязано гарантировать некий равный набор прав каждому своему члену. Этот набор даже в процветающей стране должен быть весьма умеренным (правда, к нему обязательно прилагается принцип равенства перед законом). Социальное расслоение, если оно не чрезмерно, не является злом…[28]
Интересно, что Привалов смешивает права человека с социальным эгалитаризмом. А в статье «По завету Пьера Безухова» права человека попали в один абзац с непонятно кому приписываемым представлением, «что плюрализм выше различия между добром и злом», что, наверное, должно ассоциироваться с американской моделью свободы слова. Но ни американская Первая поправка, ни социалистические идеи отнюдь не находятся в неразрывной связи с концепцией прав человека, хотя они в какой-то степени связаны исторически. Все это выглядит так, будто у обычно четко мыслящего автора данная конкретная тема попадает в зону сугубо эмоционального восприятия.
На самом же деле, даже судя по приведенной цитате, Привалов, как и любой «серафим», да и вообще почти любой человек, не отвергает прав человека, как таковых, хотя и любит порассуждать о возможных ограничениях свободы. Но Привалов подчеркивает, что права человека — не есть специфически правая (читай — консервативная по Черчиллю) ценность. А все, что не правое, то — левое. Левое не отрицается напрочь, полезность для общества левого подхода (в смысле приоритета равенства перед свободой) осознается, но правый (в смысле обратного приоритета) Привалов левые ценности может в лучшем случае терпеть. И здесь тоже можно усмотреть непоследовательность: ведь одна из базовых для автора (а также консерваторов и либералов в целом) ценностей — право частной собственности — это тоже право человека.
Верность традициям
Привалов, соглашаясь, что правыми могут называться очень разные идеи, считает правой и выделяет как главную для «серафимов» — задачу «гармонически соединить идею России с идеей свободы». Для чего необходима верность существующим национальным традициям, обеспечивающая органичность развития общества.
В негативных терминах это сформулировал Валерий Фадеев:
В 90-е годы к власти пришли люди либерального склада, но либералы абстрактные. Их абстрактные либеральные ценности не были «свинчены» со страной, с народом, и наши проблемы возникали в том числе и из-за этого. Но с противоположной стороны, в стане консерваторов тоже было слишком много абстрактных рассуждений[29].
Фадеев утверждает, что не понимает, что такое «общечеловеческие ценности», и противопоставляет им более конкретные групповые, включая национальные. Но если говорить о традициях в позитивных терминах, то традиции оказываются не уникально российскими, да «серафимы» и не настаивают на их уникальности. Например, обсуждавшаяся выше традиция имперского пути развития, очевидно, не специфична именно для России, равно как ограниченная монархия образца 1906 года. Когда Привалов предлагает дополнить плохо работающие демократические институты корпоративными, у него тут же возникает комментарий:
Предложения альтернативных механизмов — коротко говоря, корпоративных — обычно вызывают обвинения в подражании Муссолини. Я бы не стал так горячиться. Во-первых, отчего именно Муссолини, а не Земскому собору или, если кто совсем уж западник, не Генеральным штатам?[30]
Самым уникальным можно, наверное, считать российское культурное и философское наследие — просто потому, что значимые культурные феномены всегда уникальны. И действительно, у «серафимов» вполне органично смотрятся ссылки на русских философов и социальных мыслителей первой трети XX века — Струве, Федотова и так далее. Соколов как-то даже написал, полемизируя с группой активистов СПС[31], что лучше уж опираться на нашу традиционную философию «столетней давности», чем на зарубежных и новомодных, но быстрее «протухающих» мыслителей вроде Тоффлера[32]. Но современная политическая, экономическая, общественная жизнь все-таки довольно сильно отличается от той, к которой применяли свои концепции русские мыслители Серебряного века. Может быть, поэтому реальных ссылок на этих мыслителей у «серафимов» не так и много, даже у любящего уснащать свои тексты ссылками Соколова.
Наиболее ожидаемой у русского консерватора традицией, подлежащей актуализации, наверное, является православие. Но у «серафимов» этого почти нет. В большинстве своем они ограничиваются отдельными репликами, носящими скорее стилистический, чем религиозный характер.
Только у Леонтьева представление о роли православия в России носит достаточно жесткий характер:
Православие
для России, на мой взгляд, это основа всего. Никакой национальной идеи вне
православия в России быть не может. Никакая конкурентоспособность и
благосостояние не могут быть смыслом жизни для русских людей. «‘Москва — Третий Рим и четвертому
не бывать’бывать»…[33]
Но в его публицистической деятельности эти воззрения не находят себе применения. Не вписываются личные убеждения в духе «Москва — Третий Рим» в общую канву леонтьевских комментариев. Регулярно выступая в православно-политической передаче «Русский взгляд», от религиозно окрашенных суждений он воздерживается.
