Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Laurent Thévenot (р. 19??) — экономист, социолог, профессор Высшей школы социальных наук (Париж). Русский перевод его книги «De la justification» («Об оправдании»), написанной в соавторстве с Люком Болтански, готовится в санкт-петербургском издательстве «Бельведер». Данный текст представляет собой доклад, прочитанный на симпозиуме «Перспективы создания общей социологической теории в эпоху глобализации» в Париже 12-14 июня 2003 года. Публикуется впервые. (В интересах упрощения библиографического поиска редакция приводит фонетически неточную транскрипцию фамилии автора, использованную в уже опубликованных переводах его работ, не переставая при этом удивляться тому, что ярые защитники новоиспеченных «традиций» транскрипции не ратуют за восстановление принятой в XVIII веке формы «Дидерот» вместо «Дидро».)
Назвать этот доклад, заимствуя формулировку Ханны Арендт «вместе жить в мире», значит рассматривать науки об обществе в качестве наследника политической и моральной философии, вслед за мыслителем, особым образом озабоченным реальностью этой политики, в отношении как возможности ее осуществления, так и создания необходимых для этого условий. Переориентация этого наследия на научность сразу же выявляет то внутреннее несоответствие, которое содержит в себе проект науки об обществе. В своей беспощадной критике социальных наук Арендт старалась убедить нас в том, что между этими двумя соединенными друг с другом понятиями имеет место существенное несоответствие.
Тезис, кратко излагаемый в этом докладе, за пределами которого остались уже опубликованные развернутые доказательства, состоит в том, что это несоответствие находится в основании происходящего сейчас обновления наук о жизни в обществе, которое является следствием переосмысления ключевых моментов их первоначального проекта. Этот тезис обретет обоснованность по мере того, как мы, шаг за шагом, будем давать ответы на те плодотворные вопросы, которые были предложены Аленом Кайе[1].
1. Какова природа наук об обществе?
Для того чтобы охарактеризовать существо социологии, я обращусь к двум основополагающим разделениям: 1) к созидательному жесту, благодаря которому социология отделилась от политической и моральной философии; 2) к разделению между социологией и экономическими науками. Демаркационные линии в данном случае не соответствуют в точности дисциплинарным границам, поскольку многие авторы, которых мы относим к социологической традиции, являются также политическими и моральными философами (Сен-Симон, Токвиль, Вебер, Дюркгейм), тогда как другие авторы имеют общие интересы или общие модели анализа с экономистами (Маркс, Вебер, Парето, Парсонс). Каждое из этих двух разделений помогает тем не менее выявить специфические особенности проекта социологии.
1.1. Разрыв с политической философией: операторы научности
Давайте схематически представим созидательный жест, породивший социальные науки, сосредоточившись на метаморфозе самого этого проекта: их переход от вопросов об условиях существования гражданского мира и политических моделей, способных защищать блага человеческого сообщества, к поискам закономерностей, наблюдаемых в том или ином экономическом или социальном порядке. Эта трансформация основывается на операторах, позволяющих заниматься наукой исходя из определенной политики или морали, операторах, которые редуцируют спорную нормативность к измеряемой закономерности. Один из таких операторов — закон, с его двумя сторонами, одна из которых касается юриста, а другая — ученого, закон, позволяющий перейти от размышлений о хорошем управлении к открытию закономерностей. Понятие нормы, которое пока еще в большей степени используется учеными, изучающими общество, чем понятие закона, как правило, служит тому, чтобы незаметно перейти от проекта политической и моральной философии к объекту социальных наук. Между правовой нормой и нормой общественной обнаруживается та же двойственность, что и между законом законодателя и законом ученого; но норма в своей двусмысленности таит большую опасность, поскольку подталкивает к тому, чтобы, благодаря оператору средних величин, смешивать то, что обладает высокой частотностью, с идеалом.
