Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2004
Сергей Борисович Асманов (р. 1974) — политолог, аналитик Центра эмпирических политических исследований и разработок.
Чем президент отличается от монарха?
Тем, что монарх — сын своего отца, а президент — нет.
Детский юмор
В российской политической традиции с незапамятных времен и до недавнего времени существовало одно почти непреложное правило — живые власть по собственной воле не отдают. Памятно, например, несчастное лицо Горбачева, с которым первый и единственный президент СССР водил Ельцина по Кремлю с тем, чтобы показать и передать ему пространство «обитания власти». Сам Ельцин передал власть отчасти по собственной воле, отчасти вынужденно. С одной стороны, он сделал это в прямом эфире, напрямую никем не вынуждаемый, однако, с другой стороны, над ним довлел один из самых жестких принуждающих факторов — состояние здоровья. Вероятнее всего, в первую очередь именно болезни Ельцина — пусть и среди других причин — мы обязаны возникновению в современной российской политической практике института передачи власти «по наследству», который имеет весьма существенные шансы укрепиться в ходе окончания второго срока президентства Владимира Путина. Речь идет о передаче власти исключительно по доброй воле, но по доброй воле лишь одного лица, а не всех российских граждан, каждый из которых теоретически может иметь по данному вопросу собственное мнение…
О демократичности наследования
Всякий раз, когда мы сталкиваемся с тем, что ключевое решение о пришествии во власть нового правителя принимает политический лидер или политическая элита, мы вправе спросить себя: а при чем здесь демократия? Демократия как политический режим характеризуется рядом особенностей, одной из которых является прямое или косвенное избрание высшего должностного лица гражданами страны. В случае, если решение о том, кто должен стать будущим главой государства, принимается ограниченным кругом людей либо одним человеком, мы вправе говорить, по крайней мере, об авторитарном режиме (в рамках хрестоматийного разделения на три типа политических режимов: авторитарный, демократический и тоталитарный; последний характеризуется не только монополизацией лидером/элитой принятия всех политических решений, но и радикальным вмешательством государства в частную жизнь граждан).
Вместе с тем, демократия — это, прежде всего, процедура. Если все прописанные в демократической конституции требования, предъявляемые к процессу избрания главы государства, соблюдаются, если у каждого кандидата существует возможность донести свою позицию до избирателя, то сложно найти основания признать такие выборы недемократичными.
Далее, необязательно брать в качестве образца для России американскую демократию. Можно взять, например, японскую демократию, где у власти в течение долгих лет находится (с единственным перерывом) одна партия, а все вопросы назначения первого лица в государстве в значительной степени решаются внутри этой партии в ходе невидимых «невооруженному» взгляду процессов. Но даже и в американской политической жизни: разве нелогично, если президент, например, от Республиканской партии поддерживает на выборах кандидата от Республиканской партии? Более того, если бы он этого не делал, возникли бы серьезные сомнения в лояльности данного президента партийным структурам и в его убежденности в ценностях, которые защищает выдвинувшая его партия.
Ведь никто не говорит о том, что выбранный Путиным преемник не должен будет участвовать в выборах или получит на них те или иные формальные преимущества. Напротив, он должен получить власть (и с очень высокой вероятностью получит ее) в рамках процедурно демократического голосования. Нарушения принципа равенства кандидатов, разумеется, будут иметь место: главным — привлекающим внимание как российских, так и зарубежных наблюдателей — будет неравенство кандидатов в их доступе к электронным СМИ (которое не станет предметом особенно серьезных претензий со стороны Запада, так как минимальный доступ к СМИ все же будет предоставлен всем кандидатам). Однако в столь же значительной — а то и большей — степени за пределами демократической процедуры находятся такие далеко не всегда «осязаемые» сюжеты, как ценность «рекомендации» президента для граждан страны и их готовность к ней прислушаться, значимость президента в жизни страны. Именно они в ситуации выборов — и не только президентских — приобретают во многом решающее значение.