Соредакторы «Эксперта» относятся к православию внимательнее. Они даже входят в редакционный совет интеллектуального православно-общественного сайта «Религия и СМИ». Но в этом совете они, видимо, пока не достигли взаимопонимания с основной командой сайта, что хорошо видно по стенограмме «круглого стола» «Политическое и религиозное измерение свободы» 25 марта 2004 года[34].
Вообще же Фадеев считает, что Церковь должна играть роль авторитетного советника:
…
церковь церковь бесспорно — один из авторитетов, и
если бы она мягко пыталась что-то поправить, по-моему, это было бы очень ценно[35].
Но прямо заниматься политикой Церковь никак не должна. Более того, политикам стоило бы ориентироваться не на указания или фразеологию Церкви, а на фундаментальные религиозные ценности — тогда может получиться аналог германского Христианско-демократического союза, а не Райкова и Глазьева, чьи партии Фадеев считает, в сущности, «контррелигиозными».
Сходную позицию, правда, как-то между делом, занимает Привалов: поддерживает введение «основ православной культуры» в школе, но без малейшей симпатии пишет про строительство храма Христа Спасителя[36].
Итак, православие в идеологии «серафимов» присутствует, но скорее номинально, а главное — в полном отрыве от основного «массива» реального российского православия, то есть от Русской православной церкви.
Против бюрократического консерватизма
«Серафимы» слишком давно занимаются российской политикой или экономикой, чтобы сохранить какие-то иллюзии относительно качества современных институтов российского государства и собственно персонажей, эти институты составляющих. С другой стороны, поворот к «либерально-консервативной» политике, предписываемый «серафимами», должен реализовываться именно этими учреждениями и этими людьми, что не может вызывать особого оптимизма. «Серафимы» вполне осознают, что главная проблема российского консерватизма — его пограничность с бюрократическими авторитарными практиками и идеями (последовательный либерал скажет — неотделимость от таковых). Поэтому они не устают отмежевываться от угрозы профанации их идей.
Ярче всего это видно у Привалова. Приведем достаточно длинную цитату, поскольку она не только выразительна, но и содержательна — в смысле тех направлений, по которым автор спешит предупредить об угрозе бюрократического консерватизма.
Ассоциации этого термина [«консерватизм». — А.В.] — по крайней мере, в отечественном воплощении — с всесильной охранкой, скукой централизованного лганья и всеподавляющей второсортностью жизни были [в 1980-е. — А.В.] настолько сильны, что тогда их даже и артикулировать незачем было. Да и сегодня они продолжают составлять основную — и вполне увесистую! — базу любых антиконсервативных речей.
[…]качество управляющей страной чиновничьей машины за эти годы, мягко говоря, не улучшилось. В ней не стало больше ни гуманности, хотя бы показной, ни нравственности — хотя бы и из-под палки.
Реакция публики на московский теракт [«Норд-Ост». — А.В.] дает основания полагать, что консервативные настроения в обществе нарастают. Так ведь заранее известно, как эта самая чиновничья машина такие настроения использует. «Бог, семья, отечество», — скажет человек; или: «Бог, родина, свобода»; или еще какие-нибудь высокие и дорогие ему слова. И немедленно услышит в ответ: «Вот именно! Тебе же, дураку, давно говорят: православие, самодержавие, народность!» — и получит для начала команду сброситься на какую-нибудь начальственную благочестивую затею вроде храма Христа Спасителя, а потом нарастающую серию обязательных к исполнению указаний в духе графа А.А. Аракчеева, но с современным уровнем вложенной в них коррупции. И деться ему будет уже некуда: сам попросил[37].
А Соколов деструктивность такого рода приписывает и сегодняшнему политическому режиму, неспособному отличить пресечение злоупотреблением демократией от введения авторитаризма:
Можно понять властные резоны и в окорачивании медиакратии, и в афере «ЮКОСа», но трудно понять, почему рамки достаточности были многократно превзойдены и окорачивание было проведено столь общеопасным способом, что после него даже и минимальное функционирование представительной системы стало невозможным[38].
Но здесь я уже затрагиваю совсем другую тему — практические политические приложения «серафимовских» концепций, а об этом — ниже.
Либерально-консервативное движение
Принципиальная неудовлетворенность существующими политическими движениями и осознание того, что наличная государственная машина сама по себе не может реализовывать предлагаемый либерально-консервативный синтез, подталкивает к идее формирования соответствующего нового общественного движения.