1.2. Реальность социальных порядков и законов торгового обмена
Для того чтобы дисциплины, изучающие совместную жизнь, сделались наукой, им была необходима природа. Какую же природу и каким путем они открыли? От Джона Стюарта Милля через Кетле до Дюркгейма наука о нравах создается на потенциале закономерности, которая выявляется посредством объединения индивидов в массы, в коллективы или социальные группы. Но для создания физики общества предлагался и другой путь, который был отвергнут Миллем по причине чрезмерных различий, существующих между индивидами. Согласно этой второй возможности, исследованной Вальрасом, элементарной единицей, способной следовать научным законам, является не объединение индивидов, нормируемое по принципу принадлежности к группе и становящееся местом установления социального порядка за счет упорядочивания практик и общих представлений. Такими единицами являются индивиды, различные действия которых приводят, однако, к установлению равновесия, другой форме порядка, наиболее полное моделирование которой предлагается экономической дисциплиной. Чтобы этого достичь, экономист должен постулировать ряд характеристик индивидуальных действий, движущий ими интерес и систему отношений между ними. Точно так же, как реализм социолога превращает оспариваемое благо в социальную норму, детерминирующую практики, реализм экономиста рассматривает индивидуальный интерес в качестве движущей силы поведения, вместо того чтобы видеть в нем ограничение формы блага, согласующееся с либеральной грамматикой публичного и приватного и поддерживаемое юридическим аппаратом защиты частной (эксклюзивной) собственности. Такая форма систематизации равновесия индивидуальных действий свойственна не только экономистам. Большое количество социологов подхватили этот проект, скорректировав его в сторону учета ценностей — и даже локальных порядков «согласуемого взаимодействия», которые не находят себе места в строго экономической концепции равновесия рынка товаров и услуг.
1.3. Надежда на систематизацию: функции, потоки, структуры, сети
Научный характер социальных наук представляется достигнутым, когда создаются такие картины общества, научная объективность которых освобождена от всякого ценностного суждения. Для достижения этого существуют различные формулы, предлагающие интеграцию элементарных механизмов в макросоциальные или макроэкономические фигуры.
Макроэкономическая интеграция кажется наиболее легкодостижимой, поскольку она основывается на различных потоках: это потоки товаров или факторов производства, но в основном это финансовые потоки, которые можно строго измерить при помощи такого средства, как деньги. Тем не менее эта форма интеграции страдает от того, что в ней обнаруживается недостаточность связи с микроэкономическим моделированием индивидуальных действий: последнее отталкивается не от циркулирующих потоков, а от координирующих контрактов. Социологи соблазнились идеей интегрирования, осуществляющегося за счет задействованного посредника, идеей, источником вдохновения которой стала монетарная модель. Развитая Парсонсом идея согласованности различных сфер, управляемых циркуляцией одного и того же посредника, привела Лумана к идее создания чрезвычайно интегрированной системной модели. В более позднее время модели сети, основанные на других видах системной грамматики — начиная с моделей актантов Брюно Латура[2] и Мишеля Каллона[3] вплоть до эволюционистских моделей экономистов, — предлагают картины совокупностей, исходя из сформулированных различным образом элементарных связей. Даже в социологических теориях, основанных на изучении коллективных образований, остается необходимость придать системе завершенный характер, наметив функциональные деления (Дюркгейм) или механизмы структурного воспроизводства (Бурдьё).
С чем сталкивается поиск подобного рода систематики, унаследованный от наук о природе? Известен ответ, который на первый план выдвигает категорию действия и опирается на его особенности, ставя под вопрос успех тех сдвигов, которые приводят к созданию систематических картин. Знаменитая статья Питера Уинча[4] еще полвека назад обозначила эти затруднения. Еще раньше путь, который Макс Вебер указал для понимающей социологии, уже пролегал через определение и дифференциацию осмысленных социальных действий, а не через концепцию поведения, подчиняющегося закономерностям. Позже Раймон Будон, Мишель Крозье и Ален Турен[5] отвели категории действия достойное место в своих социологических теориях, что не мешало им обращаться к структурным или системным механизмам. Относительно недавно исследования Ханса Йоаса[6] или Франсуа Дюбе[7] выдвинули на первый план актора в его действии и опыте. В итоге можно было бы предположить, что науки об обществе по своей сути отличаются от наук о природе тем, что социологические теории должны определить местоположение актора по отношению к системе или структуре. Не доказывается ли это тем, что авторы, в наибольшей мере озабоченные созданием системных картин, не решаются полностью отказаться от понятий теории действия? Наиболее упорядоченное действие называется «социальной практикой», а эволюционистские системы основываются на понятии «рутины».