Власть слова власти
Выборы в Московскую городскую думу в 1999 году. В ходе предвыборной кампании возникает так называемый «список Лужкова» — перечень кандидатов, которых поддерживает действующий мэр Москвы. Результат — подавляющее число представителей этого списка проходят в городской парламент, хотя некоторые из них — если бы список не был опубликован — предположительно имели бы весьма существенные проблемы с избранием. Различия между тем, что сделал Лужков в 1999 году, и тем, что планирует сделать Путин в 2008-м, очевидны. Общее одно: слово власти и выборы. И Лужков, и Путин пользуются безусловной поддержкой избирателей на контролируемой ими территории. И Лужков, и Путин пользуются на этой территории фактически неограниченной властью. Их слово — почти закон как для политической элиты, так и для избирателей.
Опять-таки, нет ничего недемократического в том, что носители власти с помощью слов пытаются влиять на выборы. Мы не имеем оснований утверждать, что Лужков или Путин поддерживают кандидатов не лично, а в качестве должностных лиц (равным образом, мы не можем утверждать и обратного, но в данном случае все же действует презумпция невиновности). Впрочем, если быть более точным, нарушение все же есть — налицо нарушение духа, но не «буквы» демократической процедуры. Дело в том, что и «слово» Лужкова, и потенциальное «слово» Путина — это не совет, а скорее подсказка. А подсказывать другому может лишь тот, кто наверняка знает больше.
И здесь мы неожиданно сталкиваемся с весьма простым, но в то же время ключевым вопросом — кто является субъектом в российской политической системе? Напрашивающийся ответ — субъектом на российском уровне является президент РФ Владимир Путин. Разумеется, существует и ряд региональных субъектов — например, Муртаза Рахимов или тот же Лужков, — однако никто из них уже не претендует на субъектность на федеральном уровне, как это было в ходе образования движения «Отечество-Вся Россия». Но на самый простой вопрос — является ли политическим субъектом совокупность граждан Российской Федерации — найти ответ достаточно сложно. С одной стороны, все-таки да, если к ним обращаются за санкцией. С другой стороны, скорее нет, если достаточно хорошо известно, каким образом обеспечить на выборах тот или иной необходимый власти результат.
Американская демократия — при наличии контроля различного рода элит над политическим процессом — все же не ставит под сомнение конечную субъектность граждан в выборе высшего должностного лица. Те или иные выборные манипуляции, разумеется, существуют, но, поставив под сомнение то общепризнанное обстоятельство, что окончательный выбор осуществляют граждане, политик лишает себя возможности политической карьеры.
Японская (так же как, например, мексиканская) демократия в целом смирилась с тем обстоятельством, что выбор делается на уровне элит, а граждане в основном подтверждают этот выбор. Точнее, как в японском, так и в российском варианте граждане уважают сделанный «наверху» выбор и в большинстве случаев не видят причин с этим выбором не соглашаться. Соответствующим образом (после неожиданного поражения ведущей Либерально-демократической партии Японии в 1993 году) устроена и избирательная система страны, в рамках которой голоса более консервативного сельского населения примерно в два раза ценнее, чем непредсказуемого городского. Однако граждане Японии голосуют по «умолчанию», без напоминания того, как они должны голосовать. Работает устойчивая система, в рамках которой повторяемая каждые четыре года последовательность действий приносит искомый результат (разве что в 1993 году данная система дала сбой, так что ее пришлось несколько подкорректировать, произведя новую «нарезку» избирательных округов, обеспечивающую преобладание «сельских» избирателей). Данная система не требует вмешательства власти в выборы, что, собственно, и создает иллюзию того, что граждане совершают свой выбор самостоятельно.
Между тем, демократия — во многом — это и есть эффективно работающая иллюзия. Выбор всегда в большей или меньшей степени (в рамках японской или американской модели, соответственно) предрешен, однако дух демократии как раз и состоит в том, что как при наличии у избирателей реальной субъектности, так и в случае ее отсутствия[1] необходимо соблюдать внешние приличия, создавая иллюзию этой субъектности. Утверждая роль властного слова, российская власть отчасти уничтожает иллюзию субъектности избирателя, ставя тем самым наличие в стране демократии под сомнение.
