Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2004
Вероятно, имеет смысл изначально признать, что утверждение, вынесенное в название статьи Бориса Кагарлицкого, в значительной степени соответствует действительности. Дискуссия о либерализме, развернувшаяся в этом году в столь малой части российского общества, по своему воздействию на сознание не вовлеченных в этот увлекательный процесс людей явилась малоэффективной, а возможно, даже и вредной, продемонстрировав лишь обратный желаемому эффект.
Дискуссия внутри весьма небольшого либерального сообщества (безотносительно к индивидуальным оценкам его участников) не обладала даже собственной внутренней логикой и автономностью. Полагаю, уже утихающее обсуждение не положит начало какой-либо публичной кампании, попыткам отстоять те свободы, ценности и права, о которых столь часто упоминали либералы, или, наконец, объединиться и признать, что решение общих проблем гораздо важнее частных амбиций. Но самое главное, что это обсуждение, в силу своей уже указанной бесполезности, тем более не позволит укоренить некоторое осознание ответственности у людей, желающих (и пытающихся) влиять на общество, в том числе и у тех, кого мы называем «либеральными политиками».
Однако позволю себе предположить, что такая дискуссия все же нужна. Статья Бориса Кагарлицкого, выводящая обсуждение за рамки привычных внутрикорпоративных доктрин и максим, подтверждает это и в свою очередь позволяет мне отклониться от применения традиционной либеральной риторики для аргументации этого тезиса в пользу инструментария институциональной экономики.
С моей точки зрения, необходимость дискуссии проистекает даже не столько из признания и защиты неотъемлемых прав граждан, ценностей свободы в общем их понимании, сколько из элементарного инстинкта самосохранения общества в целом и наиболее активных общественных групп в частности. Предполагая это, я отталкиваюсь от понимания того, что современное общество способно гармонично развиваться, увеличивая благосостояние максимально возможного количества своих граждан, только существуя в жестких институциональных рамках постоянного столкновения противоречивых личных интересов. Эти интересы могут быть разнонаправлены, и в таком случае имеет смысл говорить о потребности в институтах (формальных и неформальных), нацеленных на гармонизацию таких отношений, выбор оптимального в данных условиях решения, корректного и законного механизма закрепления и передачи прав собственности, минимизации негативных внешних эффектов. Если имеются в виду однонаправленные интересы, то, вероятно, институциональная среда должна обеспечивать условия для равной конкуренции, не ущемляющей права ни ее участников, ни третьих лиц.
Приведенная выше формула универсальна как для экономических отношений, так и для социальных в широком смысле этого слова. Она является недостаточным, но, безусловно, необходимым условием гармоничного развития социума. Россия в этом смысле — не исключение. Институциональный механизм «сдержек и противовесов» позволяет учитывать интересы максимально возможного числа людей и, действуя в некоем, скорее идеологическом, соответствии с концепцией Парето-оптимальности, по крайней мере, не ухудшать их положение.
В этом смысле традиционные либеральные ценности, о которых упоминает Борис Кагарлицкий, как раз и представляют собой те ограничители, которые не позволяют доминировать какой-то одной группе общественных интересов. Принцип личностной свободы задает максимально возможные в данной ситуации объективные рамки (скорее ценностного характера) для совмещения разнонаправленных интересов. Принцип свободной прессы наиболее эффективен для гармонизации конкуренции. Список примеров можно продолжать. Важно то, что описанный механизм, являясь одновременно ограничителем и оценщиком поведения групп интересов (вне зависимости от их количественного размера), выполняет функцию естественной социальной «санации», вытесняя ненужные, неэффективные, вредные, наконец, с точки зрения такого стихийного общественного консенсуса явления и институции.
Подходит ли такой механизм для решения каких-либо конкретных задач? Этот вопрос актуален как раз для нашей страны, поскольку ограничение гражданских свобод (в предлагаемой мною трактовке — механизма самоподдерживающегося развития общества) проводится под лозунгом достижения конкретных результатов: искоренение терроризма, борьба с коррупцией, удвоение валового продукта и так далее. На мой взгляд, и это следует из приведенного описания, институциональная конструкция, конечно, не позволяет добиться сверхбыстрого получения результата. Зато она гарантированно позволяет не ущемить права значимого числа сограждан, не создавая тем самым почву для будущих конфликтов и усиления одной из групп в обществе. Мне кажется, что даже десятилетний опыт российской государственности (не говоря уже о более длительных исторических промежутках) должен указывать на необходимость элементарного соблюдения этого принципа. Не являясь ни в коей мере политическим, он содержит в себе вполне экономически объективный закон самосохранения общества, который применим абсолютно для всех его членов. А экономическое постулирование в данном случае сообразно законам природы, которые вне зависимости от их оценки со стороны общества представляют собой объективную, по крайней мере на ограниченном временном промежутке, данность.
