Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 4, 2004
KanishkaJayasuriya- политолог, специалист по демократизации в странах Восточной Азии, ведущий научный сотрудник Центра азиатских исследований MurdochUniversity (Австралия). Переводосуществленпоизданию: Jayasuriya K. September 11, Security, and the New Postliberal Politics of Fear // Hershberg E., Moore K.W. (Eds.). Critical Views of September 11. Analyses from around the World. N.Y.: The New Press, 2002. P. 131-147. Печатается с разрешения автора, составителей и издательства.
11 сентября и политика экстренного положения
Когда два пассажирских самолета, полные топлива, врезались в башни-близнецы Всемирного торгового центра (ВТЦ), мы стали свидетелями не только ужасной человеческой трагедии, но и одного из тех событий, подобных падению Берлинской стены, которые обозначают изменения в условиях как мирового, так и внутриполитического управления. Необходимо признать, что значение событий 11 сентября 2001 года — в том, что они обостряют тенденции, и ранее проступавшие в политических структурах и практиках демократий. В этой статье я хочу показать, что мотив безопасности и связанная с ним антиполитическая рациональность, подпирающие возникающие транснациональный и внутриполитический порядок, предшествовали нападению на ВТЦ. Но это событие предоставило возможности для проявления ряда политических интересов и сил во всем мире, стремящихся скрыть реальную политическую борьбу и конфликты под широкой мантией «безопасности». Проблема, как отмечает Марк Неоклиус, в том, что «следствием повышенного внимания к (без)опасности является устойчивая мистификация процессов социальной власти»[1].
Безопасность и страх стали доминирующими тональностями политики либеральных демократий. Поэтому одна из целей данного эссе — систематически показать, каковы наиболее значимые последствия драматических событий 11 сентября и продолжающихся до сих пор сотрясений для природы мирового управления и для институтов либеральной демократии.
Очевидно, что события 11 сентября и их последствия продолжают воздействовать на нас, лишая нас дистанции, необходимой для полного учета воздействий террористических атак. Тем не менее возможно различить контуры пробоины в облике политической жизни в ряде продвинутых либеральных демократий. Они наиболее очевидны в том уроне, который был нанесен самим понятиям политики и политического спора, и в этом контексте наиболее серьезная опасность, проистекающая из событий 11 сентября, вероятно, состоит в определенной форме «антиполитики». Вполне возможно, что под соблазнительным прикрытием «безопасности», эта антиполитика предвещает отупляющую форму политики, маргинализирующую те конструктивные конфликты, которые в виде дебатов и дискуссий одушевляют общественную жизнь в либеральных государствах. Короче говоря, она обострила процесс деполитизации, ставший одним из главных следствий глобализации.
Хотя моя статья в первую очередь посвящена этой новой антиполитике и реакциям государств на события 11 сентября, я не хочу терять из виду тот факт, что теракты и стоящие за ними мотивации глубоко враждебны демократической политике. Обобщающий ярлык «терроризма», конечно, вводит в заблуждение. В конце концов, и Ганди, и Манделу в то или иное время обвиняли в терроризме. В атаках 11 сентября беспокоит не то, что у «Аль Каиды» нет политической программы, но то, что эта программа основана на фундаменталистской морали (в данном случае построенной на трансцендентальной религиозности), которая не оставляет места для настоящей дискуссии или спора. Более того, «Аль Каида» не заостряет эту программу на борьбе с какими-либо реальными источниками власти или более широким спектром экономических и социальных институций. Вместо этого она направляет террор на людей, события или — как в случае с ВТЦ — на здания или памятники, имеющие символическое значение (по крайней мере, для вовлеченных в конфликт групп). Как подмечает Уэнди Браун в своем тонком анализе морализма и антиполитики современных «идентитарных движений», применимом также ко многим движениям неофашистского толка: «Морализм так ненавидит открытые проявления власти, его онтологические и эпистемологические посылы подвергаются такой угрозе от любых проявлений действия или признаков действующей личности, что моралист неизбежно ощущает антипатию к политике как области открытого соревнования за власть и гегемонию»[2].
Помимо всех этих граней моралистической антиполитики, остается настойчивое отрицание рукотворной или условной природы политики, то есть того, что в ней нельзя обнаружить никакой фундаментальной истины, признание чего является существенным элементом либеральной политики. В поспешном стремлении определить эти атаки как симптоматичные для иррациональной природы политического ислама зачастую игнорируется та уже привычная моралистическая политическая риторика, которая движет рядом неофашистских движений различных оттенков — будь то движения за господство белых, экстремальные противники абортов или индийская «Шив Сена»[3].
Еще больше тревожит то, что и в реакции на атаки различных правительств и интеллектуалов проявился такой же моралистический тон. Так, Чарльз Краутхаммер, влиятельный в Соединенных Штатах неоконсервативный колумнист, объявляет: «Сейчас не время для затемнения сознания. Или для вымученного релятивизма. Или, что просто непристойно, для того, чтобы в первую очередь порицать Америку. (Эта привычка умирает с трудом.) Сейчас время для ясности. В такое время те, кто ищут оттенки зла, коренные причины, смягчающие обстоятельства, говоря словами Лэнса Морроу, “слишком философичны для приличного общества”»[4].
Возможно, это особо нелепый комментарий к недавним событиям. Но тем не менее он отражает более широкую тенденцию к самоцензуре, сильно осложнившую общественное и медийное обсуждение политики терроризма. Резкий моралистический тон многих неоконсерваторов не ограничивается Соединенными Штатами, но слышен и в других странах, таких, как Великобритания и Австралия, где налицо глубокая враждебность к обсуждению этих событий в терминах политики, то есть власти и конфликта. Но большим поводом для беспокойства является то, что ряд стран, в частности Великобритания, Канада, Соединенные Штаты и Австралия, наспех приняли карательные законы, в некоторых случаях приостанавливающие действие основных прав и/или расширяющие полномочия правоохранительных органов. Более того, эти законы повышают дискреционные полномочия исполнительной и уменьшают роль судебной власти.
Как это происходило во время холодной войны, настоящий кризис также обнажил непрочное положение гражданских свобод перед лицом набирающей обороты «новой войны». Конгресс принял закон «USAPATRIOT», предусматривающий далеко идущие изменения, серьезно ограничивающие гражданские свободы, включая предупредительное задержание иммигрантов по подозрению в терроризме и расширение полномочий по прослушиванию телефонных разговоров и просмотру интернет-коммуникаций[5]. Далее, президент США подписал указ о рассмотрении обвинений в терроризме специальными военными трибуналами. У этих трибуналов более низкие критерии доказательности и допустимости доказательств, чем на обычных судебных процессах[6]. Все эти меры создают серьезные проблемы для тех, кому дороги основные права.