Передача власти как институт
Нам не избежать отсылки к одной извечной особенности российской власти в ситуации политической стабильности[2]: ее синкретичности. Российская власть всегда воспринималась как целостная по ряду причин. Во-первых, ее глава был членом партии лишь тогда, когда эта партия была «направляющей силой развития общества». Ни Ельцин, ни Путин в момент пребывания у власти не принадлежали к какой-либо партии и не стремились вступать в «Выбор России», НДР или «Единую Россию». Партия — априорно — представляет лишь часть населения страны (даже Либерально-демократическая партия Японии!). Глава российского государства представляет страну в целостности, он президент всех россиян, и он не может разменивать свою «всеобщность» на принадлежность к той или иной частной политической силе. В то же время (что представляется наиболее принципиальным) президент — это концентрированное выражение российской власти[3]. Именно поэтому совет президента, говорящего о своем возможном преемнике, — это совет власти как целостности, которая обращается ко всему народу как к целостности, и, одновременно, обращение целостной власти к целостному народу за санкцией «на царство».
В чем фактическое содержание идеи Путина? Ее можно перевести следующим образом: мне предлагают нарушить «букву» демократической процедуры. Я не стану этого делать. Однако тот объем власти, который в настоящее время сконцентрирован в руках президента, иначе говоря, контроль над принятием ключевых политических и экономических решений, я передам кому-либо по своему усмотрению. Здесь показательно, что работает не система как таковая (как в Японии или, например, в Мексике, где новым главой государства становится политик, занимавший при старом главе должность министра иностранных дел), а первое лицо государства осуществляет свой личный выбор. Мы полагаем, что даже если президент и будет согласовывать свое решение с представителями своей «команды», окончательное решение все же будет принято им лично. Граждане на выборах легитимируют не существующую систему властных отношений, а личный выбор президента, сконцентрировавшего в себе всю власть.
Более того, Путин заявляет, что подобный механизм передачи власти, по его представлению, является нормальным. В его трактовке, задача любого руководителя, тем более такого ранга, как президент, — «предложить обществу человека, которого он считает достойным работать на этом месте дальше». Иначе говоря, Путин предлагает создать институт назначения главой государства своего преемника (слово «предложить» — как и всякий эвфемизм — вряд ли способно кого-либо обмануть).
Почему в данном случае уместно говорить о создании института? По мнению Путина, назначение преемника — это нормально. Нормально — от слова «норма». Институт — это и есть совокупность норм, регламентирующих — в данном случае — процесс передачи власти[4]. Единственное, что требуется для появления института, — это мало-мальски значительная протяженность этих норм во времени. Возможные действия Путина по назначению преемника являются в данном случае своего рода тестом. Если Путину удастся передать власть «по наследству» — в чем, как я полагаю, никто серьезным образом не сомневается, — это будет означать, что российская политическая система и, в частности, российские избиратели спокойно перенесли подобный вариант трансляции власти, так что новые «властители» вполне могут прибегать к нему в будущем.
Более того, факт передачи Путиным власти «наследнику» будет означать, что президент одновременно передаст «по наследству» представления не только о возможном, но и о должном механизме трансляции власти. Так что, помимо того, что следующий правитель, как и Путин, вероятнее всего, не откажется от «нормальности» предложения обществу достойного преемника, он уже отчасти будет вынужден выбирать себе «наследника» по той причине, что сам он получил власть в качестве такого же «наследника», причем в ситуации признания передачи власти «по наследству» нормой. В этом, полагаю, состоит отличие положения гипотетического «наследника» от положения Путина, который наследовал власть в во многом форс-мажорных обстоятельствах ухудшения здоровья Ельцина[5].
