Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 5, 2004
Между 11 и 1
Между 11 сентября в Нью-Йорке и 1 сентября в Беслане множество сходств и столько же различий. Сходство, например, в вопросе о причинах, поводах, целях. В обоих случаях на мгновенно возникший в миллионах умов вопрос «зачем?!» столь же мгновенно явился ответ — еще до того, как кто-либо что-либо сообщил о требованиях или заявлениях террористов.
Мир, видящий трагедию через телевизор, тут же выделил из своей среды тех, кто на маркетинговом жаргоне может быть назван целевой группой. Это те, кто счел, что страшные действия террористов адресованы именно им. (Вам, читатель, не надо специально размышлять, входите ли вы в эту группу. Просто вспомните свои ощущения в тот момент, и ответ найдется.)
Эту целевую группу надо отличать от жертв теракта. Различия очень существенны. Одно: жертвы погибли или изувечены, травмированы, целевая группа физически не пострадала. Другое: жертвы невинны не только в собственных глазах, но и даже в глазах террористов. Они не понимают: за что?! Целевая же группа виновата: так думают террористы, и главное, так чувствует она сама. Она понимает, «за что». Без этого чувства вины террористический акт не будет отличаться от стихийной или антропогенной катастрофы, от акта войны, он будет просто несчастьем, но он не будет актом коммуникации. Теракты и карательные акции, в отличие от иных случаев уничтожения людей людьми, не только внушают зрителям ужас (terror), но и заставляют воспринимать собственный ужас как наказание за собственные же действия, точнее, за действия тех, за кого ужаснувшиеся согласны нести ответственность: за свое правительство, за людей своей национальности или расы, за своих соотечественников и проч. 11 сентября те, кто отождествлял себя с Америкой как державой, цивилизацией, силой и так далее, поняли: это «они» нам за то, как мы обращались с «ними». То же самое произошло в свой час в России.
Второе сходство. В обоих случаях правительства испугались именно этого больше всего. И потому в обоих случаях из самых главных уст немедленно прозвучало слово «война». Почему «война», хотя ясно, что здесь наиболее уместно название «контртеррористическая операция» (использованное у нас аккурат там, где оно прикрывало действия, чуть ли не всеми называемые войной)? А потому, что состояние войны предполагает разъединение чувств горя, страха, ужаса с возможным чувством вины. Состояние войны далее предполагает, в отличие от мирного времени, безусловность центральной власти, превращающейся из руководства в командование. Командование же и подчиненные не связаны узами взаимной ответственности, на их месте узы приказа и повиновения.
Помогают ли такие контртеррористические меры снять указанный эффект террора? Опыт Америки после ее сентября и России после ее показывают, что помогают. Возникшее в первые мгновения национальное чувство вины было далее трансформировано в совсем другие массовые эмоции. Одна из них – так называемое сплочение нации. Этот эффект многим наблюдателям кажется парадоксальным относительно целей, которые они готовы видеть за терактом. Раз так, рассуждают такие наблюдатели, не был ли и сам теракт в действительности запланирован не теми, кто хотел запугать власти, а теми, кто хотел сплотить нацию вокруг них? Такого рода вопросы в истории обычно остаются без ответа. Но можно обойтись и без них. Достаточно представить, что так срабатывает инстинкт власти: использовать любые социальные обстоятельства и причины для укрепления себя. Если предположить, что правитель обычно отождествляет себя с управляемым им целым, то и укрепление своей власти он искренне воспринимает как укрепление своей страны, своего народа.
Америка далее поддержала вторжение в Ирак. Что у нас? Опрос, проведенный Левада-центром в середине сентября (репрезентативная выборка населения РФ 18 лет и старше, 1600 человек), показал, что по сравнению с августом доля выступающих за продолжение военных действий в Чечне выросла на треть, а доля выступающих за переход к переговорам заметно упала[1].
В присутствии короля
Как и вы, читатель, я на первой фазе бесланского кризиса слушал заявление президента, сделанное в ходе встречи с иорданским королем, когда было сказано, что главной задачей будет спасение жизни и здоровья заложников. Сравним это с мнением масс.
СЕЙЧАС ВСЕ ЧАЩЕ МОЖНО УСЛЫШАТЬ О СЛУЧАЯХ, КОГДА ТЕРРОРИСТЫ ЗАХВАТЫВАЮТ ЗАЛОЖНИКОВ И ПРЕДЪЯВЛЯЮТ ТЕ ИЛИ ИНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ ВЛАСТЯМ. КАК ВЫ ДУМАЕТЕ, ЧТО БОЛЕЕ ВАЖНО В ТАКИХ СИТУАЦИЯХ?
|
1. Обезвредить преступников, даже если это приведет к человеческим жертвам |
32% |
|
2. Любой ценой избежать крови, пусть даже для этого придется выполнить требования бандитов |
59% |
|
3. Затрудняюсь ответить |
9% |
Выходит, в этом выступлении президент, как это и должно быть, выражал позицию большинства россиян.