Аналогичным образом британский министр внутренних дел предложил новое жесткое антитеррористическое законодательство, предусматривающее расширение и без того обширных полномочий по задержанию подозреваемых в терроризме и широкое использование следственных полномочий. Среди наиболее тревожащих статей новых законов — предложение устранить из системы судебного надзора комиссию по наблюдению за фактами задержания без судебного процесса. С 11 сентября Великобритания также старается отстраниться от выполнения статьи 5 Европейской конвенции по правам человека, запрещающей задержание без суда. Ни одна другая европейская страна не сочла нужным подать подобный запрос[7]. В Австралии правящая либерально-национальная коалиция, с поддержкой оппозиционной Партии труда, ввела драконовские законы о безопасности границ, фактически урезающие право претендентов на политическое убежище на судебный пересмотр решений и дающие специально назначенным госминистрам право действовать в этих вопросах по собственному усмотрению[8]. Общая нить, проходящая через все эти меры, — попытка расширить полномочия исполнительной власти по ряду вопросов и преградить, насколько это возможно в рамках конституции, контроль со стороны законодательной или судебной власти.
Таким образом, мы наблюдаем, что за удивительно короткое время несколько либеральных демократий попытались предоставить политическим лидерам и другим должностным лицам законодательные рамки для действий, выходящих за пределы нормальных конституционных и представительских институтов. Важно отметить, что эти широкие экстренные полномочия основываются на понятии «экстренной ситуации», по которому в «чрезвычайных ситуациях» или моментах большой опасности либеральным демократиям необходимо предпринимать особые действия для защиты безопасности.
Этот аргумент сильно напоминает политические и правовые теории Карла Шмитта[9]. Широко известный как резкий критик Веймарской республики, Шмитт позднее использовал свои теории для поддержки нацистского режима. Он также был значимым критиком позитивистского правового мышления[10] и, возможно, является наиболее выдающимся теоретиком «экстренного положения». Его концепция «экстренной ситуации» предполагает способность суверена принимать решения на основе собственной политической воли, а не ограничиваясь нормативным «законом». Шмитт высказывает мнение, что «экстренная ситуация» «кодифицирована в существующем правовом порядке, [и] может в лучшем случае быть охарактеризована как ситуация опасности, угроза существованию государства или тому подобное. Но она не может быть фактически ограничена и подчинена заранее сформированным законам»[11].
В центре внимание Шмитта были те особые проблемы, которые чрезвычайные и исключительные ситуации ставят перед либеральной теорией и практикой[12]. Он утверждает, что либерализм терпит особую неудачу в попытке адекватно теоретизировать экстренные ситуации и, следовательно, обеспечить те чрезвычайные меры, которые становятся необходимыми в момент угрозы. Для Шмитта именно в периоды чрезвычайного для государства положения «суверенное принятие решений» становится истинным центром политики. В сущности, это превращает исполнительную власть в центр государственного суверенитета. Эта форма «исключительного положения», как указывает Ингеборг Маус, «соответствует принципу, проецируемому Шмиттом на абсолютистское государство, которое, по его мнению, способно при помощи гражданской войны приостановить “состояние исполнительной власти и правительства”, направленное исключительно на обеспечение максимальной эффективности; он описывает его как состояние, порождающее “общественный порядок и безопасность”»[13].
Шмитт четко отделял различные элементы «правового государства» (Rechtsstaat) от его политической сущности, а именно политической идентичности «народа», которому, как считал он, принадлежит первенство над либеральными компонентами конституции[14]. Чтобы подстроить этот аргумент под возникающий фашистский порядок, Шмитту пришлось представить сущность политической идентичности в терминах культурной и социальной однородности «народа»[15]. Главный вывод из этого утверждения заключается в том, что всем правовым порядкам необходимо внешнее обоснование, а правовое государство не тождественно государству как таковому. Поэтому для Шмитта некоторые составляющие нормального правового порядка могут быть временно отменены в условиях, когда существует внешняя или внутренняя угроза порядку. Ясно, что такой анализ являлся атакой на либерально-конституционный Веймарский режим и подводил юридическую основу под фашистский правовой и политический порядок[16].
Шмитт, несомненно, не был сторонником политического либерализма[17]. Но как отметили некоторые проницательные наблюдатели[18], он вычленил ключевую для либерализма проблему, состоящую в том, что все правовые порядки имеют «внешнее ядро», а в контексте экстренного положения попытка очертить это ядро вызывает ряд трудностей. Главная из них — вопрос о том, как либерализм может защитить и поддержать собственные основные предпосылки, включая уважение к гражданским свободам и терпимости во время серьезной внешней угрозы. Шмитт явно ошибался, думая, что либеральные демократии неспособны реагировать на экстренные случаи вроде событий 11 сентября. В самом деле, хотя налицо тревожные признаки того, что многие из принятых в США и Великобритании мер увеличили полномочия исполнительной власти и ограничили гражданские свободы, они не приближаются к отстаиваемому Шмиттом приостановлению действия либеральной конституции. Шмитт оказался не прав и в другом: либерализм ответил на события 11 сентября новой формой государственного управления и практиками, которые, заимствуя термин у Джудит Шклар, но используя его в несколько ином значении, я называю «постлиберальной политикой страха».
Однако ключевое утверждение моего эссе заключается в следующем: хотя либерализм отреагировал и приспособился к этим новым чрезвычайным ситуациям, новой политической (и не только политической) практике не удается политически обосновать либеральный конституционный порядок. Зато она активно стремится деполитизировать различные области экономической и социальной жизни. Короче говоря, она является формой «антиполитики». В этом смысле похоже, что Шмитт прав, предполагая, что неспособность либерализма обосновать собственные фундаментальные предписания становится особо острой в чрезвычайных ситуациях. Еще более проблематично то, что недавние изменения в публичной сфере и политической жизни продвинутых либеральных демократий, таких, как Соединенные Штаты, Великобритания и Австралия, указывают на возникновение антилиберального понимания «экстренной ситуации».
Я ни в коем случае не считаю, что что-либо вроде отстаиваемого Шмиттом «чрезвычайного положения» сейчас начинает замещать собой структуры и институты либеральной демократии. Моя аргументация скорее заключается в том, что возникновение новой постлиберальной политики страха во многих либеральных демократиях отчасти движимо процессами глобализации, в результате которых главными мотивами политиков становятся безопасность и «общественный порядок». Главное — безопасность понимается как находящаяся за рамками публичной сферы демократической жизни и вместо этого описывается в терминах «уменьшения риска», экономического порядка или основополагающих ценностей нации.