Сам «Серафимовский клуб», хотя и расширялся численно, не провозглашал задачу превратиться в оргкомитет такого движения. На заседания приглашались весьма разнообразные люди, заведомо не сочетаемые ни в каком оргкомитете. А некоторые гости выражали мысли, слишком экстравагантные, чтобы быть хоть как-то применимыми. В пример можно привести уже упоминавшееся выступление Виталия Третьякова о возрождении коммунистической идеи или выступление Александра Неклессы, заместителя директора Института экономических стратегий, который, комментируя итоги выборов в Думу 2003 года, умудрился сделать вывод, что «идеологические» партии, к которым он справедливо отнес «Родину», теряют позиции[39].
И все-таки основатели клуба довольно определенно высказывались о необходимости либерально-консервативного партстроительства. Но идеи предлагали, видимо, не столько гостям клуба (которых рассматривали скорее как собеседников), а своей широкой читательской аудитории, в которой особо выделяли средний слой бизнеса.
Привалов в своих «Набросках к политическому катехизису» пророчил большой успех воображаемой (даже непроектируемой) Либерально-консервативной партии России и прикидывает ее возможные программные установки (я их, собственно, выше все уже назвал, а в подробности и сам автор вполне разумно не захотел входить)[40].
Фадеев говорил чуть ранее:
В России не хватает сильной правой партии. СПС — правая, но слабая, потому что она оторвана от почвы, потому что она абстрактно либеральная. Яблоко — либеральная партия, но левая, социалистическая. В России нет жесткой правой консервативной партии, базовыми ценностями которой были бы именно те ценности, которые были бы важны для России[41].
А еще неделей раньше Соколов, вдохновленный «империалистической» речью Чубайса, выступил со статьей «Чубайса в президенты», в которой писал, что текущая политика сводится практически к противостоянию «силовиков» с «олигархами» — «КГБ с ХГБ» (Ходорковский — Гусинский — Березовский), но нельзя поддаваться на уверения, что выбор только такой — «или прокуроры, или обер-воры, а третьего не дано», а надо занять свою собственную позицию. И эту позицию Соколов тут же довольно четко сформулировал:
Чтобы не быть ни просто идиотом, радостно принимающим в чужом пиру похмелье, ни идиотом политическим, уклоняющимся от судеб родины даже и тогда, когда эти судьбы весьма тревожны, необходимо сделать два четких заявления. Для кремлевских — «С ВАМИ — мы не государственники!». Для хищников и кормящихся при хищниках общечеловеков — «С ВАМИ — мы не либералы!». Из этих двух вытекает третье — «Мы — либеральные государственники и считаем себя обязанными наконец-то выступить в качестве политической силы, ибо любая другая позиция была бы бесчестьем и для нас, и для России. «Чубайса — в президенты»…
Скажут: «Почему Чубайса?» Ответим. Из важных политических деятелей на сегодня он — единственный, кто хоть как-то, пусть коряво, но озаботился важнейшей для нашей земли идеей соединения России и свободы. Другие заботились о чем-то совсем другом, однако, если есть другие соображения по кандидатурам — Бога ради, ибо дело не в Чубайсе, а в России и свободе, и если есть кто-то лучший (хотя его и не очень видно), пусть будет лучший, но кто-то обязательно должен быть, ибо нельзя более противопоставлять обезьянам государственничества и обезьянам либерализма ничего, кроме общих рассуждений и пустого места[42].
Уже после президентских выборов и публикации письма Ходорковского о кризисе либерализма Привалов с соавторами снова писали о необходимости создания самостоятельного либерально-консервативного движения, причем не на основе коалиции либералов и консерваторов, а на основе цельной идеологии, в основе которой должна лежать идея защиты частной собственности[43].
Ничего такого не говорил только Леонтьев, вступивший в «Единую Россию» и добросовестно поддерживающий ее линию.
До сих пор «серафимы» ни на шаг не приблизились к реализации своих партийных замыслов. Не ограничиваясь понятными соображениями недостатка разного рода ресурсов для партстроительства, можно заметить, что дело еще и в принципиальной декларативности их подхода.
«Серафимы» точно знают, «как не надо», но когда начинают описывать, «как надо», снова и снова сбиваются на изложение «от противного». И знают за собой этот недостаток (см. только что приведенную цитату), но ничего не могут поделать. Подробная проработка позитива требует большой работы, вряд ли возможной для небольшой группы очень занятых публицистов, а более широкий круг как-то пока не сложился.
Путин, «ЮКОС», разногласия
Еще одной проблемой, тормозящей движение «серафимов» от общих деклараций к политической программе, являются накапливающиеся разногласия даже внутри этого небольшого круга.
Конечно, круг и изначально не был совершенно однороден. Например, Леонтьев считал возможным сотрудничать с одним из основоположников российского неоевразийства Дугиным, а Привалов в качестве образца неприемлемой крайности в антилиберализме называл именно «тягу к “евразийской” ощеренности»[44]. Но, видимо, разногласия считались второстепенными: в конце концов, поиски либерально-консервативного синтеза предполагают стремление к компромиссам.