2. Три КЛЮЧЕВЫХ АСПЕКТА обновления современной социологии
Возвращение к теории действия является, однако, недостаточным, чтобы в полной мере охарактеризовать процесс обновления современных социологических теорий. Я укажу три пункта, которые, как мне кажется, маркируют это обновление, а напоминание об основополагающем жесте, учредившем науки об обществе, позволит нам увидеть в каждом из этих пунктов один из ключевых аспектов основания этих наук. Благодаря исследовательским разработкам, ведущимся в этих пунктах, проект науки о жизни в обществе снова ставится под вопрос или, по крайней мере, пересматривается и углубляется.
2.1. Блага
Первый из этих критических пунктов определяется той редукцией, к которой прибегали ученые, занимающиеся проблемами общества, с тем чтобы вынести за скобки размышления о благах, в то время как последние занимают центральное место в проекте политической и моральной философии. Если одни социологи всячески превозносят нейтральность собственной дисциплины, то другие отстаивают реформаторскую позицию — водораздел, в соответствии с которым во Франции Будона противопоставляют Турену. В этом отношении симптоматично, что внимание часто сосредоточивается на политической ангажированности ученого, в ущерб позиции самого социального актора и его отношения к оспариваемым ценностям. Социология Пьера Бурдьё и, если говорить более широко, некая не совсем определенная критическая социология в целом приучили нас к тому, что социальные теории используются в качестве инструментов разоблачения, при том что критические способности самих акторов не учитываются.
Между тем, другие социологические теории наметили возможности выхода из этого парадоксального положения. Мы, очевидным образом, обязаны Юргену Хабермасу построением такой социальной теории, где обсуждение, в ходе которого происходит столкновение различных позиций, распространяется на общественные нормы; таким образом общественные нормы перестают рассматриваться в качестве внешних моментов, детерминирующих поведение. Заинтересованный индивид уже не является наиболее интересным проявлением человеческого существа, живущего в обществе, — об этом убедительно писал Ален Кайе, демонстрируя то значимое место, которое в современном мире занимает фигура дара. Ценности, отличные от индивидуального интереса, завоевали себе место в социологических исследованиях. Таким образом были возобновлены связи с политической и моральной философией. Моделируя идею справедливости и общего блага, которая воодушевляет обыденные дискуссии, мы с Люком Болтански вновь обратились к построениям политических философов, выработанным в определенных материальных мирах, признавая за ними статус грамматик публичного разногласия.
Одна из целей социальных наук в этой области состоит в том, чтобы принять во внимание принципы управления поведением и человеческими суждениями за пределами наиболее официальных пространств, в которых осуществляется это управление. Так, Джеффри Александер[8]возвращает к жизни парсонсовское наследие, сосредоточиваясь на динамике ценностного суждения, которое он помещает в центр гражданского общества. Повышение значимости мест, в которых разворачивается процесс обсуждения и которые, за пределами традиционных политических сфер представительной демократии, объединяют самых разнородных акторов, а не только тех, чье местоположение в публичном пространстве уже предзадано, привело к выработке новых рамок анализа, которые не сводят активность, существующую в этих местах, к обсуждению, касающемуся собственно интересов индивидов. Латур предлагает крайне открытую картину репрезентаций сущностей в политике природы, намечая при этом возможности их сопоставления; Каллон, Ласкум и Барт[9]интересуются спором, ведущимся между экспертами и неэкспертами на таких «гибридных форумах», которые сегодня все чаще их объединяют.
Не ведет ли к регрессии возвращение к постановке вопроса о благах и принципах, прежде осуждаемых критикой идеологий или низведенных до относительно произвольного политеизма социальных ценностей, мнений или индивидуальных предпочтений, возвращение, в то же самое время восстанавливающее связь с исходной дисциплиной? Не ведет ли оно к тому, что науки об обществе утрачивают свою идентичность? Мы не можем этого утверждать, если признаем, что, в отличие от представителей других дисциплин, ученый, изучающий общество, занимается вопросами реализации человеческого поведения. Остается уточнить, что именно понимается под «осуществлением», чтобы снова не впасть в оппозицию между истиной социальной практики и иллюзией или риторикой идеологических рамок. Для этого необходимо обратить внимание на тот способ, посредством которого обращение к благам подвергается испытанию жизнью в обществе. Осуществление зависит не только от природы благ и задействованных принципов, но и от технического или материального окружения, которое социолог должен вписать в свое требование реализма. Таким образом заявляет о себе наш следующий критический пункт. В наиболее новаторских политических и моральных социологических подходах, в том числе тех, о которых мы уже здесь упоминали, это требование реализма понимается как нечто большее, нежели сопоставление идеалов и реальности практик. Они делают объектом рефлексии те способы, которыми человеческие политические сообщества интегрируют техническое окружение и природу, как это в особенности имеет место в теориях Ульриха Бека или Джона Лоу и Аннемари Моль[10].