Признавая, таким образом, безусловную ценность статьи Бориса Кагарлицкого, уже хотя бы за счет того, что она выводит дискуссию за привычные рамки, я все же хотел бы остановиться на некоторых моментах, которые, как мне кажется, требуют некоторого дополнительного обсуждения.
Мне трудно согласиться с тем, что российское общество не приемлет именно либеральных реформ — признаться, с трудом могу вспомнить реформаторские проекты, которые российское общество приняло бы с распростертыми объятиями. Реформы, которые, просто в силу своего объективного содержания, совпадают с некоторыми (но не всеми) положениями либеральной доктрины, являются насущной необходимостью вне зависимости от того, какой идеологической установки мы придерживаемся. Проблема же, с моей точки зрения, состоит в том, что указанная потребность в общественном сознании замещается ценностями патерналистского государства, приоритетом пассивности перед активностью. Принципиальным здесь является механизм реализации реформаторского проекта, а вот он как раз и не позволяет говорить о том, что Россия является страной с достаточно защищенными политическими и, что в данном контексте еще важнее, экономическими правами граждан.
В этой дискуссии я хотел бы избежать употребления термина «капитализм» (и тем более обсуждения его «нормальности»), поскольку он несет в себе значительную ценностную окраску, отсылающую скорее к пользователю данной терминологией, нежели к реальному содержанию явлений. И мне кажется, что российская, несмотря ни на что рыночная, экономика в своем институциональном дизайне пока принципиально не способна обеспечить сохранность права собственности и стабильное развитие общества. Иными словами, в настоящее время экономические стимулы защиты прав собственности слабы, они представлены не группами интересов, а отдельными агентами, которым уже была продемонстрирована сила и все нежелание «лидера» изменять исторически существующий в России порядок. Отсутствие институционального механизма гармонизации общественных отношений делает перспективы развития весьма туманными, стохастическими, не поддающимися каким-либо рациональным оценкам.
Неразделенность личности и права собственности, о которой говорит Борис Кагарлицкий, здесь действительно является ключевым моментом, правда, скорее не идеей, а проблемой для демократического развития. В обществах, которые сегодня воспринимаются как примеры воплощенного либерализма и работающих демократических процедур, эта ситуация наблюдалась в XVII- XVIII веках, она привела к череде общественных кризисов в XIX веке и была в значительной степени разрешена в XX. В России же личность и собственность (особенно крупная) неразделимы, второе является прямым следствием специфических свойств первого. Например, крайне затруднительно анализировать любой из крупнейших российских холдингов безотносительно к личности его владельцев и системе их взаимоотношений с властными институтами. Это верно и для гораздо более мелких предприятий.
Однако, оставляя обсуждение спорных методологических моментов, необходимо обратить внимание на очень важное практическое явление, убеждающее меня в том, что упомянутая в начале текста дискуссия должна быть продолжена. Это явление прослеживается в статье Бориса Кагарлицкого и, в частности, отражается в привлечении марксистской теории (как в терминологии, так и приводимых примерах) для подтверждения авторской позиции.
Одной из основ социально-экономической доктрины Маркса, при помощи которой, кстати, описывались перспективы капитализма, был феномен отчуждения продуктов труда. Гегелевский принцип отчуждения, развитый затем Фейербахом в контексте религиозного сознания, был переосмыслен Марксом в рамках теории производственных отношений. Согласно ей, напомню, первоначально отчуждался продукт труда упомянутого пролетария, затем его собственная производственная деятельность, а затем и «родовая», по Марксу, жизнь человека. Концепция, отчасти соответствовавшая, по крайней мере, экономическим реалиям середины XIX века, была в чудовищно искаженном виде применена в нашей стране в уже сильно изменившемся контексте, прервав тем самым становление либерализма, направленное, кстати, как раз на разделение личностных и экономических (собственнических) прав и свобод.
Упомянутое же явление состоит в том, что сегодня российские граждане собственной практикой, вероятно, решили творчески развить теорию отчуждения, дополнив уже имеющийся мистический и экономический опыт социально-правовым. Согласно проведенным в сентябре 2004 года опросам мнения граждан относительно ограничения прав, на которое они готовы пойти ради борьбы с терроризмом, Левада-центр и «обновленный» ВЦИОМ получили весьма похожие результаты[1]. Выяснилось, что граждане готовы пожертвовать практически любыми правами и свободами, но… только по отношению к посторонним людям и в гораздо меньшей степени по отношению к себе[2].
Подобное понимание феномена отчуждения получило, по крайней мере, видимое эмпирическое подтверждение в виде данных опроса, в том числе и независимого исследователя. Этот феномен будет довлеть и во многом определять действия основной группы интересов. Неэффективность институциональной системы, нежелание агентов принимать ответственность хоть за какие-то значимые действия, вкупе с феноменом общественного отчуждения и апатии[3], делают надежды на какое бы то ни было развитие или стабильность эфемерными, а на становление реальных, невыхолощенных, демократических процедур — безнадежными. Так что тема либерализма совсем не исчерпана — по-моему, нам всем есть о чем задуматься.