Более серьезные споры между «серафимами» вызвали последние президентские выборы, хотя сама по себе лояльность к Путину никогда не была для них предметом сомнений. Если позиция Леонтьева как члена правящей партии была заранее очевидна, то у остальных вроде бы не было жестких обязательств по отношению к кандидату Владимиру Путину, к тому же и так гарантированно выигрывавшему. Это и продемонстрировал Соколов своим лозунгом «Чубайса в президенты»: ясно, что это не было реальной политической акцией, но и определенное нарушение современных правил политического этикета было налицо.
Тем удивительнее оказалась статья Татьяны Гуровой, Александра Привалова и Валерия Фадеева «Два президента»[45]: авторы призвали голосовать за Путина, потому что «сильный президент» Путин, то есть набравший много голосов, лучше «слабого президента» Путина, набравшего не так много голосов. Аргументацию стоит изложить подробнее.
Авторы выказали одобрение путинскому первому сроку, несмотря на издержки
«управляемой демократии» и поставленное под сомнение «делом “ЮКОСа”» право собственности. Во-первых, Путин — за консолидацию
общества. Во-вторых, при нем страна переживает стабильный экономический рост,
причем не за счет высоких цен на энергоносители, а за счет инвестиций,
поскольку Путин неоднократно заявлял, что он — за свободную
экономическую систему. В-третьих, Путин укрепил государство, подавив
сопротивление региональных баронов и «равноудалив» олигархов от власти, в том
числе и за счет грубого, но необходимого «перехвата управления над основными
телевизионными каналами». В-четвертых, Путин активизировал боевые действия в
Чечне, несмотря на «катастрофическое состояние российской армии», и тем отбил
охоту у сепаратистов в регионах России выражать свои сепаратистские настроения.
И,
наконец, в-пятых, Путин вернул России статус великой державы на международной
арене.
Далее следовал ключевой аргумент: поддержать Путина надо потому, что, получив недостаточно много голосов, он будет более зависим от своего окружения, которое рассматривалось авторами как источник порчи курса, по президентскому замыслу либерального (имелось ввиду — в экономической сфере). Авторы уверены, что в ситуации «слабого президента» безоговорочно возобладает «силовое крыло» в его окружении и «хваленое “путинское большинство” окончательно обернется бюрократическим болотом, которое очень скоро поглотит и современные дороги к развитию страны, и зачатки общественной элиты, да и самого Путина». А вот «сильный президент» успеет вырастить новую элиту, которая окажется сильнее «силового крыла» и продолжит освобождение и возрождение общества. Под новой элитой при этом понимались прошедшие в общественную деятельность и на государственную службу люди бизнеса.
Эти рассуждения кажутся очень неубедительными, в том числе из-за внутренней непоследовательности аргументации: например, авторы настаивают, что в аресте Ходорковского и вообще в авторитарных тенденциях президент не виноват, а виновата «слабая и пассивная элита», но не объясняют механизм такого распределения ответственности. Авторы предписывают второму сроку Путина программу демократизации общества, но лучше всего их настроения показывают, наверное, не формулировки текста, а его подзаголовки, — приведем их все: «Некоторые цифры», «Его политика», «Чем опасен “слабый” президент» и «Опасен ли “сильный” Путин».
Максим Соколов категорически не согласился со столь замысловатыми построениями своих коллег[46]. Не называя их, правда, по именам, он раскритиковал нелогичность точно таких же рассуждений неких «кремлевских идеологов» (получилось, кажется, еще обиднее, чем если бы оппоненты были поименованы). Критиковать было нетрудно, так как основаны подобные рассуждения не на логике (что, подчеркнем, для «Эксперта» крайне нехарактерно). Соколов даже нелояльно заявил, что избыточный рейтинг Путина не дает самостоятельно действовать как раз новым слоям элиты, а не «силовикам».
Согласие так и не было публично восстановлено, но сам спор был лишь ситуативен и не поднялся до концептуальных разногласий.
Гораздо более чреватой в этом смысле оказалась дискуссия вокруг «дела “ЮКОСа”». Бесцеремонное давление Генпрокуратуры на бизнес не могло не возмущать «серафимов», но и традиционная для 1990-х политическая практика «ЮКОСа» возмущала их не менее. Здесь все они были едины. Но все-таки отрешенно наблюдать за схваткой по принципу «чума на оба ваших дома» становилось со временем все труднее: слишком накалялись страсти в обществе и все более очевидным становилось, что «дело “ЮКОСа”» — главная политическая интрига года, игнорировать которую просто невозможно.