2.2. Реальность
Второй критический пункт имеет отношение к реализму. В отличие от предшествующего аспекта он не должен был бы вызвать никаких проблем, поскольку наиболее простое решение следует непосредственно из того, что устанавливается соответствие между науками об обществе и науками о природе, а также из вытекающего отсюда определения научного реализма. Но история оказалась более сложной — в той мере, в какой одним из наиболее значительных направлений, в которых шла недавняя экспансия социологии, стал как раз вопрос о научной деятельности. Вооруженные уверенностью, которую они обрели благодаря открытию собственно социального предмета, социологи без тени колебания бросились штурмовать бастион науки и научных технологий. Передовые достижения в этой области позволили поместить научную деятельность в порядок социального и благодаря этому получить гораздо более реалистичные данные, нежели те, которые используют ученые, чтобы подтвердить свои выводы. Однако оружие быстро обернулось против самих охотников: что в природе социальных наук обеспечивает социологов такими средствами, которые дали им возможность деконструировать науки о природе? По мере того, как программа «социального конструирования реальности» распространилась настолько, что растворилась среди своих многочисленных вульгарных переложений, она вызвала живые споры, касающиеся ее когерентности или склонности к релятивизму.
Сегодня, когда речь идет об этом критическом пункте, точно так же, как и в предшествующем случае, передовые подходы подводят к тому, чтобы сместить фокус поставленных вопросов. Вместо того чтобы ставить под вопрос реализм ученого, в центре внимания оказывается реализм актора и его способы понимания реальности, поскольку, если говорить о науках об обществе, этот актор является неотъемлемой частью ее объекта. За пределами оппозиции, существующей между имплицитными, личными, локальными, практическими знаниями и знанием формальным, требующимся для такой научной демонстрации, — оппозиции, которую сформулировали философы, антропологи и социологи (Поланьи, Гирц, Коллинз), открываются новые области исследования, когда возникает интерес к разнообразию форматов, посредством которых актор схватывает среду, ощущая ее в качестве реальности. Зависимость человеческих акторов от среды, так, как она была представлена Эндрю Пикерингом[11] в отношении научных исследований, может быть рассмотрена в более широкой перспективе, что позволит выявить в том, как они переживают реальность, рамки трансакций, взаимодействия или координации, которыми занимаются науки об обществе. Акцентирование смысла или интерсубъективности социальными науками часто вгоняет в слишком узкие рамки осмысление реальности самими акторами, живущими в обществе.
2.3. Вопрос масштаба или горизонта отношений с миром
Не существует ли опасности, что два описанных пункта обновления, слишком сосредоточивая внимание на акторе, приведут к ограничению исследования микросоциологией? Не встанет ли опять перед нами вечный вопрос об отношениях микро- и макроуровней?
В этом аспекте, как и в предыдущих случаях, обращение к жесту, учреждающему науки об обществе, может внести прояснение. Мы видели, что «макро»уровень не является результатом объединения различных способов поведения, зависящих от «микро»уровня, а был, скорее, изначально сконструирован при помощи категорий, призванных придать ему регулярность и систематичность, которая была бы достойна наук о природе. Центральные категории анализа, характеризующие тот способ, которым исследователь представляет жизнь в обществе, зависят от этого уровня, поскольку эти категории позволяют создавать закономерные картины путем систематизации, структурирования, достижения равновесия и установления связей. Именно поэтому связь актора или действия с этим первым уровнем не столько принимает характер отношений между актором и системой, сколько заставляет нас осознать те рамки, посредством которых происходит объединение или интегрирование и которые человеческие существа используют в своей совместной жизни.
