Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Антон Николаевич Олейник (р. 1970) — социолог, сотрудник Института международных экономических и политических исследований Российской академии наук.
Сетования на отсутствие аналогов «спора о методах» (Methodenstreit) в постсоветских социальных науках представляются обоснованными. Налицо столкновение (вынужденное и жесткое) нескольких парадигм, особенно явно выраженное в случае марксизма, доминировавшего вплоть до конца 1980-х годов, и неоклассического подхода в экономической теории. Сопоставление двух методов анализа, диалектики восхождения от абстрактного к конкретному и маржинализма, напрямую связанного с использованием математических моделей, обещало стать серьезным импульсом к развитию экономической теории. Не стало.
Справедливости ради стоит отметить, что и упомянутый Methodenstreit, то есть развернувшийся в конце XIX века спор между представителями германской исторической школы и австрийской неоклассической школы, мало соответствовал критериям настоящего диалога как заинтересованного обмена мнениями. «Не хватало именно диалога между экономической теорией и экономической историей. Такой диалог способствовал бы обогащению теоретическим содержанием экономической истории и, с другой стороны, наполнению историческим содержанием экономической теории»[1]. Статья Джеффри Ходжсона в этом номере «НЗ» — лишнее подтверждение тому, что Methodenstreit так и не смог остановить выхолащивание истории из доминирующего направления в экономической науке.
Слабая культура научного диалога между представителями различных направлений и научных школ, таким образом, не является характерной исключительно для постсоветских социальных наук. Это одно из тех обобщений, которые все же стоит рискнуть сделать. Для объяснения этого хронического дефицита общения в науке была выдвинута гипотеза о ее сетевой структуре: принадлежность к сетям, имеющим преимущественно закрытый характер (лучшим примером которых будут научные школы), как условие научной карьеры делает поиск истины и требуемые для него постоянное сопоставление мнений и взаимную критику весьма факультативными занятиями[2].
Для понимания причин отказа от диалога как предположительно универсального явления в конкретном контексте, скажем, в постсоветской России, требуется учет целого ряда дополнительных, специфических для данного контекста соображений. Такой учет, по мнению Вильгельма Дильтея, предполагает воссоздание с помощью воображения опыта повседневной жизни Другого. Возьмем лишь один аспект постсоветской повседневности: чувство крайней незащищенности человека и его прав, которое заставляет искать укрытие в сетях. Ничего, что воспроизводимые ниже слова принадлежат не ученому, а другому представителю интеллигенции — врачу. Воображение подсказывает, что незащищенность в материальном и правовом плане ученых ничуть не меньше, а значит, не менее сильно и их желание пожертвовать возможностью критики ради получения защиты и поддержки со стороны коллег по сети.
«Вы никогда не слышали, как один врач ругает другого врача? Вы когда-нибудь слышали, как один врач ругает действия другого врача? Вы слышали это? Вот вы не врач, и это вы слышали. Значит, это был говенный врач! Я вам честно скажу. Потому что если бы это был нормальный врач… Вообще того врача воспитывали на помойке, понимаете. Вообще того врача воспитывали на помойке, и где-то среди объедков мусорных. Потому что один врач критиковать другого врача при немедиках, при посторонних не будет! Понимаете? Вот это очень важный момент. […] Должна быть корпоративность, мы должны поддерживать друг друга, иначе нас никто в обществе, окружающем нас, в окружающей нас среде, кроме нас самих, нас никто не поддержит! Мы должны поддерживать какую-то свою корпоративную прочность и солидарность. Понимаете? Хорошо американскому врачу!!! Да, на него подают судебные иски, но он, извините, застрахован от причинения ущерба другим, от того, от сего… у него еще там пол-лимона баксов на счету в банке… он вообще может сегодня уйти с работы и больше не работать — у него хватит денег до пенсии! Хорошо ему, он защищен у них, там! […] У меня нету пол-лимона в банке на счету. И если я вылетаю, я вылетаю на нуле полном. Я не знаю, как я буду жить дальше! Потому что полное крушение. А вот поэтому должны друг друга поддерживать. Нас никто не уважает, не любит, никто вообще…»[3]
Отсюда первое правило, следование которому помогло бы оживить научные дискуссии вообще и спор о методах в частности: необходимо умение дистанцироваться от существующих в научной среде сетей, пожертвовать принципами корпоративной солидарности ради реализации права на критику. Не выходя за рамки круга «своих», весьма трудно воссоздать с помощью воображения опыт повседневной жизни в науке Другого. Поэтому точку в споре между сторонниками количественных и качественных методов смогут поставить лишь ученые, сумевшие выйти за рамки защиты интересов корпораций «количественников» и «качественников», равно как и несчетного множества других корпораций: от научных школ до научных направлений. В этом смысле «нейтральная», не ангажированная какими-либо корпорациями (во всяком случае — пока) площадка журнала «НЗ» представляется удобным полигоном для баталий.
Перейдем от анализа самой науки — принципиально неполного и несовершенного в нынешней ситуации — к предмету социальных наук, социальному действию. Здесь тоже встает проблема выбора верной дистанции между исследователем и объектом его анализа, повседневным миром людей. Возможны две крайние позиции[4]. Согласно принципам количественных методов исследования, исследователь должен быть максимально удален от объекта своего исследования, занимая предельно «объективную» позицию. Напротив, согласно законам жанра качественного исследования, сам исследователь превращается в своеобразный инструмент, и его личностные качества напрямую отражаются в результатах анализа.