Уже летний этап атаки на ЮКОС вызвал отчетливо негативную реакцию Привалова. В августе 2003 года он писал[47], что бизнес, конечно, надо приучать отдавать должное национальным интересам — и власть может побуждать бизнес инвестировать свои сверхприбыли в России и не продавать большие активы за границу без согласования с государством, но именно — побуждать, может быть, даже и кулуарными угрозами, но только экономическими. И это будет, хоть и неприятно, но не прямо противозаконно, и даже возымеет позитивный эффект. А вот использование «силовиков» дает только один эффект — отток капитала и укрепление нового типа рэкета, грозящего сформировать соответствующий политический режим.
Примерно то же Привалов говорил на сентябрьском заседании клуба[48], но упор был сделан на проблеме настроений против частной собственности, активизировавшихся в обществе в связи с темой (не)легитимности итогов приватизации. Необходимость защитить институт частной собственности никто в клубе не оспаривал. Но Максим Соколов возразил по вопросу противостояния Кремля и ЮКОСа: он не усмотрел в «деле ЮКОСа» покушения на право собственности. По мнению Соколова, нувориши в отсутствие традиционной правящей элиты всегда ведут себя политически опасно, и применение Путиным «дубины» в виде генпрокурора следует интерпретировать как неизбежную силовую меру именно вследствие недостижения или срыва закулисных договоренностей (тех самых, о которых говорил Привалов).
Леонтьев Соколова поддержал и еще более акцентировал тему нелегитимности собственности «олигархов». Леонтьев считал бы даже необходимым некий общенациональный пакт ее легитимации (например, через референдум), включающий перераспределение либо доходов, либо социальных обязательств (так как государство, оставшись без основных активов, не может нести взятые когда-то обязательства), но именно добровольный пакт, а не отъем и передел собственности.
Арест Михаила Ходорковского заставил «серафимов» еще раз, в более напряженной обстановке, пересматривать вопрос о своем отношении к кризису — и возникшие уже разногласия обострились. Теперь Соколов полностью перешел на сторону Привалова, мотивируя это следующим образом:
Мероприятия же типа победы спецназа при Толмачеве окончательно понижают уровень дискуссии до разбитых морд и свороченных скул… Когда полемика «ЮКОСа» с властью будет введена в минимально пристойное русло, М.Б. Ходорковскому можно и нужно будет предъявить столько вопросов и претензий, что мало не покажется. Доколе же ни о какой пристойности говорить невозможно, вопросы к М.Б. Ходорковскому подобает отложить до лучших времен, ибо единственный уместный сегодня объект полемики — это мордовороты[49].
Зато совершенно противоположную позицию занял Михаил Леонтьев. В программе «Русский взгляд» через неделю после ареста Ходорковского он квалифицировал происходящие события как неизбежное обострение борьбы между патриотически настроенной частью общества, включая бизнес, ориентированный на внутренний рынок, и «катастрофной элитой», включая бизнес, ориентированный на зарубежные рынки, в случае «ЮКОСа» — на Запад и Китай[50].
На следующий день, в своей передаче «Театр кукол», Леонтьев дополнил это объяснение. Он рассказал, что Ходорковский — агент американского глобализма, для которого не существует понятия национального суверенитета, и с таким агентом государство не может не бороться жестко. С другой стороны, «юкосовский» проект нефтепровода в Китай был не в интересах США, поэтому Штаты «сдали» Ходорковского. А брутальность действий «силовиков» Леонтьев объяснил тем, что надо напугать западных инвесторов, а то наши ценнейшие активы до сих пор слишком недооценены, и нет другого способа не дать этим самым инвесторам их скупить по дешевке. Что ж, если для защиты активов нужны уголовные репрессии, значит, приходится к ним прибегать[51].
Далее Леонтьев признал, что, поскольку обвинения в адрес Ходорковского типичны для приватизации, не только сверхкрупной, но и любой, появляется риск масштабного передела собственности, то есть нового хаоса и нестабильности. Но на этот риск приходится, по Леонтьеву, идти, поскольку для преодоления инерции 1990-х требуются сверхусилия, а они невозможны без риска и без брутальности в средствах[52].
Позже, в период президентской кампании, Леонтьев писал о противостоянии «катастрофной элиты» и подкармливаемой ею вкупе с Западом разнообразной оппозиции путинскому курсу, который Леонтьев охарактеризовал как «цивилизованный реванш», превращающий народный реваншизм в импульс возрождения России. Борьба, несмотря на путинский рейтинг, интерпретировалась как очень напряженная, отсюда — ее жесткость:
Из
состояния хаоса и произвола невозможно перейти к цветущей либеральной
демократии. Из хаоса и произвола можно подняться только к полицейскому
государству в той или иной форме… Единственный инструмент, сохранившийся у
государства в борьбе с олигархией, — право на легальную репрессию. Самая
характерная черта путинского пути к установлению порядка — принцип минимальной
достаточности репрессии (то, что некоторые называют «избирательным применением
правосудия». Представьте себе неизбирательное!)[53]..