Поиски Ельциным своего преемника были крайне спонтанными, трудозатратными и хотя бы отдаленно похожими на мексиканскую схему. Премьер-министр, становящийся наследником, — это прозрачная и достаточно понятная процедура. Постоянная смена премьер-министров в позднюю ельцинскую эпоху — на самом деле вовсе не смена премьер-министров, а череда наследников. Эпоха Путина — это во многом избавление от всех избыточностей ельцинского времени. Ельцин, назначая очередного наследника премьером или, по крайней мере, вице-премьером, вынужден был анализировать реакцию избирателей на потенциального преемника. Более того, можно говорить о том, что шел последовательный подбор преемника, перебор качеств с тем, чтобы приблизиться к правильному образу и должному карьерному пути кандидата. Здесь, по крайней мере, был понятен процесс, которым власть шла к своему решению, и население было хотя бы опосредованно причастно к этому процессу. В схеме, предлагаемой Путиным, власть — а точнее, сам Путин — работает как своего рода черный ящик, выдающий на выходе решение, которое должны санкционировать избиратели.
Разумеется, элементы мексиканской схемы возможны и в российском случае. Весьма вероятно, что преемник Путина будет назначен премьер-министром примерно за год до выборов, чтобы избиратели успели привыкнуть к факту его преемничества, а сам он — получил опыт руководства страной. Вместе с тем, в Мексике (как и в Японии) будущего главу государства все же определяет элита, в то время как в российском случае главное решение будет принимать уходящий президент. Кроме того, есть еще один — пожалуй, наиболее важный — нюанс. Разумеется, мы не знаем, каким образом Путин будет передавать власть. Однако — и из предвыборных, и из личностных соображений — он с высокой вероятностью публично представит выбор преемника как свое собственное решение. Которое — в рамках существующей в России политической системы — почти неизбежно одобрит российский избиратель.
Единственная известная мне отчасти аналогичная практика — это усыновление императором наследника в эпоху Антонинов в Древнем Риме. Немного отличные от российских варианты легитимации власти не должны никого обманывать: в ситуации политической стабильности[6] выборы в России (как и санкция политической и, прежде всего, военной элиты в Риме) представляются скорее формальностью. Равным образом — на опыте истории Древнего Рима — можно сделать вывод, что в момент нестабильности механизм передачи власти подвергается опасности в той же мере, что и фигура нового — а то и старого — правителя. В этом отношении предложенный выше тезис о том, что идея наследования детерминируется российской политической традицией и отечественным восприятием власти, не является до конца верным. Не опровергая сказанное выше, замечу, что конкретная форма, в которую облекается наследование, представляется скорее связанной с личностными мотивами, которые старается заложить в основание правящей династии ее зачинатель (если допустить, что династия предполагает не только и не столько кровное, сколько социальное или идейное родство). Ведь — в самом деле — если говорить о том, что назначение Путиным своего наследника есть лишь первое из череды последующих назначений, то можно сказать, что мы имеем дело именно с зарождением новой правящей династии. Причем саму династию помимо неких — пока не до конца известных нам идеологических принципов, которые разделяют ее нынешний и будущие представители, — будет скреплять признание предлагаемого ее основателем механизма наследования власти (в случае, если таковое будет иметь место). Не менее важным основанием стабильности династии является гарантия безопасности для передающего власть, однако полагаю, что это справедливо как для Путина, так и для его потенциальных наследников — в основе идеи «преемничества» все же лежит нечто большее: желание того, чтобы наследующий правитель разделял взгляды передающего власть. Девиз здесь: «преемничество» как гарантия преемственности.
Два президента
Все вышесказанное заставляет задуматься о том, что привнесение в российскую политическую жизнь идеи «преемничества» фактически довершает изменение образа правителя (разумеется, не столько за тысячелетие российской истории, сколько за ее последнее десятилетие). Российский «верховный правитель» за последние десять лет одержал несколько важных побед: над советским «старшим братом», над ограничивавшим российского президента Верховным Советом РФ (в результате чего была принята новая российская Конституция), над «гидрой коммунизма» в 1996 году, над «фрондой губернаторов» в 1999-м и, наконец, уничтожил какую-либо значимую политическую оппозицию в ходе событий 2003-2004-х. В этом отношении курс Путина является логическим продолжением курса Ельцина, за тем, пожалуй, исключением, что Ельцин обладал избыточно широкой натурой, не позволявшей ему проводить этот курс последовательно (а лишь время от времени, в форс-мажорных обстоятельствах). Как бы то ни было, курс Путина-Ельцина к настоящему времени можно считать реализованным, так что перед носителем власти вполне резонно возникает проблема — каким образом усиливаться дальше.