И в этом пункте обновление стало результатом смещения, которое можно рассматривать как параллельное предыдущим случаям. Оно состоит в переходе от постановки вопроса о масштабе репрезентации, создание которого возложено на исследователя, к исследованию неравномерной глубины поля внутри тех отношений, которые актор поддерживает с миром. Это смещение хорошо видно на примере истории: обновление французской школы«Анналов», в течение долгого времени характеризовавшейся восприятием феноменов в их коллективном и структурном аспекте, что объединяло ее с социальной историей, произошло с появлением темы «игры масштабов» (Жак Ревель[12]). Этот сдвиг берет свое начало в картографической метафоре, отсылающей к позиции наблюдателя, но привел к исследованиям, которые рассматривают также и изменение рамок восприятия самого актора. У Джованни Леви[13] актором не управляют больше коллективные представления, он больше не действует согласно социальным практикам, вписанным в горизонт его групповой принадлежности. Он становится индивидом, человеком расчетливым, стратегом. В подобных исследованиях масштаб изменяет не только наблюдающий историк — и наблюдаемый актор теперь воспринимает мир под иным ракурсом. Это смещение в еще более чистом виде мы находим у Бернара Лепти[14], когда он задается вопросом о различных видах темпоральности и пространственности в использовании предметов городской жизни.
Некоторые направления социологии предложили описания жизни в обществе в соответствии с дифференцированными формами жизни, не останавливаясь на оппозиции между коллективным и индивидуальным или между публичным и приватным. Я заимствую выражение Зиммеля, поскольку среди классических авторов он предпринял самое широкое исследование различных способов совместной жизни, начиная с интимной сферы и вплоть до погруженной в анонимность жизни столичного города. Впрочем, с удивительной проницательностью он в большей степени, чем другие социологи, осознавал место некоторых предметов в этой совместной жизни. Сегодня значимое обновление проистекает именно из тех социологических теорий, которые, не ограничиваясь публичными пространствами, сосредоточивают внимание на требованиях, воздействующих на актора, который вынужден менять масштаб своих отношений с миром. Эта проблема является источником тех патологий, которые были прояснены Аленом Эренбергом[15]. Энтони Гидденс рассматривает в качестве характерной особенности современных обществ взаимосвязь глобализирующих влияний и личных диспозиций. Латур особенно внимателен к тому, как осуществляются переходы от локального к глобальному в центрах подведения итогов и расчетов. Если переместить внимание от исследователя-картографа к актору, то окажется, что вопрос «достижения уровня обобщения», который столь важен для ученых, занимающихся проблемами общества, представляет центральный интерес и для самого актора, как мы это показали, анализируя практику спора (Болтански и Тевено). Разнообразие режимов вовлеченности от наиболее близкого к актору до публичного (Тевено) приводит нас к созданию намного более полных и динамичных картин тех требований, которые предъявляются совместной жизнью и составляют личности в современном обществе.
В результате этого смещения мы можем увидеть в новом свете те формы и связи, которые интересуют исследователя в его стремлении к научности. Именно в «инвестиции в форму», одновременно материальные и конвенциональные, исследователь вносит свой вклад наряду с другими акторами. Эти инвестиции делают очевидными устойчивые взаимозависимости и провоцируют у всех акторов, а не только у одних исследователей, вопросы о выгодах или вредности такого рода зависимостей. Вопрос о несправедливости и злоупотреблении властью ставится на фоне и на основании этих систематических связей.
3. Множественность подходов и плюрализм АКТОРОВ В ОБЩЕСТВЕ
Неоднократное признание утраты социологической теорией своей целостности, как кажется, противится любой надежде на обретение ею единой идентичности. Можно, однако, стремиться объединить подходы, на первый взгляд столь мало совместимые друг с другом, не ограничиваясь при этом бездумным принятием эклектизма, признающего за каждым течением право на существование. Давайте с этой целью продолжим то намеченное выше смещение, которое начинается с рамок исследовательского понимания и идет вплоть до рамок понимания самого актора, поскольку те действия, которые являются предметом наук об обществе, основываются на отношениях актора с миром и на тех различных форматах благ и реальности, на которых фокусируются эти действия. Это позволяет нам констатировать, что социологические теории, имеющие репутацию противоречащих друг другу и конкурирующих друг с другом, основываются на моделях действия, которые, конечно, являются различными, но в этом параллельны разнообразию рамок понимания, которыми пользуются и сами акторы, осмысляя поведение других и свое собственное. В зависимости от ситуаций, координация осуществляется как за счет возложения на себя индивидуальных проектов, рассматриваемых в плане ценностной ориентации каждого индивида, так и за счет овладения навыками, обеспечивающими привычную легкость в повседневной жизни, или поиска какого-либо общественного блага, требующего людей, которые обладают соответствующей квалификацией. Аналитик, таким образом, не должен отказываться ни от одной их этих рамок, используемых в социальном взаимодействии. Возводя в ранг общей модели социального актора тот или иной способ понимания в ущерб всем остальным, социолог запрещает себе признавать эту множественность и использовать ее для понимания динамики совместной жизни и тех видов напряжения, которые она порождает. Но к этому добавляется и другая проблема, которая мешает просто удовольствоваться тем, чтобы нагромоздить эти теории одну на другую. Создавая социальную теорию, опираясь на некую модель актора, социолог искажает тот или иной способ восприятия, используемый в обществе, с тем чтобы приспособить свою теорию к тем самым научным операторам, упомянутым в первой части доклада.