Таким образом, в разгар президентской кампании небольшая группа «серафимов» при принципиальном сходстве взглядов оказалась на довольно разных политических позициях. Леонтьев, рассуждающий о построении полицейского государства и закономерности «распространения суверенитета на реальное, неусеченное российское пространство», отличается от традиционных умеренных национал-патриотов типа Сергея Кара-Мурзы или Алексея Кивы только большей решительностью в одобрении действий президента Путина. Редакция «Эксперта» неодобрение методов действия путинского государства сочла нужным компенсировать путем акцентированной поддержки лично Путина, а Максим Соколов от такой компенсации воздержался.
Впрочем, Михаил Ходорковский, ставший поводом для этих разногласий, сам же невольно помог их преодолению, выступив со своим известным письмом о кризисе либерализма. Как бы ни интерпретировать причины и обстоятельства написания и подписания этого текста, его появление означало, что Ходорковский готов, может быть временно, олицетворять некий набор идей, приведенный в письме. И эти идеи были во многом созвучны тому, что говорили «серафимы»: поддержка президента (через страх перед катастрофой — новым «февралем») при оппозиции бюрократии; ориентация на национальные интересы («Постановить, что мы — люди земли, а не воздуха. Признать, что либеральный проект в России может состояться только в контексте национальных интересов»); легитимация приватизации через материальные уступки со стороны ее «выгодоприобретателей»; неприязненное отношение к либеральному реформизму 1990-х и его идейным предшественникам («Чтобы убедить Россию в необходимости и неизбежности либерального вектора развития, надо изжить комплексы и фобии минувшего десятилетия, да и всей муторной истории русского либерализма») и так далее[54].
Первым письмо приветствовал Соколов[55], за ним — Привалов[56]. При этом первый подчеркивал противопоставление новых идей Ходорковского сугубо либеральным идеям им же учрежденной «Открытой России», а второй — предполагаемую консолидацию здоровых либеральных и консервативных сил ради предотвращения нового «февраля» (тем самым, заметим, выяснилось, что даже «сильный» Путин, получивший более 70% голосов, еще не гарантирует от катастрофы).
Позже к одобрению Ходорковского присоединился и Леонтьев[57]. Он даже высказался за освобождение его из-под стражи, так как политическая ситуация стала менее напряженной (видимо, после выборов). Правда, Леонтьев счел, что Ходорковский недостаточно последовательно отказался от либерализма.
Заключение
Если бы в силу какого-то неожиданного стечения обстоятельств «серафимы» все-таки создали свое политическое движение, то какой бы оказалась его платформа? Конечно, это невозможно предсказать в деталях, так как политическая реализация идеологии слишком зависит от текущих политических и сугубо субъективных обстоятельств. Но общие черты этой гипотетической платформы сформулировать, кажется, можно. Во всяком случае — если мысленно вычеркнуть из списка «серафимов» Леонтьева, чьи многочисленные расхождения с остальными были выше отмечены. В сущности, Леонтьев оказался консерватором не столь уж и новым, он развивается в сторону от самостоятельной линии, которую пытаются прочертить Привалов, Фадеев и Соколов (поэтому им и уделяется больше внимания в этой статье).
Политическое движение, которое пыталось бы двинуться по этой линии, позиционировалось бы как альтернатива национал-патриотическому движению[58], включая его новейшие образцы — Народную партию и «Родину», левым экономическим тенденциям в духе Глазьева и традиционной либеральной демократии от СПС (который состоит все-таки не из одного Чубайса) до «Яблока» и включая любые антипутинские инициативы (и тем более — правозащитное движение).
Это движение было бы пропутинским, но не до оголтелости, и было бы ориентировано на опору не столько в Кремле, сколько в среднем бизнесе (естественно, в той части бизнеса, которая не готова отстаивать свои права в конфронтации с властью, но такая часть в бизнесе доминирует всегда). Движение поставило бы своим главным приоритетом свободу — ровно в том объеме, который реально востребован российским «средним классом», то есть в далеко не полном (по западноевропейским меркам), но не таком и маленьком.
Это движение было бы империалистическим в том смысле, что ориентировало бы страну на приложение усилий к восстановлению сверхдержавного статуса (именуемого «субъектностью») — хотя бы в некоторых отношениях и в некоторых регионах. Такая квазиимперия должна была бы стать формой превращения России в национальное государство по образцу национальных государств Средней Европы, где этническое (а внутри этнического — религиозное) начало служит основанием гражданской нации. Определенные противоречия между национальным государством и империей по возможности игнорировались бы.