Глобализация, антиполитика и новый «постлиберализм страха»
Один из наиболее мощных эффектов тех явлений, которые мы группируем под обозначением «глобализация», состоит в увеличении «риска» в глобальном сообществе. Наиболее характерной чертой этого нового типа риска, вероятно, является то, что он еще больше усиливает взаимосвязь между внутриполитической и международной сферами; надежные убежища внутренней жизни обществ более не могут быть отгорожены от различных источников риска. Ничто не свидетельствует об этом более ярко, чем события 11 сентября, которые в наибольшей мере заставили почувствовать глобальную природу новых рисков. Источник этих рисков — не один лишь терроризм; они распространяются на целый ряд типов экономической и социальной деятельности. После 11 сентября экономический обвал Аргентины, вслед за кризисами в Восточной Азии, России, Бразилии и Турции, обнаружил глубину экономического риска в новой глобальной политической экономии. И это не все: следует также принять во внимание такие хорошо знакомые проблемы, как изменение климата, глобальные эпидемии (опасность которых вновь подчеркнута паникой по поводу антракса), глобальные перемещения людей и транснациональные криминальные сети[19].
В терминах аргументации социального теоретика Ульриха Бека, эти явления, вполне возможно, являются признаками сдвига в сторону все более глобального общества риска[20]. Но они явно являются и чем-то большим. Во-первых, надо понимать, что эти новые риски произрастают из определенной констелляции экономических и социальных интересов. Это изменение в понимании риска должно быть помещено в контекст глобализации и трансформации капитализма, которые стали очевидными за прошедшие два десятилетия. Как точно подметил Дэвис, мы живем в век «глобализации страха», простирающейся от ощущения индивидуальной небезопасности до действий общественных сил[21]. Короче говоря, нам необходимо признать не просто усиление риска и страха, но специфическое проявление этого усиления в условиях глобализации.
Во-вторых, и это важнее, мы должны понять, как эти новые формы риска были превращены в новую политику страха. В самом деле, с усилением новых страхов перед глобализацией правительства отдельных стран обратились к безопасности как ключевой составляющей своей политической практики. Сам риск становится элементом политического процесса. Более того, даже до нью-йоркских терактов безопасности стали придавать большее значение не только как одной из основных вех внутриполитического порядка, что показывает появление «государства правопорядка» в Соединенных Штатах, но и все больше на международном поле, примером чему может послужить усиление наблюдения за границей между США и Мексикой[22]. События 11 сентября ускорили развитие этих практик и тем самым размыли границу между внутриполитическим и глобальным. На усиление «глобализации» страха ответили тем, что, возможно, является новой формой государственного управления, доминирующим мотивом которой является безопасность. Это процесс, ведущий к созданию нового постлиберального государства страха.
Удобной отправной точкой для понимания этого нового метода государственного управления является термин Джудит Шклар «либерализм страха». Шклар оригинальным образом анализирует либерализм и обнаруживает в нем желание приручить порывы человеческой жестокости, ставшие столь устойчивым аспектом ХХ века. Либерализм страха — это либерализм негативной политики, в центре которой находится «ограничение вреда» и которая, как пишет Шклар, используя слова Ралфа Уолдо Эмерсона, принадлежит «партии памяти», а не «партии надежды». Либерализм страха, как его понимает Шклар, не смягчается оптимистическим пониманием человеческого саморазвития, но основывается на памяти об истории жестокости, проявленной сильными по отношению к слабым.
В отличие от традиционного восприятия либерализма как основанного на правах, такой анализ выдвигает понимание либеральной практики, сосредоточенное на последствиях уменьшения страха, который произрастает из жестокости государства. По словам Шклар, права становятся инструментами, а не самоцелью, поскольку либерализм страха «не может основываться на понятии прав как основополагающих и данных, но видит в них лишь те вольности и полномочия, которые необходимы гражданам для сохранения своей свободы и защиты от жестокого обращения»[23].
Работы Шклар особо полезны для понимания того мотива безопасности, который все больше подкрепляет новое государственное управление, поскольку она подчеркивает либеральную политическую практику как способ смягчить источники страха и жестокости, отмечающие зачастую трагическую историю XX века. «Либерализм страха» Шклар перекликается с отстаиваемым мной понятием политики страха. Это очевидно, когда она утверждает, что «тот страх, которого мы боимся, это страх боли, которую причиняют нам другие, убивая и калеча нас, а не естественный и здоровый страх, просто предупреждающий нас о той боли, которой возможно избежать»[24]. Она подчеркивает, что невозможно и нельзя игнорировать доказательства систематической правительственной жестокости как в либеральных, так и в нелиберальных государствах. Отсюда следует, что основополагающей нормой либеральной практики должно являться «первоочередное внимание к жестокости и понимание страха перед страхом»[25], а также защита тех институций демократии, которые оберегают граждан от государственной жестокости[26].
Но эта интерпретация негативной политики «ограничения вреда» неспособна полностью объяснить новую антиполитику страха, движущую политическим процессом во многих либеральных демократиях. Шклар выставляет слабых в качестве противника жестокости, причиняемой государственными органами. Но, как мы видели, государства теперь видят источники страха в негосударственных акторах, например террористических сетях вроде «Аль Каиды». Необходимо добавить, что ряд государств, от России до Китая и Индии, воспользовались недавними терактами как поводом для жестокого обращения с меньшинствами. Далее, и это связано с подчеркнутым Шклар «либерализмом страха», приоритет конституционализма, институционального разделения властей как противоядие злоупотреблению власти государством находится сегодня под угрозой. Нынешние политические практики, ссылающиеся на улучшенную безопасность, приводят к концентрации власти и полномочий в руках исполнительных органов; они скорее отдаляются от либерального конституционализма, чем укрепляют его. По сути, если либерализм страха Шклар поддерживает определенную форму негативной политики, недавние политические практики, связанные со страхом, более созвучны активной версии антиполитики. По этой причине новое государственное управление, основанное на безопасности и страхе, скорее следует понимать как «постлиберальную политику страха».
Другой аспект генеалогии этой новой антиполитики, подкрепляющей постлиберальную политику страха, — понимание «полиции», унаследованное от XIX века. В этом контексте под полицией подразумевается не деятельность какого-либо специализированного правоприменительного органа, а скорее общая забота о подробном и всестороннем регулировании городской жизни с целью создать благоустроенную и безопасную среду для торговли и других промыслов. Полиция как государственный орган была создана в основном с целью обеспечения безопасности; в ее задачи входило регулирование всех аспектов социальной и личной жизни. В Германии раннего Нового времени, как отметил Марк Раефф, новые городские постановления обеспечивали рамки, в которых начали развиваться новые формы бюрократической практики и профессионализированных административных функций. Значимым в этих рутинах политики являлся упор не только на обеспечение порядка, но и на «способность государства простираться до местных сообществ и подчинять себе различные институции при помощи эффективных каналов коммуникации»[27]. Как замечает Раефф, это старое понимание полиции отражает в себе определенную смесь либерализма с идеей безопасности, игравшую с тех пор важную роль в ряде внутриполитических программ, включая те, которые были связаны с различными концепциями социальной политики «третьего пути»[28]. В недавнее время Дэвид Гарленд и Марк Неоклиус привлекли внимание к значению для многих нынешних программ социальной реформы работ британского чиновника начала XIX века Петрика Калуна и его широкого понимания поддержания общественного порядка (policing) среди бедных[29]. Речь идет не об утверждении, будто был осуществлен возврат к подобным практикам. Однако, по наблюдению Гарленда, нынешние концепции «безопасности» и идеи диффузии суверенной власти или управления «местами» потенциальной опасности во имя порядка имеют глубокие антилиберальные корни[30].