Иллюстрацией в данном случае могут служить исследования Бурдьё. Их оригинальность, произведенный ими прорыв, их значительный вклад в общее развитие социологии после долгих споров больше уже ни у кого не вызывают сомнения. Вместе с тем, де Серто был первым, кто адресовал Бурдьё конструктивную критику, идущую в том же самом направлении, что и наши предыдущие замечания. В исследованиях этнологии кабилов, практик жизни кабильского дома нам открывается экономика некого частного места, когда определенное наследство является основанием коллективного принципа управления группой или семьей. Однако де Серто показывает, что распространение анализа на мелких буржуа в технократических обществах смещает теоретический дискурс в сторону понятия габитуса и его синонимов, производя «теоретическую метафоризацию […] дома, который придает габитусу форму, но не содержание». Поскольку де Серто сосредоточивает свое внимание на тактиках сопротивления технократическим требованиям, он не сумел увидеть устойчивое место, занимаемое в «современном» мире фигурами проживания и привычного использования (впоследствии это было проанализировано Марком Бревильери[16]). Но его критика до сих пор точно попадает в цель. Модель привычного действия, действия по габитусу, сопрягается с определенным отношением к миру. Распространяясь на общую теорию социальных практик, она теряет свою адекватность и в искаженном виде, став еще сильнее, вновь оказывается в зависимости от закономерностей коллективного: привычки теперь уже являются только социальными. Если говорить более обобщенно, то социологические течения, оплодотворенные феноменологией, проясняют отношения близости человека с миром. Но чрезмерное расширение этих отношений на всю совместную жизнь наталкивается на свои пределы, когда анализ принимает такие формы, при которых собственно конвенциональное растворяется в бесконечно подробных контекстах и отсылках.
Можно было бы провести похожий анализ противоположной теории действия — модели индивидуальное рационального действия. Вместо того чтобы в целом отбросить его или, напротив, доводить его до крайности, следует признать, что эта теоретическая модель непосредственно воспроизводит определенные рамки восприятия различных типов поведения и что она, таким образом, обладает некоторой ценностью — в случае, когда точно указываются условия ее проверки. Случай экономических наук, откуда и берет свое начало эта теория действия и который часто рассматривается в качестве образца социологами, стремящимися выглядеть большими профессионалами, не отличается, таким образом, от случая социологии: экономист действует путем необоснованной генерализации тех рамок понимания, которые в ходу среди социальных акторов. Таким образом, множество различных теорий актора может быть упорядочено в соответствии с модальностями отношений к миру: каждая теория особым образом тематизирует определенную модальность, часто за счет других, поскольку именно данной модальности придается чрезмерный теоретический вес.