Это движение могло бы называться консервативным, и ценностями, на которые преимущественно опирался бы этот консерватизм, были бы — национализм с несильным этническим оттенком, государственническая традиция дореволюционной России, моральные ценности скорее индивидуалистического, чем православного, толка, культ личной свободы и делового успеха.
Не берусь судить, каковы оказались бы перспективы этого движения. Ясно только, что оно было бы не первой попыткой на этом поле. Что-то похожее (конечно, не такое же точно) провозглашалось не раз — от отделившихся осенью 1991 года от «Демократической России» «демо-патриотов» (Травкин, Аксючиц, Астафьев…) до снова проявившего себя на последних выборах Бориса Федорова, — но пока безуспешно. Впрочем, это совсем не доказывает, что данное сочетание идей, именуемое то либеральным консерватизмом, то либеральным национализмом, то как-то еще, не сможет однажды завоевать себе место в политическом спектре.
Что является, на мой взгляд, серьезной причиной сомневаться в успехе данного консервативного проекта, так это его глубоко ретроспективный характер. Консерватизм «серафимов», как и любой сегодняшний российский консерватизм, не опирается на реально существующие и одновременно освященные традицией общественные институты — просто потому, что таковых почти не осталось. «Серафимы» фактически обращаются к «веховской» традиции столетней давности (которая тогда могла считаться либерально-консервативной). Это видно по выбору цитируемых авторов, и, как отмечалось выше, выбор является вполне сознательным. В частности, показательна постановка задачи восстановления империи в сочетании с созданием национального государства: как раз сто лет (плюс-минус пара десятилетий) назад первое было российской реальностью, а второе — доминирующей европейской идеей.
Можно согласиться с тем, что либеральный консерватизм первой трети XX века стал вершиной российской общественной и религиозно-философской мысли, но масштаб этого интеллектуального триумфа сам по себе не облегчает задачи новых консерваторов. Применить его плоды к радикально изменившейся стране и в радикально изменившемся интеллектуальном контексте немногим проще, чем создать столь же мощное новое учение.
[1] Леонтьев Михаил, Привалов Александр, Соколов Максим, Фадеев Валерий. От политики страха к политике роста // Эксперт. 2003. 15 января.
[2] См., например, рассуждения известного кинокритика Даниила Дондурея в: Руденко Инна. Сила «Брата-2» — не в правде, а в отморозках // Комсомольская правда. 2000. 27 декабря.
[3] Рогов Кирилл. Егор Гайдар и серафимы роста // Глобалрус. 2003. 12 марта (www.globalrus.ru/polemica/seraph/132446).
[4] Привалов Александр. По завету Пьера Безухова // Эксперт. 2003. 13 января; Соколов Максим. Глазьев — наше счастье // Известия. 2004. 5 февраля.
[5] Гурова Татьяна, Привалов Александр, Фадеев Валерий. Наша маленькая свобода // Эксперт. 2003. 8 сентября.
[6] Новый левый поворот. Заседание Серафимовского клуба 12 сентября 2003 г. // Сайт Серафимовского клуба (www.serafim-club.ru/problema4/stenogramma.shtml).
[7] Привалов Александр. Об ответственности // Эксперт. 2003. 7 июля.
[8] Он же. По завету Пьера Безухова.
[9] Россия в мировом контексте. Заседание Серафимовского клуба 15 апреля 2003 г. // Сайт Серафимовского клуба (www.serafim-club.ru/problema1/stenogramma.shtml).
[10] Подробнее он изложил эту концепцию в: Юрьев Михаил. Крепость Россия // Новая газета. 2004. 15 — 17 марта.
[11] Леонтьев Михаил. Союз меча и орала // Известия. 2004. 25 февраля.
[12] Михаил
Леонтьев: «Что
стоит за лозунгом “Россия без Путина”, или Ответы на незаданные вопросы»
// Известия. 2004. 4 3 марта.
[13] Шевцова Лилия. Вперед, в прошлое! или манифест Манифест стагнации // Известия.
2004. 26 февраля; Россия между
«рыбкинизацией» и «происками Вашингтона» // Там же. 2004. 4 марта.
[14] Соколов Максим. Запад как Солнце // Эксперт. 2003. 14 апреля.
[15]Однако // Первый канал. 2004. 28 января. См. текст на сайте ОРТ. (www.1tv.ru/owa/win/ort6_main.print_version?p_news_title_id=63756).
[16] Соколов Максим. Выход из гетто // Известия. 2003. 2 октября.
[17] Он же. «Новые правые» засуетились не к добру // Глобалрус. 2003. 16 декабря (http://www.globalrus.ru/comments/135679/).
[18] Он же. Эпитафия слову «консерватор» // Глобалрус. 2003. 11 марта (http://www.globalrus.ru/opinions/132430/).