Именно это наследие вдохновляет нынешний постлиберализм страха, деполитизирующий важные области социальной и экономической жизни. Сложные социальные и экономические изменения в структуре современного капитализма, наиболее выдающимся из которых является глобализация, усилили ощущение неуверенности и риска и вывели большое количество государственных вопросов из-под контроля и надзора государственных и всенародных политических процессов. Государства и политические деятели, в особенности правые, в свою очередь ответили на это тем, что превратили безопасность, или попытку обеспечить безопасность, в центральный мотив своих политических программ. Этот упор на безопасности является антиполитическим по ряду причин: (1) он криминализирует социальные проблемы, как на внутриполитическом, так и на транснациональном уровне, скрывая тем самым лежащие в основе ряда социальных явлений властные и конфликтные отношения; (2) под предлогом контроля над границами он выдвигает крайне эксклюзивную форму гражданства; (3) по большому количеству социальных и экономических вопросов он отнимает власть у совещательных и представительских органов. В дальнейшем мы увидим, как это происходит в трех ключевых сферах: «секьюритизация», охрана границ и перераспределение власти внутри государства.
- Безопасность и транснациональное государство правопорядка
Одним из наиболее явных способов, которыми глобализация формирует новый порядок безопасности, является то, что теоретики международных отношений называют неуклюжим термином «секьюритизация»[31]. Этот термин обозначает процесс включения в рамки «безопасности» аспектов транснациональной политики, не бывших ранее связанными с ней, и способность правительств применять экстренные меры, ссылаясь на требования безопасности. Период с 11 сентября изобилует примерами такой секьюритизации в государственных системах здравоохранения, окружающей среде и даже финансовой системе, через усилия бороться с отмыванием денег и наложить арест на имущество организаций, подозреваемых в терроризме, и их предполагаемых пособников. Есть веские причины заключить, что и до событий 11 сентября криминализация различных областей транснациональной системы уже шла полным ходом. Массивное усиление охраны границ и контроля над иммиграцией в большинстве либеральных демократий, наряду с войной против наркотиков, например, свидетельствуют о возникновении нового транснационального «государства правопорядка»[32].
Аналогию нынешнему кризису можно обнаружить в риторике антикоммунизма и холодной войны, которая доминировала во внутренней и внешней политике США в десятилетия после 1945 года. Очевидные параллели проявляются в возрастающем значении, которое придается вопросам внутри- и внешнеполитической безопасности. Решающий сдвиг в политическом климате, инициированный Трумэном и консолидированный Эйзенхауэром, заключался не в возросшей роли безопасности для государственной политики и политического языка, но в том, как госаппарат США был подчинен императивам холодной войны. Стремление следовать этим императивам зачастую брало верх над более широкими гражданскими свободами, как это показала эпидемия маккартизма[33].
Однако аналогия с «государством национальной безопасности» времен холодной войны имеет свои пределы, поскольку она скрывает то, как за последние годы глобализация преобразила само понятие безопасности. Опасность сегодня все больше понимается уже не только в терминах «ружей и бомб». Язык безопасности теперь проникает во все области жизни. Глобализация не просто ослабляет государство; она трансформирует его[34]. Стандартное объяснение того, как глобализация влияет на суверенитет, утверждает, что быстрая интеграция глобальной экономики и возрастающая интенсивность торговых и финансовых потоков служат ограничению функций суверенных государств. Но проблема с этой моделью «потока» в том, что она не учитывает изменения в старом бинарном различии «внутреннего» и «внешнего»[35].
Это бинарного разделение вызвало малополезную дискуссию о том, в какой мере государства утратили власть в результате глобализации. Сьюзен Стрейндж в результате тонкого анализа этих изменений в глобальной политической экономии приходит к выводу, что полномочия и функции всех государств сильно уменьшились в связи с интеграцией государств в глобальную экономику[36]. В частности, она обращает внимание на роль и могущество финансовых рынков, ограничивающих способность государств эффективно вмешиваться в широкие области экономической жизни. Хотя она предлагает ценный и проницательный анализ влияния глобализации на государство, оценка Стрейндж основана на ущербном понимании государственной власти и автономии как «игры с нулевым исходом». Она пренебрегает тем, что суверенитет в большой степени трансформируется изнутри государства, а не только через взаимодействие с внешними акторами. В процессе секьюритизации внутриполитических вопросов наиболее наглядно проступает то, что большинство факторов изменений произрастают изнутри структуры и организации государства.
За последние годы англо-американские демократии США, Великобритании и Австралии, пришпоренные климатом страха, установили жесткие карательные режимы для борьбы с так называемыми проблемами правопорядка. Возникновение нового государства правопорядка привело к совершенно новой концепции безопасности — концепции, которая все меньше интересуется социальными причинами индивидуального поведения, игравшими основную роль в том, что Гарленд называет старой концепцией «карательного благосостояния». Вместо этого возник подход к преступной деятельности, который делает упор на общественном порядке и контроле. В рамках этой новой пенологии возможны самые разные методы действия, от «нулевого терпения» до «наведения порядка силами общины», но все они объединены общим мотивом: «они разделяют упор на контроль, признание, что преступление стало нормальным социальным фактом, и отрицание криминологических идей и политики уголовного наказания, ассоциированных с “карательным благосостоянием”»[37]. Еще важнее, что в англоговорящих либеральных демократиях это новое постлиберальное государство страха стало доминировать и в других областях социальной политики, таких, как реформа системы социального обеспечения. Например, в результате нового патернализма «workfare» в США, британского «Нового курса» или австралийской политики «взаимного обязательства» значительное усиление надзора и наказания претендентов на социальные пособия соединяется с идеями новой политической пенологии[38].
В этом новом постлиберальном государстве возникают новые формы управления риском, подразумевающие применение «профилей риска» к набору человеческих взаимоотношений, институций и даже географических мест вместо попытки управления или трансформации индивидуального поведения. Этот упор на управление риском на уровне населения, а не личностей, является ключевым элементом новой политики. Он отражается в том большом значении, которое придается, например, охране границ и использованию удостоверений личности. Такой подход к контролю и управлению риском вычленяет индивидуальное поведение из социального и правового контекста. Правительства и другие организации стараются управлять «местами» криминальной деятельности вроде терроризма, международной торговли наркотиками или вызывающей панику так называемой «людской контрабанды». Короче говоря, такие меры по управлению риском конструируют транснациональный правопорядок, который сближается с новой моделью «контроля», лежащей в основе новой пенологии, которая в свою очередь является отличительной чертой нового постлиберального государства страха. Повторяю, события 11 сентября заставляют нас разобраться в том, как глобализация меняет саму форму государства.