Следующий тезис заключается в том, что в российской действительности окончание срока исполнения полномочий фактически означает для правителя политическую смерть. В новейшей российской истории у нас пока не было возможности увидеть, что происходит с физически здоровым правителем, который переживает политическую смерть. Отчасти показательным может быть пример Горбачева, однако ему политическую смерть помогла пережить «любовь» со стороны Запада: у Путина рассчитывать на подобное отношение нет никаких оснований. Да и действия по концентрации власти в своих руках Горбачеву — в отличие от Путина — удались скорее формально, чем в действительности. Он, конечно, стал одновременно президентом и генеральным секретарем ЦК КПСС, но к тому времени, когда это произошло, он во многом уступил политическую инициативу различного рода неформальным движениям (прежде всего, Народным фронтам), да и в популярности уступал, например, Ельцину, а в стране все более распространенными становились представления о выборе между «хаосом» и «диктатурой». Так что Горбачев к своей политической смерти подошел несколько «обескровленным». Путин подходит — и вероятнее всего, подойдет — к ней в полном расцвете сил.
В нынешней ситуации Путина реально ограничивает, прежде всего, его физическая и политическая «конечность». Их необходимо упомянуть вместе, поскольку «президентская функция» Путина в рамках российского политического мифа уже объединилась с его личностью. Нет Путина, занимающего в настоящее время пост президента РФ, — есть некая консолидированная целостность «Президент Путин». Именно поэтому ключевой вопрос российской современности «Что будет делать Путин после окончания второго президентского срока?» во многом приобретает очертания вечной проблемы «Будет ли жизнь после смерти?». Вместе с тем, эта политико-физическая функционально-личностная конечность в настоящее время остается единственным, что сообщает Путину отчасти человеческий статус: в остальном он уже приближается к образу «небожителя». Преодолевая эту «конечность», Путин одерживает последнюю и решающую победу, выводя функцию-личность российского президента на качественно новый уровень.
То, что Путин оставит свой пост, представляется исключительно вероятным. К этому Путина, помимо собственных, уже произнесенных слов, вынуждает второй ограничитель: его качество демократического лидера. Очевидно, что в современном мире можно быть частью принятия глобальных политических решений, соблюдая «внешние критерии демократичности»[7]. По этой причине путь, например, Лукашенко Путину не подходит: он означал бы отдаление России от принятия глобальных решений, а значит — ослабление «президентской функции», на усиление которой было потрачено столько сил и средств. Равным образом — по той же самой причине — не считаю вероятным и «украинский путь» с формированием в России парламентской республики (хотя данный вариант все же возможен; в этом случае все разговоры о «преемнике» заслуживают намного меньшего внимания, чем я им уделяю). Более того, нет уверенности, что Путин будет стремиться избраться президентом после того, как его преемник отработает один или два срока. Кроме того, что это в целом «не принято» в мировой политической практике, здесь есть еще две причины. Во-первых, такое решение Путина может вызвать конфликт между ним и его преемником, который, вероятнее всего, захочет определить наследника самостоятельно. Одновременно это приведет к ослаблению «президентской функции» за счет усиления личного политического капитала Путина: следствием этого станет то, что второй его преемник получит власть ослабевшей, в чем Путин, вероятнее всего, не заинтересован. Впрочем, здесь мы вступаем в область догадок.