[19] Он же. Наслаждение дискурсом // Известия. 2003. 27 декабря.
[20] Он же. Вместо фельетона // Известия. 2002. 2 ноября.
[21] Он же. Самое дешевое ОМП // Известия. 2003. 10 июля.
[22] Он же. Национализм и либерализм // Эксперт. 2004. 12 января.
[23] Он же. Родина зовет // Известия. 2003. 22 мая.
[24] Он же. Счастье без инородцев // Известия. 2004. 26 февраля.
[25]Он же. Октябристы против февралистов // Глобалрус. 2003. 12 ноября (http://www.globalrus.ru/all_actions/legis/135298/).
[26] Почти без внимания общественности осталось и подписанное на рубеже 2002 — 2003 годов многими довольно известными людьми обращение о необходимости восстановления легитимной преемственности с предреволюционной эпохой. См.: Пора избрать путь // Посев. 2003. №2. С. 5 — 8.
[27] Привалов Александр. По завету Пьера Безухова.
[28] Привалов Александр. Наброски к политическому катехизису // Эксперт. 2004. 12 января.
[29] Фадеев Валерий. Человек цельный, волевой и верующий в Бога — вот он правильный русский средний класс // Религия и СМИ. 2003. 20 ноября (www.religare.ru/print7428.htm).
[30] Привалов Александр. По завету Пьера Безухова.
[31] Гозман Леонид, Дондурей Даниил, Драгунский Денис, Колесников Андрей, Левинсон Алексей, Орешкин Дмитрий. Властители дум: интеллектуал на панели // Ведомости. 2003. 2 апреля.
[32] Соколов Максим. Либеральное «Слово к народу» // Глобалрус. 2003. 7 апреля (http://www.globalrus.ru/comments/132801).
[33] Леонтьев Михаил. Ответы в он-лайн конференции «Известий» // Сайт «Известий». 2004. 10 марта (http://online.izvestia.ru/archive.pl?fl=a&id=177).
[34]Политическое и религиозное измерение свободы. Разговор в гостиной журнала «Эксперт» // Религия и СМИ. 2004. 25 марта (www.religare.ru/print8842.htm).
[35] Фадеев Валерий.Человек цельный…
[36] Привалов Александр. По завету Пьера Безухова.
[37] Там же.
[38]Уроки и итоги избирательной кампании. Заседание Серафимовского клуба 5 февраля 2004 г. // Сайт Серафимовского клуба (www.serafim-club.ru/problema5/stenogramma.shtml).
[39]Там же.
[40] Привалов Александр. Наброски к политическому катехизису.
[41] Фадеев Валерий. Человек цельный…
[42] Соколов Максим. Чубайса в президенты // Глобалрус. 2003. 11 ноября (www.globalrus.ru/opinions/135268/).
[43] Гурова Татьяна, Механик Александр, Привалов Александр. Буржуазные рефлексии // Эксперт. 2004. 12 апреля.
[44] Привалов Александр. По завету Пьера Безухова.
[45] Гурова Татьяна, Привалов Александр, Фадеев Валерий. Два президента // Эксперт. 2004. 16 февраля.
[46] Соколов Максим. 14 марта как вещь в себе // Глобалрус. 2004. 24 февраля (www.globalrus.ru/opinions/136555/).
[47] Привалов Александр. О двух методах работы с людьми // Эксперт. 2003. 11 августа.
[48] Новый левый поворот.
[49] Соколов Максим. Вопросы к Ходорковскому снимаются // Глобалрус. 2003. 25 октября (www.globalrus.ru/comments/135082).
[50] Русский взгляд // Третий канал. 2003. 2 ноября.
[51] Театр кукол // ОРТ. 2003. 3 ноября.
[52] Русский взгляд // Третий канал. 2003. 9 ноября.
[53] Леонтьев Михаил. Союз меча и орала.
[54] Ходорковский Михаил. Кризис либерализма в России // Ведомости. 2004. 29 марта.
[55] Соколов Максим. Душа и колючая проволока // Гражданский клуб. 2004. 29 марта (www.globalrus.ru/comments/137084/).
[56] Привалов Александр. О дележке // Эксперт. 2004. 5 апреля.
[57]Михаил Леонтьев: «Изменение меры пресечения было бы позитивным сигналом обществу» // Известия. 2004. 28 апреля.
[58] То есть традиционной оппозиции 1990-х, кроме строго коммунистической. Термин «национал-патриоты» часто использовался как самоназвание и является достаточно устойчивым как собирательное обозначение. См., например: Прибыловский Владимир. Национал-патриотическое движение. История и лица // Национализм и ксенофобия в российском обществе. М.: ООО «Панорама», 1998. С.22-23.