Этот язык безопасности не ограничивается государственными органами безопасности. Он также стал внутренним обоснованием программы органов вроде Программы развития Организации Объединенных Наций (ПРООН)[39]. Для таких международных агентств и многих других негосударственных организаций понятие «прав человека» теперь включает в себя такие области, как нищету и окружающую среду; это транснациональный аналог «наведения порядка силами общины». Эта новая перспектива воплощает собой более обширное понимание безопасности, используемое этаблированными органами безопасности.
Такое новое понимание представляет те же трудности, что и «жесткие» определения секьюритизации, поскольку представления о человеческой безопасности основываются на мнении, будто каким-то образом можно сконструировать «общины безопасности» в отрыве от систем власти[40]. Быть может, эти трудности встают еще острее для теоретиков человеческой безопасности, поскольку речь идет о попытке создать теорию безопасности без должного признания социальных и политических властных отношений, ограничивающих индивидуальные действия. Как метко отмечает Неоклиус: «Ощущения небезопасности вовсе не являются несущественными: они ставят центральные вопросы социальной и политической власти, то есть центральные вопросы критической теории. И все дело в том, что в процессе секьюритизации эти вопросы деполитизируются»[41]. Так же как и в случае с новой политической пенологией, новые подходы к человеческой безопасности базируются на «культуре контроля»[42] — одном из ключевых элементов нового государства правопорядка[43].
Расширительное определение безопасности, будь оно использовано ПРООН или Пентагоном, имеет тревожные последствия. Оно отражается в деполитизации сложных проблем и вопросов: транснациональные вопросы вычленяются из политики власти и интересов и вписываются в антиполитические рамки безопасности и риска. В рамках нового языка безопасности, будь то «жесткая» безопасность Совета национальной безопасности Буша или «мягкая» безопасность некоторых международных программ по развитию, конфликт и дебаты — составляющие политики, исчезают в ходе поиска политик контроля и управления риском. Эта «политика антиполитики» является важным элементом нового постлиберального государства, усиленного событиями 11 сентября. Она враждебна тем институциям и ценностям, которые поддерживают и одушевляют публичную сферу либеральных демократий.
- Охрана границ и эксклюзивное гражданство
Столь же важным для этой новой постлиберальной политики страха является то большое значение, которое придается охране границ. Опять же это тесно связано с процессом глобализации, поскольку одним из ключевых аспектов нынешней глобализации является усиление потоков не только капитала, но и людей, как рабочих мигрантов, так и беженцев, в развитые индустриальные страны[44]. По сравнению с предыдущими периодами интернационализации, нынешняя стадия глобализации отмечена явной асимметрией: с одной стороны — политика, ускоряющая свободное передвижение капиталов, с другой стороны — все более жесткие преграды, ограничивающие передвижение людей. Надо признаться, что подобная политика охраны границ в ряде стран и раньше имела большое значение. Это показывает, например, повсеместное наблюдение и контроль границы между США и Мексикой или развитие обширных и значительных арсеналов мер по охране границ в Европейском союзе, где были отменены внутренние пограничные проверки, но зато более плотно контролируются внешние границы ЕС, а права неграждан союза ограничиваются[45].
После 11 сентября на эти политики наложились те мотивы безопасности, которые стали таким важным элементом нового постлиберализма страха. Эта политика охраны границ, а также меры, связанные с нелегальной иммиграцией, в тенденции исключают существенные группы людей из публичной сферы либерального государства. Таким образом, эксклюзивная форма гражданства становится очередным ключевым элементом нового политического порядка. Если исторически либерально-демократическими обществами двигало постепенное инклюзивное развитие гражданства, то теперь задан обратный ход: гражданство становится все более эксклюзивной привилегией[46]. В результате, если рассматривать вопрос охраны границ в сравнительной перспективе, становится очевидным, что реформа системы социального обеспечения в ряде стран, таких, как США, Великобритания и Австралия, во все большей степени связывает права на пособия и социальную помощь с выполнением различных обязательств, например накоплением минимального годового рабочего стажа[47].
Ничто, вероятно, не иллюстрирует эти проблемы пограничного контроля лучше, чем так называемое «дело “Тампы”» в Австралии. В начале июля 2001 года норвежское торговое судно «Тампа» спасло нескольких беженцев с непригодного к плаванию корабля и в интересах безопасности направилось в ближайший порт, который оказался в Австралии, чтобы высадить их. Либерально-национальное коалиционное правительство Австралии, в нарушение проверенного временем международного обычая, отказалось принять «Тампу» и ее человеческий «груз». Это привело к кризису, который был разрешен только после того, как беженцев, заклейменных теперь «нелегальными иммигрантами», поместили под стражу в жестких условиях на небольшом тихоокеанском острове Науру, под присмотром австралийского правительства. Это стало «тихоокеанским [или «мирным». — Примеч. пер.] решением» нарушения безопасности границ.
«Дело “Тампы”» в июле-августе и последующие события 11 сентября в совокупности стали поводом для введения драконовских законодательных мер: был принят закон об «охране границ», который, по сути, позволил австралийскому правительству сперва ограничить свою миграционную зону и запретить некоторым мигрантам въезд на материк, изымая их из зоны действия международных соглашений по защите беженцев; затем законодательным путем урезать существующие возможности судебного пересмотра целого ряда решений по миграционным вопросам[48] и, наконец, в крайне накаленной атмосфере всеобщих выборов хитрым образом спровоцировать возникновение политической культуры и климата страха, конечным результатом которых стал новый тип карательного правого популизма, который пресек любое серьезное политическое обсуждение этих вопросов[49].
«Дело “Тампы”» в Австралии — яркий пример того, что (1) новая внутриполитическая и международная политическая пенологии все больше сближаются и (2) новая политика пограничного контроля стремится ограничить доступ к публичной сфере, усиливая новое эксклюзивное гражданство[50]. Однако необходимо понимать, что вопрос охраны границ — проблема не только «внешняя». Одним из последствий нового постлиберализма страха становится создание внутренних врагов, воспринимаемых как угроза или опасность, и ограничение их гражданских свобод.
Мэри Дуглас, например, указывает на то, как на некоторые внутриполитические группы или категории людей навешивается ярлык «опасных»[51]. Ясно, что в политическую эпоху конструируемого страха полным ходом идет именно такой процесс создания внутренних врагов. Например, одним из наиболее разительных элементов политической реакции на нынешний кризис является то, что многие этнические группы и меньшинства теперь рассматриваются как угрозы национальной безопасности. На этом фоне многие холодные воины в США необычайно широко раскрутили хантингтоновскую теорию столкновения цивилизаций[52].