Стремление к пониманию (а не только к объяснению) поведения Другого радикальным образом сокращает дистанцию между ученым и объектом его исследования, делает отношения между ними эмоционально и аффективно окрашенными. В этом смысле качественное исследование как попытка понять Другого имеет ряд общих черт с любовными отношениями в той форме, которую они приняли в результате многовековой эволюции в западных обществах. На смену любви как страсти или романтической любви пришло понимание любви как стремления к пониманию партнера, реализация которого проблематична, требует значительных усилий и «взаимного проникновения вплоть до самых высоких уровней»[5]. Иными словами, чтобы понять, исследователь должен полюбить свой объект.
Сторонники качественных методов часто не замечают опасности, возникающей при следовании данному императиву. «Растворяясь» в своем объекте, исследователь утрачивает способность к его критическому восприятию. С другой стороны, «холодность» сторонника количественных методов не позволяет ему перейти грань, отделяющую аутсайдера, от которого скрывается значительная часть информации, и инсайдера. В восприятии Другого исследователь остается «чужаком», информацию которому в лучшем случае можно продавать (откуда практика материального вознаграждения за участие в исследовании) или обменивать на что-то полезное. Следовательно, требуется умение найти верную дистанцию между ученым и объектом его научного интереса, избегая как эмоционального слияния, так и крайнего удаления. Клиффорд Гирц призывает в этой связи «писать текст, в котором присутствовали бы элементы и личностных переживаний, и строгого отчета»[6]. Иначе говоря, сама «любовь» ученого к объекту своего исследования превращается в объект рефлексии или, в терминах количественного анализа, в контролируемое им условие, независимую переменную.
Из умения соблюдать дистанцию от коллег и от объекта исследования вытекает позиционирование ученого по отношению к власти. Виктор Воронков в своих тезисах делает акцент на опасностях сближения ученого с представителями формальных властных структур и использования последними результатов исследований в целях укрепления своей власти. Верно подмечается, что «циничная» удаленность от Другого в случае количественных исследований позволяет ученому не слишком заботиться о вариантах использования результатов своего анализа. Однако власть зиждется не только на формальных институтах, прежде всего государственных, хотя в сегодняшней России эта связь наиболее очевидна и наиболее опасна. Властные отношения пронизывают видимыми (как в случае государства) и невидимыми нитями весь социум, сверху донизу. «Власть — это не институт, не структура, а влияние, которым обладают некоторые… Властные отношения пронизывают целый ряд других отношений: экономические процессы, сексуальные отношения, связи между знакомыми»[7].
Поэтому выбор в пользу качественных методов, за который ратует Виктор Воронков, — лишь частичное решение проблемы. Как установить дистанцию по отношению к менее явным властным отношениям? Ведь если властные отношения пронизывают весь социум, то даже отказ ученого от навязывания своих выработанных adhoc категорий и использование тех, к которым люди обращаются в процессе повседневного взаимодействия, будет означать солидаризацию со скрытыми, неявными механизмами власти (например, традиционной). Ученому следует оставить за собой право критиковать как формальную власть, так и власть в скрытых, неявных формах. А значит, от него требуется умение найти верную дистанцию в отношении как формальных институтов власти, так и неформальных, пронизывающих социум (то есть получаем развитие сформулированной выше идеи о дистанции между ученым и объектом). Простым отказом от количественных методов задачу не решить: ученый рискует попасть в зависимость от власти традиции. Использование качественных методов связано с риском вовлечения ученого в сохранение и воспроизводство statusquo. Независимость исследователя проявляется в отношениях не только с представителями государства, но и со спонсорами, общественным мнением и во многих других ситуациях возможного проявления «скрытой» власти.
В итоге получается, что решение не слишком сложной (хотя и острой), на первый взгляд, методологической проблемы будет зависеть от умения ученого найти верную дистанцию по отношению к своим коллегам, к своему объекту и к источникам власти. А отсюда — весьма высокие требования к самому ученому, прежде всего — к его самости, личности. Самодостаточным — в предельном случае — под силу быть очень немногим. Не здесь ли кроется объяснение отсутствия на сегодняшний день позитивных тенденций в поиске решения обсуждаемых проблем? Не слишком ли высока планка, устанавливаемая для Ученого? И стоит ли методологический спор фрустрации, вызванной осознанием необходимости отказа от использования большой буквы в написании самоназвания?
[1]Nardinelli C., Meiners R. Schmoller, the Methodenstreit, and the Development of Economic History // Journal of Theoretical and Institutional Economics.1988. Vol. 144. № 3.
[2] Олейник А. Дефицит общения в науке: институциональное объяснение // Общественные науки и современность. 2004. № 1.
[3] Цитата из интервью, проведенного в 2003 году Натальей Федоровой (Центр независимых социальных исследований, Санкт-Петербург) в рамках проекта, координируемого автором статьи.
[4]См., например: Efimov V. Economie institutionnelle des transformations agraires en Russie. Paris: L’Harmattan, 2003. P. 29.
[5] Luhmann N. Amour comme Passion. De la codification de l’intimité. Paris: Aubier, 1990. P. 198.
[6] Geertz C. Ici et Là-bas. L’anthropologue comme acteur. Paris: Métailié, 1996. P. 18.
[7] Foucault M. Histoire de la sexualité. Paris: Gallimard, 1976. Vol. 1: La volonté de savoir. P. 123-24.