Как оно вышло далее в действительности, вы, читатель, знаете. Но и после такого развития событий 43% россиян верили, что власти ставили перед собой задачу прежде всего «сохранить жизнь заложников».
Скажу о своей реакции на это заявление, сделанное в Кремле. Я, как, наверное, и вы, читатель, подумал: неужели загубленными на Дубровке жизнями все-таки будут выкуплены жизни в бесланской школе? Но тут же: неужто власть переменилась, не были приучены наши государственные мужи, кроме давшего слабину Черномырдина, ставить партикулярные существования превыше авторитета государства…
Эпическое ТВ
Так или иначе, военный дискурс победил. Как именно это произошло, мы не знаем, читатель. Не знаем, кто отдавал приказ о штурме, отдавал ли кто-нибудь, а если никто не отдавал, то привлечен ли кто-либо к ответственности за то, что его подчиненные действовали не по приказу и вопреки тому, что накануне было заявлено верховным главнокомандующим. Мы не знаем, что происходило в среде военных, но мы знаем, как вели себя ответственные перед нами средства массовой информации. В массовых телеканалах это заявление не вспомнил никто. Действиям штурмующих было присвоено название каких угодно — хаотических, героических, вынужденных, но только не плановых. Отсутствие плана штурма у профессионалов антитеррора выдавалось за свидетельство их добросердечия и мирных намерений, жертвой которого пали и они сами и заложники. Мне виделся и другой подтекст: не велели решать вопрос по-нашему, по-военному, хотели мирно, по-вашему, вот и обернулось все еще хуже.
В последующие часы и дни мы с вами, читатель, наблюдали, как в СМИ с изумляющей быстротой коллективно вырабатывалась и разворачивалась генеральная версия случившегося. Речь не идет о фактических обстоятельствах и их интерпретации. Здесь, напротив, одна частная версия приходила на смену и в опровержение другой, оставляя зрителя в состоянии существенной дезориентации. Тем важнее было сложение эпической картины, ясной и безусловной. Эпос востребован моментом, это несомненно: корреспонденции из Ингушетии и собственно Беслана говорят, что там складывается свой, местный эпос об этих днях. Ну а в центральных теле-СМИ — свой, государственный. По законам эпического жанра в нем нет места деталям — кто из должностных лиц что делал/не делал, кто за что отвечал/ответит и прочее. Эпос погружает все в общую траурно-героическую тьму, требуя во имя памяти жертв и героев не задавать вопросов о частностях. Эпос уводит и от вопроса о соотношении сил захватчиков и штурмовавших, где первые в меньшинстве, к вопросу о противостоянии «нас» и мирового зла, где мы — меньшинство, меньшинство героическое и обороняющееся.
Запад-западня
И тогда становится понятен лозунг, вынесенный на митинг на Васильевском спуске: «Нас не поставить на колени!» Такое заявление наполняется пафосом не тогда, когда три десятка боевиков, выдвигавших какие-то требования, удалось уничтожить силами нескольких сотен стянутых к школе солдат и офицеров с вертолетами и бронетехникой. А тогда, когда становится ясно, что это «нас» окружили и думают, что мы сдадимся. То, что мы во враждебном окружении, ощущает не кто-нибудь, а верховный главнокомандующий. Он сравнивает «нас» (я думаю, он, как и мы с вами, читатель, не разделяет себя и страну) со львом, находящимся в ловушке-западне[2]. Ранее того президент назвал нас теми слабыми, которых бьют. Кто бьет? Кто устроил западню? Возможно, у человека в Кремле свои поводы испытывать чувство, что он в западне, и далее идет генерализация до общероссийского и глобального масштаба. Мысль россиян, от первого лица до последнего, ищет ответа. Не горстка же бородатых мужиков сладила с огромной страной. Это сделал некий могущественный настоящий враг. Тот, кому кажется угрозой наш ядерный потенциал. Да, действительно, не следует пересматривать нашу военную доктрину. Враг все тот же.
Вы скажете, читатель: но мы же с Америкой в одном строю боремся с терроризмом! Так то совершается в плане практическом, отличайте его от идеального. Эпический план предельно далек от повседневного, идет ли речь о событиях глобальных, где противостоят друг другу великие державы, или локальных, бесланских, где в противостоянии боевики и спецназ. И там и тут действуют злодеи и герои, первые творят зло, а вторые добро не по какой-то причине, а в силу своей природы. Это позволяет не задаваться вопросом, зачем некие люди решились на то, чтобы взять в заложники детей. И это заранее делает героями тех, кто принадлежал к противоположной стороне.
Такова логика и эстетика послебесланского официоза. Поинтересуемся и про нее: работает ли? Иначе говоря, думают ли люди, насмотревшиеся этого ТВ и наслушавшиеся этих заявлений, таким же образом?