Хотя эти угрозы национальной безопасности, в отличие от времен холодной войны, формулируются в терминах этничности, а не идеологии, результатом становится вызов основным правам. И, что более интересно, эти «угрозы» представляются не как внешние, а как разместившиеся в центре внутриполитической сферы. Это отразилось в усилении официальной расовой категоризации в США, направленной в первую очередь против мусульманских граждан[53]. Этот тип политического конструирования подчеркивает ту степень, в которой государство правопорядка во внутренней политике стало опираться на конструирование образа некоторых групп как особо предрасположенных к преступным действиям вроде тех, что угрожают национальной или международной безопасности[54]. Главный вывод — необходимо понять, как новый упор на пограничный контроль искусным образом перетекает в эксклюзивную политику гражданства, то есть в исключение граждан и постоянных жителей из публичной сферы на том основании, что они якобы представляют угрозу или опасность для политического сообщества. В самом деле, появление этого эксклюзивного гражданства стало одним из проблематичных аспектов новой постлиберальной политики страха.
- Перераспределение власти внутри государства
Одним из основных последствий глобализации стало перераспределение власти внутри государства. Говоря просто, в глобализованном мире государство теряет некоторые свои традиционные полномочия и функции — такие, как проведение автономной экономической политики, и во все большей мере превращается в регулирующее государство, обеспечивающее экономический и общественный порядок. Важным измерением этого нового государства регулирования стало движение в сторону институционального порядка, стремящегося изъять ключевые институты принятия экономико-политических решений, такие, как независимые центральные банки, из политики споров и договоренностей[55]. Центральные банки стали ключевыми игроками в этом процессе, потому что они обеспечивают связь между государством и международными режимами. Они оказываются среди тех институтов и органов государства, которые рассматриваются как наиболее значимые для внедрения международных режимов. В результате все более юридический характер центральных банков становится ключевым аспектом в управлении и регулировании международного экономического порядка. Иными словами, изъятие таких органов, как центральные банки, из процесса демократической политики служит деполитизации экономического управления.
Одним из последствий событий 11 сентября стало усиление этих тенденций в целом ряде новых секторов — до такой степени, что даже экономические институции все больше воспринимаются в терминах безопасности. Выше я указал на явные свидетельства укрепления исполнительной власти, серьезного сокращения гражданских свобод и ограничения возможностей судебного пересмотра. В этом контексте возникновение некоторых аспектов «государства экстренных ситуаций» должно беспокоить тех, кто заинтересован в защите фундаментальных политических прав. Однако одной из важных характеристик этой новой формы государства является то, что власть перераспределяется как внутри государства, так и от государства к новым типам транснациональных сетей управления[56].
Короче говоря, язык безопасности служит формулировке некоторых аспектов транснационального управления в терминах «риска», преграждая тем самым важные вопросы конфликта и власти. Возьмем, например, то, как эти широкие тенденции в транснациональном управлении отражаются в подходах к контролю и безопасности границ, которые сегодня требуют усиленного сотрудничества между органами исполнительной власти в различных странах. Соединенные Штаты оказывают давление на Канаду, требуя введения системы «безопасности по периметру континента» с целью создания общих точек въезда и выезда для посетителей, иммигрантов и беженцев[57]. Это предложение подразумевает не только перераспределение власти внутри государства (к органам иммиграционного и пограничного контроля), но и создание международных сетей специализированных органов[58]. Это поднимает серьезные вопросы демократической подотчетности. Понимание передвижения людей в первую очередь как угрозы безопасности отодвигает на второй план политические вопросы инклюзии и эксклюзии, которые указывают на то, что за разговором о безопасности стоят проблемы власти.
Стоит напомнить один из главных аргументов правого теоретика Франкфуртской школы Франца Ноймана: развитие капитализма приводит к развитию неформальных правовых инструментов[59]. За прошедшее столетие и впрямь произошло постепенное ускорение фрагментации и растворения права. Правовая деформализация, как утверждал Нойман, коренится в фундаментальной трансформации капиталистических экономик на протяжении большей части XX века. Уильям Шойерман, основываясь на работах Ноймана, развил убедительную и очень важную аргументацию в пользу того, что процесс глобализации приводит к институционализации тех самых неформальных правовых инструментов, которые Нойман расценивал как угрозу демократическому пониманию права[60]. В некотором смысле этот процесс деформализации ускорился в связи с событиями 11 сентября, как на международном, так и на внутриполитическом уровне. Эти тенденции к деформализации и, что важно, деполитизации должны быть помещены в контекст стремительной структурной трансформации глобальных экономических институтов.
Заключение
Глобализация и ее социальные последствия изменили внутреннюю архитектуру государства. Это очевидно в том особом значении, которое придается непрямым формам регулировки, и в сдвиге от структур демократической подотчетности к более независимым экономическим институциям, таким, как независимые центральные банки. Однако одновременно глобализация и сопровождающие ее социальные изменения также трансформировали природу политики и публичную сферу либеральных демократий. Усиление риска в ходе глобализации привело к росту значения безопасности, вкрапливаемой в язык политики, а также в правительственные программы, политики и институты, которые в совокупности способствуют появлению нового постлиберализма страха.
Очевидно, что Карл Шмитт ошибался, утверждая, что либеральные государства неспособны реагировать на экстренные ситуации. Тем не менее мнение о том, что либерализм неспособен артикулировать политическое оправдание либеральной политики, возможно, в известной мере подтверждается реакциями на события 11 сентября правительств ряда демократических государств. Вместо этого в либерально-демократических государствах, в особенности в США, Великобритании, Канаде и Австралии, стали обращаться к таким «дополитическим» элементам, как культурные (а теперь и цивилизационные) концепции нации, а также к понятию безопасности. Следует еще раз подчеркнуть, что события 11 сентября всего лишь ускорили тенденцию, существовавшую и до того. Айра Кацнельсон заострил внимание на нелиберальных искушениях либерализма, отмечая, что «либерализм также остается подверженным нелиберальным искушениям в силу своей принципиальной “тонкости”. Именно те свойства, которые многие из нас считают добродетелями либерализма, — его сдержанность по отношению к патриотизму и официальному санкционированию общинного происхождения, его верность индивидуальной автономии — лишают либерализм ресурсов, необходимых для построения удовлетворительных политических и общинных идентичностей или нормативных руководств для государственной политики»[61].