Преодоление политико-физической конечности президента может и, вероятнее всего, должно решить главную для Путина проблему — как избежать превращения после отставки в «обычного человека», отдаленного от власти. В этом отношении не столь важно, чем именно будет заниматься Путин после того, как оставит свой пост. Полагаю, назначение преемника, обставленное как исключительно личное решение Путина, сообщит действующему президенту после окончания его полномочий статус своего рода «президента-отца». Этот статус принципиально отличается от статуса «бывшего президента», который имеет в настоящее время Ельцин. Он создает квазисемейные отношения между назначающим и назначенным президентами, результатом чего является полный допуск «президента-отца» к влиянию на основные политические решения, не столько к благам, сколько к основным тайнам власти — собственно, и составляющим ее основное содержание. Такая модель взаимоотношений между бывшим и действующим правителем создает возможность для первого, поднявшись до «небожителя», не «опуститься» до «обычного человека». Кроме того, она укрепляет и создаваемую за счет преемничества династию, сохраняя на вершине власти не одинокого «небожителя», а сразу нескольких.
Главная сложность для Путина заключается в том, чтобы его преемник не поступил с ним так же, как сам Путин поступил с Ельциным. Впрочем, в ситуации назначения Путина и Путиным наследника есть серьезные различия. Назначение Путина премьером-преемником было скорее заявлением о намерениях, чем реальным учреждением преемничества. Путин должен был самостоятельно обеспечить собственное избрание, что он и сделал, пусть и использовав сформированную в период правления Ельцина пиар-машину (не будем вдаваться в то, каким образом). Так что если первое время Ельцин еще выставлялся напоказ как источник власти Путина, то очень скоро он исчез из официального протокола, а к концу первого президентского срока Путина из власти ушли все, кто мог тем или иным образом ассоциировать себя с Ельциным. Ситуация с преемником Путина совершенно иная. Действующий президент фактически назначает будущего, причем последний считает себя представителем «команды Путина». Соответственно, и уровень моральных обязательств одного к другому несоизмерим с теми, которые имел Путин по отношению к Ельцину. Кроме того, и после отставки Путин останется весьма значительной фигурой в российской политической элите, и прежде всего в питерской группировке, составляющей в настоящее время основу российской власти. Какой-либо конфликт между Путиным и его преемником, вероятнее всего, приведет к расколу в российской политической элите и, вполне возможно, к кризису всей российской системы власти, в чем ни Путин, ни его наследник очевидным образом не заинтересованы. Нельзя исключать, что передача власти будет обставлена и какими-либо письменными договоренностями, которые так или иначе смогут гарантировать «честность» преемника Путина по отношению к своему предшественнику. Хотя, в любом случае, без согласия преемника Путина сохранить статус «небожителя» для своего предшественника вся описанная выше конструкция представляется весьма непрочной.
Как бы то ни было, ближайший момент передачи власти исключительно важен для того, чтобы понять, насколько устойчива та модель преемственности, которая приписывается власти. Так что если будущий президент не «кинет» действующего, если выяснится, что такая модель работает и приносит дивиденды и передающему власть, и получающему ее, то значит, мы можем стать свидетелями правления достаточно устойчивой династии наследников Путина.
—-
Самое любопытное состоит в том, что в России в ближайшее время может начаться эпидемия преемничества. Пример власти — особенно пример президента — пример заразительный, так что каждый мелкий «властитель», скорее всего, будет пытаться повторить его на своем уровне. Разумеется, предварительно согласовав свой выбор «наверху». Отметим, впрочем, что данное замечание относится лишь к тем, кто воспринимается «наверху» как «свой человек». Все прочие, неугодные «властители» будут неизбежно вымываться из власти, чтобы не нарушать ее эстетически безупречной целостности.
[1] Речь в данном случае идет о том, кто делает окончательный выбор: политическая элита или избиратели (электорат).
[2] В моменты кризиса российская власть подвержена дроблению, что приводит к ее общему ослаблению: здесь характерен пример противостояния Ельцина и Съезда народных депутатов РСФСР.