«Не пойти на поводу у террористов»
На первый взгляд, да. Главным (57%) объяснением того, что число жертв оказалось столь велико, наши граждане сочли «жестокость террористов». (Вторым по массовости (43%) объяснением было «сочетание случайных обстоятельств, общий хаос», третьим (32%) — «неумелые действия российских военных и спецслужб во время штурма и освобождения заложников»).
После окончания операции было официально заявлено, что главной своей цели — навязать нам свои условия — террористы не добились, из чего следует, что ведущей целью было не дать им это сделать. Таков же был, как отмечено, один из центральных лозунгов на митинге. Но все равно о том, что главным мотивом действий власти было «не пойти на поводу у террористов», думали лишь 13%.
Далее начинаются осложнения. Как уже говорилось, более половины россиян за то, чтобы идти на переговоры с чеченской стороной в конфликте в целом, и более половины за то, чтобы разрешать кризисы с заложниками невооруженным, то есть переговорным, путем. Но кто и как должен вести переговоры — тут согласия нет. Можно ли было избежать массовых жертв, если бы Владимир Путин сам участвовал в переговорах с террористами? Массовое сознание разделилось: 42% считают — можно, 46% — нет. А если бы участвовал Аслан Масхадов? 37% верят, что удалось бы избежать массовых жертв, 44% не верят.
Похоже, страна действительно в западне — ни один из путей не годится. В наличие у кого-либо из властвующих идей и средств решить эту проблему общество не верит. Более трех четвертей российского населения (78%) думают, что «В. Путину до окончания его второго президентского срока справиться с проблемой терроризма, покончить с войной в Чечне» не удастся.
Не боимся диктатуры
Но тут оказалось, что решение-то есть. Выходом из положения, который был предложен обществу, было, как мы знаем, читатель, предложение отменить выборность губернаторов и убрать одномандатников. Хотя я знал, что, по опросам, губернаторы — единственное звено власти (кроме президентского), имеющее положительный баланс доверия у населения, и что выборы персон публике также кажутся предпочтительнее, чем выборы партий, я не ждал от «рядовых избирателей» той острой реакции, которая обнаружилась в прессе. И потому удивился, когда на групповых дискуссиях, которые мне довелось проводить в те дни, о том, что устанавливается диктатура, говорилось как об очевидном факте. Но еще больше я удивился, когда последовало развитие этой идеи: устанавливается диктатура, и это хорошо. Дальнейшие расспросы показали, что массовое сознание и здесь попадает в расклин. Говорилось, что это ненадолго, что диктатура будет слабой и тому подобное.
Первое, что мне пришло в голову: это просто боязнь, слабость, жалкая попытка «видеть хорошее в плохом» и тому подобное. Но, поразмыслив, я, уважаемый читатель, нашел в этом смешении всего и вся нечто другое. Обратим внимание на то, что эстетика этого дискурса прямо противоположна официозно-эпической. И одно из главных различий в том, что она не разделяет, а сливает, смешивает символы, смазывает их семантику. Такие действия сознания я предлагаю, читатель, рассматривать как продолжение массовой реакции на прошедших выборах — парламентских и президентских. Их важнейшей чертой, вспомним, была прежде невиданная склонность общества не различать, а, напротив, игнорировать различия, не видеть их. Широко ходившая тогда идея о том, что у нас нет альтернатив, была выражением этого игнорирования отличий. Не скажу, что путинский период привел нас к тоталитаризму, но скажу о тотализме[3] как общественном настроении. Вспомним еще один из главных мотивов послебесланской пропаганды — единение, единение, единение. «Всем миром выстоим» — такой плакат решили поднять над митингом на Васильевском и показать всей стране.
Тотализм
Я думаю, что нынешний народный тотализм, который эксплуатируют и казенные политтехнологи, выполняет защитную, компенсаторную функцию. Но это не защита от президентской диктатуры. Совсем нет. Фигура президента сама является для массового сознания одним из средств этого символического всеобъединения (что и выражается в знаменитом «рейтинге Путина»). Символический характер подобных средств надо подчеркнуть паки и паки. Реальное социальное развитие общества идет по пути нарастающей дифференциации. (При этом имущественное расслоение далеко не главный, но единственный обсуждаемый аспект этого процесса.) Ответом общества, еще недавно содержавшегося в искусственных обручах эпического единства, на растущий индивидуализм его членов, на выделение самостоятельных и независимых субъектов и является отмеченная склонность все это множество символически объединить, тотализовать.
Думаю, что движение массового сознания по этой дороге еще будет продолжаться некоторое время. Думаю, что этими настроениями будут стараться воспользоваться политики и политические силы, для которых тоталитаризм — желанное состояние. Но в силу не сущностного, а компенсаторно-символического характера того процесса в массовом сознании, о котором я говорил, он не будет для них надежной и долговременной основой. Достаточно скоро в обществе начнут набирать силу противоположные тенденции.