Хотя я согласен с кацнельсоновским диагнозом нелиберальных искушений либерализма, я не могу согласиться с его анализом. Эти нелиберальные искушения произрастают не из того, что Кацнельсон называет «тонкостью» либерализма, а из его отмеченной Шмиттом неспособности очертить политическое оправдание либеральной политики конфликта и соревнования. Эта неспособность приводит к «отступлению» на позиции «плотных» неполитических конструкций общины и агента действия. В том, что я назвал постлиберальной политикой страха, одним из таких элементов является понятие безопасности. В современном контексте безопасность становится способом устранять ряд вопросов с политической арены. В этом языке безопасности и в подхватывающих его предпосылки политических программах происходит затушевывание властных и конфликтных отношений, одушевляющих политику. В этой новой антиполитике индивидуальные действия вычленяются из более широкого социального контекста и перемещаются в рамки безопасности и риска. К тому же перераспределение власти, как внутри государства, так и через различные формы международного сотрудничества, ставит сложные вопросы о процессе и структурах демократической подотчетности. Жорж Монбио подчеркивает это, когда указывает на то, что «в то время как те, кто старается отрицать свободы, утверждают, что они защищают индивидуализм, на самом деле они создают конформизм убеждений и действий, дрейфующий в сторону нового фундаментализма»[62].
Этот упор на управление и уменьшение риска — одна из определяющих черт новой постлиберальной политики страха. Как мы видели, она срабатывает в самых разных областях, от реформы системы социального обеспечения в таких странах, как США и Великобритания, до появления государства правопорядка. Но ясно, что, хотя эти формы антиполитики уже некоторое время налицо, общее воздействие 11 сентября состояло в ускорении и усилении тенденций к постлиберальной политике страха.
Даже не говоря о пагубных последствиях для гражданских свобод, большим поводом для беспокойства является то, что новый язык безопасности может оказаться серьезной помехой на пути к созданию по-настоящему глобального господства права и космополитического демократического управления. Однако именно они, несомненно, представляют собой наиболее эффективный способ справиться с тем терроризмом, свидетелями которого мы стали 11 сентября. Мировому сообществу неизбежно придется решительно посмотреть в лицо этим проблемам. Неофашистский фундаментализм (исламского и других толков), бесспорно, угрожает политике и тем дискуссиям, которые являются необходимыми для ее выживания. Но мы не должны позволить этому кризису угрожать той самой политике, которую так ненавидят неофашистские движения. С этими движениями можно бороться, только артикулируя основания и принципы глобального господства права, что в свою очередь означает, что мы должны признать элементы конфликта и власти, пропитывающие современную политику. Это заставляет нас вернуться к той политике, которой столь явно избегает новое расширительное понятие безопасности. Прежде всего, либерализм страха не признает те общественные пространства и практики, которые мы разделяем. Как красноречиво сформулировала Арендт: «Жить вместе в этом мире означает, в сущности, что между теми, кто этот мир разделяет, простирается мир вещей, как стол находится между теми, кто за ним сидит; мир, как всякое “между”, связывает и разделяет людей одновременно»[63].
Перевод с английского М.Г.
[1] Neocleous M. Social Police and the Mechanisms of Prevention: Patrick Colquhoun and the Condition of Poverty // British Journal of Criminology. 2000. Vol. 40. № 4. P. 710-726. (Цитируется p. 712.)
[2] Brown W. Politics Out of History. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 30.
[3] «Шив Сена», основанная в Бомбее в 1966 году, — крайне националистическое индуистское движение, давно использующее политическое насилие и террор для продвижения своих общинных целей. В настоящее время оно состоит в союзе с индусской националистической партией BJP.
[4] Krauthammer Ch. Voices of Moral Obtuseness // The Washington Post. 21 September 2001. P. A37.
[5] Lapham L. Notebook: American Jihad // Harper’s Magazine. January 2001. P. 7-9.
[6] Ibid.
[7] Young H. Once Lost, These Freedoms Will be Impossible to Restore // The Guardian. 11 December 2001.
[8] Rubenstein K. Citizenship, Sovereignty and Migration: Australia’s Exclusive Approach to Membership of the Community. Paper prepared for seminar ‘Boundless Plains to Share? Australia’s response to the MV Tampa Asylum Seekers’. Melbourne, Australia, October 11, 2001. См.: www.law.unimelb.edu.au/icil/tampa/kirubenstein.html.
[9] Очень хорошее введение к работам Шмитта можно найти в недавних публикациях: MacCormick N. Democracy, SubsidiarityandCitizenshipinthe ‘EuropeanCommonwealth’ // LawandPhilosophy. 1997. № 16. P. 331-356; и Scheuerman W.E. Carl Schmitt. Lanham, Md.: Rowman & Littlefield, 1999. Оба автора особенно хорошо излагают правовую и конституционную теорию Шмитта.
[10] В частности, такого, каким оно было представлено в работах юриста Ханса Кельзена. Отличныйобзорихдискуссиидает: Dyzenhaus D. Legality and Legitimacy: Carl Schmitt, Hans Kelsen and Hermann Heller in Weimar. Oxford: Clarendon Press, 1997.
[11] Schmitt C. Political Theology: Four Chapters on the Concept of Sovereignty. First published 1922. Translated by George Schwab. (Репринт издания 1922 года.) Mass.: MITPress, 1985.
[12] Хорошее описание меняющегося отношения Шмитта к конституционным и чрезвычайным полномочиям см. в: MacCormickN.Op. cit.
[13] Maus I. The 1933 ‘Break’ in Carl Schmitt’s Theory // Dyzenhaus D. (Ed.). Law as Politics: Carl Schmitt’s Critique of Liberalism. Durham, N.C.: Duke University Press, 1998. P. 202-203.
[14] Schmitt C. Verfassungslehre. Berlin: Duncker & Humblot, 1965. (Репринт издания 1928 года); Idem.PoliticalTheology…
[15] Там же.
[16] Очевидно, что понимание Шмиттом природы того, что он называл «децизионизмом», в 1930-е годы превратилось в то, что он называл «конкретным нормативным порядком». Хорошееописаниеэтихизмененийсм. в: Christi R. Carl Schmitt and Authoritarian Liberalism. Cardiff: University of Wales Press, 1998.
[17] Schmitt C. The Concept of the Political. Translated by George Schwab. (Репринтиздания 1932 года.) New Brunswick: Rutgers University Press, 1976.
[18]См. вособенности: MacCormick N. Op. cit.; Scheuerman W.E. Between the Norm and the Exception: The Frankfurt School and the Rule of Law. Cambridge, Mass.: MIT Press, 1995; Dyzenhaus D. Liberalism after the Fall: Schmitt, Rawls and the Problem of Justification // Philosophy and Social Criticism Journal. 1996. Vol. 22. P. 9-37.
[19] Разбор влияния глобализации на теневую экономику см. в: FirmanR., AndreasP. (Eds.). The Illicit Global Economy and State Power. Lanham, Md.: Rowman & Littlefield, 1998.
[20]См. различныенедавниепопыткипонятьновые формы риска в: BeckU.RiskSociety: TowardsaNewModernity. Newbury Park, California: Sage Publications, 1992; Beck U. World Risk Society. Cambridge: Polity Press, 1999; Giddens A. The Constitution of Society: Outline of the Theory of Structuration. Cambridge: Polity Press, 1984; Giddens A. Modernity and Self Identity. Cambridge: Polity Press, 1991; Bauman Z. Social Issues of Law and Order // Garland D., Sparks R. (Eds.). Criminology and Social Theory. Oxford: Oxford University Press, 2000.