[3] В процессе написания текста автор услышал следующий комментарий: да, российский президент является концентрированным выражением российской власти, но и глава японского государства является концентрированным выражением власти в Японии. В связи с этим позволю себе небольшой комментарий. В воспоминаниях Александра Вертинского встречается пересказ его беседы с некими англичанами, которые не понимали, как российские эмигранты могли критиковать свою родину. Когда им объяснили, что большевики захватили в России власть, а белоэмигранты выступают против этого, англичане заявили, что в Англии тоже есть оппозиция правящей партии, но это не является для представителей оппозиции основанием для критических высказываний в адрес их страны (См.: Вертинский А. Дорогой длинною… М., 2004). Имевшее место непонимание российской действительности иллюстрирует важное качество российской политической жизни: носитель политической власти в ситуации политической стабильности подчиняет себе все пространство политического, все инструменты влияния на принятие политических решений, поэтому представления о существовании оппозиции как более или менее влиятельной силы в рамках политической системы не является адекватным российской действительности. Таким образом, под концентрацией власти здесь подразумевается нахождение под контролем того или иного субъекта политики всех ресурсов влияния на принятие базовых политических и, в меньшей степени, экономических решений. В ситуации концентрации власти внутри страны не существует сил, которые могли бы предотвратить принятие Путиным того или иного политического решения, что отражается в общественном сознании. Единственным исключением в данном случае является мифологема «злых бояр, обманывающих доброго царя», которая в последнее время появляется в российском общественном мнении. Кроме того, Путин в понимании значимого числа избирателей является достаточным воплощением всей сферы политического как таковой. Все прочие руководители являются «техническими»: публичное представительство от имени российской власти на общероссийском уровне осуществляет лишь один Путин.
[4] Также можно сказать, что Путин считает предложение обществу достойного преемника «правильным», что выведет нас на определение «института» как правил игры, данное Дугласом Нортом. Ср.: «Институты — это “правила игры” в обществе, или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми». См.: http://gallery.economicus.ru/.
[5] Заметим, что достаточно сложно утверждать, что преемник Путина обязательно воспользуется возможностью назначить себе «наследника» в 2016 (или любом ином) году. Однако речь идет о том, что у него будет намного больше оснований, чем у Путина, назначить такого наследника. Данное решение — помимо того, что оно с достаточно высокой вероятностью будет приветствоваться самим президентом, — скорее всего, будет поддержано политической элитой, для которой рекрутирование из ее рядов нового преемника будет гарантией сохранения положения значительной части ее представителей во власти.
[6] Вопрос о том, как долго продлится в России ситуация политической стабильности, в целом выходит за рамки данного исследования. Можно сказать лишь то, что кризис в ближайшее время представляется маловероятным. Для того, чтобы положение Путина или его преемника существенно осложнилось, цена на нефть должна — по моим оценкам — упасть ниже примерно $18 за баррель, что в обозримом будущем не представляется возможным. Полагаю, что для того, чтобы современная модель концентрации власти в руках президента и поддерживающей его партии ушла в прошлое, необходимо не некоторое ухудшение ситуации, а серьезные экономические проблемы, которые могут быть связаны с экспортом нефти и газа на грани рентабельности.
[7] Здесь можно привести возражение, что в мире существует множество лидеров, которые не соблюдают демократические нормы, но тем не менее в той или иной степени интегрированы в мировой политический процесс. Это высказывание, безусловно, является справедливым, однако, полагаю, Путину недостаточно простого участия в мировой политике, он стремится быть одной из ее ключевых фигур, что существенно повышает требования, предъявляемые к нему лидерами и политической элитой ведущих стран мира, в которых — в большей или меньшей степени — существуют демократические режимы. Во многом вследствие заинтересованности в российской нефти и газе Запад не требует от России реальной демократии, но внешний демократический «декор» должен соблюдаться неукоснительно. Иначе Путин — или его преемник — не сможет быть в мировой политической элите «одним из всех», «таким же, как все», что, как мы полагаем, приведет к падению влиятельности России на мировой арене. Хотя политическим изгоем от того, что изберется в третий раз, Путин, безусловно, не станет.