[21] Davis M. The Flames of New York // New Left Review. 2001. № 12 (second series). P. 34-50.
[22] Garland D. The Culture of Control: Crime and Social Order in Contemporary Society. Chicago: University of Chicago Press, 2001.
[23] Dunn T. The Militarization of the US-Mexico Border 1978-1992. Austin: University of Texas Press, 1995.
[24] Shklar J. Political Thought and Political Thinkers / Ed. by Stanley Hoffman. Chicago: University of Chicago Press, 1998. P. 19.
[25] Ibid. P. 11.
[26] Ibid. P. 19.
[27] Raeff M. The Well-Ordered Police State. Social and Institutional Change Through Law in Germanies and Russia 1600-1800. NewHaven: YaleUniversityPress. P. 45-46.
[28] Анализ новых социальных политик, таких, как «workfare» [система социального обеспечения, стимулирующая получающих пособие браться за любую работу. — Примеч. пер.], в терминах такой антиполитики, см. в: JayasuriyaK.Capability, FreedomandtheNewSocialDemocracy // PoliticalQuarterly. 2000. Vol. 71. № 3. P. 282-299; Idem. Autonomy, Liberalism and the New Contractualism // Law in Context. 2001. Vol. 18. № 2. P. 57-78.
[29] Garland D. The Limits of the Sovereign State: Strategies of Crime Control in Contemporary Society // British Journal of Criminology. Vol. 36. № 4. P. 445-471; Neocleous M. Against Security // Radical Philosophy. 2000. March-April. № 100. P. 7-15.
[30] Garland D. The Culture of Control…
[31] Wæver O. Securitization and Desecuritization // Lipshutz R. (Ed.). On Security. New York: Columbia University Press, 1995. P. 46-86.
[32] Хотя, возможно, стоит рассматривать эту новую форму государства как тип регулирующего государства, одной из центральных составляющих которого является безопасность в широком смысле. О новом регулирующем государстве см.: JayasuriyaK.Capability…; Idem.Autonomy…
[33] О взаимодействии внутренней и международной политики в возникновении этой политики национальной безопасности см.: FreelandR.TheTrumanDoctrineandtheOriginsofMacCarthyism: ForeignPolicy, DomesticPoliticsandInternalSecurity, 1946-1948. NewYork: Knopf, 1972.
[34]См. болееподробнуюаргументациюв: Jayasuriya K. Globalisation and the Changing Architecture of the State: The Regulatory State and the Politics of Negative Coordination // Journal of European Public Policy. 2001. Vol. 8. № 1. P. 101-123; Idem. Globalisation, Sovereignty, and the Rule of Law: From Political to Economic Constitutionalism? // Constellations. 2001. Vol. 8. № 4. P. 442-460.
[35] ClarkI.GlobalisationandInternationalRelationsTheory. Oxford: OxfordUniversityPress, 1999, здесь дается отличный анализ того, как это бинарное различие искажает понимание глобализации.
[36] Strange S. The Retreat of the State: The Diffusion of Power in the World Economy. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.
[37] Garland D. The Culture of Control… P. 185.
[38] Оправдание и обзор нового патернализма в системе социального обеспечения см. в: MeadL. TheRiseofPaternalism // MeadL. (Ed.). The New Paternalism. Washington: Brookings Institution, 1997. Особо важное место в защите нового патернализма занимает идея ответственного действия — идея, которая одушевляет не только новую политическую пенологию, но и новый международный либерализм страха. Достаточно подумать о «программах управления» Всемирного банка. По крайней мере в этом отношении эта идея возвращается к старым концепциям «полиции», проанализированным выше.
[39] Представление об этих подходах можно получить по: TeharanianM. WorldsApart: HumanSecurityandGlobalGovernance. London: I.B. Tauris, 1999.
[40] Booth K. Security and the Self: Reflections of a Fallen Realist // Krause K., Williams M. (Eds.). Critical Security Studies: Concepts and Cases. Los Angeles: University of California, Los Angeles Press, 1997.
[41] Neocleous M. Social Police… P. 113.
[42] Garland D. The Culture of Control…
[43] Я никоим образом не отрицаю потенциал некоторого нового понимания человеческой безопасности для обеспечения более политического варианта безопасности. О некоторых из этих вопросов я писал подробнее, используя работы Амартьи Сена для развития «способностного» подхода к свободе, помещающего господство в центр своей нормативной основы. См.: Jayasuriya K. Capability…
[44] Hayter T. Open Borders: The Case Against Immigration Controls. London: PlutoPress, 2000.
[45] Блестящий недавний анализ политики пограничного контроля на границе между США и Мексикой см. в: AndreasP.BorderGames: PolicingtheU.S.-MexicoDivide. Ithaca, N.Y.: CornellUniversityPress, 2000. Автор обращает внимание на символические притязания пограничного контроля, воплощенные в использовании крайне карательного подхода к охране границ.
[46] Тамас, несколько провокационно, называет это новой формой постфашизма: TamasG.M.OnPostFascism // BostonReview. 2000. Summer. ВИнтернете: bostonreview.mit.edu/BR25.3/tamas.html.
[47] Jayasuriya K. Autonomy…
[48] Rubenstein K. Op. cit.
[49] Rundle G. The Opportunist: John Howard and the Triumph of Reaction // Quarterly Essays. 2001. P. 1-66.
[50] Cole P. Philosophies of Exclusion: Liberal Political Theory and Immigration. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2000.
[51] Douglas M. Risk and Blame: Essays in Cultural Theory. London: Routledge, 1992.
[52] Huntington S.P. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y.: Simon & Schuster, 1996.
[53] Davis M. Op. cit.
[54]См., например: Wilson J.Q., Harrenstein R.J. Crime and Human Nature. N.Y.: Simon & Schuster, 1986.
[55] Jayasuriya K. Globalisation, Sovereignty…
[56] Ibid.
[57] Golden A. Canada Must Chart Its Own Course // Globe and Mail. 5 October 2001. P. A17.
[58] Хороший обзор возникновения специализированных органов и сетей регулирующих органов дает: SlaughterA.-M.TheRealNewWorldOrder // ForeignAffairs. 1997. Vol. 76. № 5. P. 183-197.
[59] Neumann F. The Rule of Law: Political Theory and the Legal System in Modern Society. Lemmington Spa, U.K.: Berg, 1986.
[60] Scheuerman W.E. Economic Globalization and the Rule of Law // Constellations. 1999. Vol. 6. № 1. P. 3-26.
[61] Katznelson I. Liberalism’s Crooked Circle. Princeton: Princeton University Press, 1996.
[62] Monbiot G. The Taliban of the West // The Guardian Weekly. 3-9 January 2001. P. 7-9.
[63] Arendt H. The Human Condition. Chicago: University of Chicago Press, 1998.