Именно поэтому ценными являются попытки, которые ставят перед собой цель объединить различные фигуры действия в рамках одной и той же социальной теории, такие, как попытки Йона Элстера[17], стремящегося соотнести индивидуальное рациональный действие и поведение, регулируемое социальными нормами. Остается еще и вопрос интегрирования этих фигур, которое может потребовать серьезных преобразований элементарных категорий анализа, чтобы они соответствовали множественности возможных видов деятельности акторов. Давайте возьмем в качестве примера ставший уже классическим проект Питера Бергера и Томаса Лукманна. Ими, по сути, была предложена такая конструкция, которая ориентирована на то, чтобы дифференцировать степени близости и удаленности от индивидуального актора, в том самом смысле, в каком я говорил об этом выше. Исходя из рутины и типизаций, существующих в повседневной жизни, они основывались на том модусе отношения к миру, который занимал привилегированное место в социологии Альфреда Шютца, проникнутой влиянием феноменологии Эдмунда Гуссерля. Но в результате они были вынуждены растягивать рамку «понимания посредством типизаций» от узкого интимного круга и вплоть до «высокоанонимных абстракций». Вызывает сомнение, что такая рамка понимания может быть приспособлена к последнему уровню конвенций. Даже институции еще соотносятся этими авторами с подобными типизациями, которые, конечно, являются взаимообусловленными, — и только во вторую очередь в дело вступают оправдания и объяснения этой институции. Авторы прибегают тогда к другой модели отношения с миром, обращаясь к порядкам легитимации Макса Вебера (или, во вторую очередь, к анализу дериваций Вильфредо Парето). Устойчивость всего этого построения, таким образом, весьма сомнительна, точно так же, как и его способность удовлетворительным образом отвечать на дифференциацию форматов блага и реальности, испытываемых в каждом из способов отношения к миру, объединенных в этой социальной конструкции. Сами понятия действия, практики и актора должны быть пересмотрены при создании такой социальной теории, которая бы соотнесла эти разнообразные способы деятельности человеческих существ и эти многочисленные социальные образования с тем, что их окружает.
4. Социология и общество: как выйти из порочного круга?
Работы в области социологии и истории наук показали, каким образом развитие научных дисциплин зависит от состояния общества. Не должны ли мы признать существование подобной зависимости и в случае науки об обществе? Не попадем ли мы тогда в замкнутый круг, если и само общество определяется, исходя из социальных наук?
Этого порочного круга можно избежать в том случае, если мы подключим третье понятие, которое еще раньше привлекло наше внимание. Речь идет о политических конструкциях, политических «грамматиках» общей вещи или respublica, — так я бы это обозначил, чтобы указать на отношение между конструкцией принципов и процедур, относящихся к благам, с одной стороны, и использованием этих процедур, с другой. Эти грамматики, берущие начало в политической философии, поддерживают как институциональные конструкции, так и способы публичного действия. Но эти политические грамматики наложили также отпечаток на категории социологического анализа, в результате тех метаморфоз, о которых мы упоминали в начале этого доклада и которые основываются на операторах сведения нормативности к закономерности. Таким образом, социологические изображения коллективов, союзов или обществ заимствуют кое-что из различных политических и моральных грамматик совместной жизни. Впрочем, к счастью, категории, которые использует социолог, не ограничиваются только публичным или общим, но охватывают построения, располагающиеся в диапазоне от наиболее личного до наиболее институционального, как это в философии сделал Поль Рикёр. Вместо того чтобы непосредственным образом соотносить состояние социальных наук с состоянием общества, необходимо сперва рассмотреть строение грамматик совместной жизни, которым одновременно маркируется состояние общества и состояние социологии. В том случае, когда соответствие между тремя этими составляющими оказывается слишком полным, эффект избыточности ослабляет проясняющее воздействие социологии: социологи говорят тогда на языке, столь близком к языку других членов общества, что его дополнительная ценность оказывается весьма ограниченной.
Два рода исследований на сегодняшний день способствуют росту рефлексивности исследователя по отношению к моделям, которые используются в его собственном коллективе, и оба эти направления ориентированы в плане сравнительной перспективы, независимо от того, носит ли она исторический или интернациональный характер. Но порой сопоставления недостаточно, и оно даже рискует в некоторых случаях укрепить, при помощи тяжеловесных количественных данных, категории, сомнительная универсальная пригодность которых не ставится под вопрос. Необходимо добавить к эмпирическим исследованиям вопрос о политических и моральных грамматиках — так, как это сделал Петер Вагнер[18], в первую очередь обращаясь к истории социальных наук, а также, как это можно видеть в компаративистских исследованиях, проводившихся под руководством Мишель Ламон[19] и моим, или в большом коллективном проекте, начатом Шмуэлем Эйзенштадтом[20] и направленном на исследование «множественных современностей».
5. Дисциплина, изучающая ИСКУССТВО СОСУЩЕСТВОВАТЬ
Наука совместной жизни: именно напряжением, существующим между двумя этими сведенными воедино понятиями, определяется идентичность этой дисциплины. Ее история была движима императивом научности, то есть установления порядков и закономерностей, исходя из разнообразных человеческих действий, затрагивающих политику и мораль в той же мере, что и окружающих человека существ — рукотворных или естественных. Мы отталкивались от формулировки, которая выявляет критическое напряжение, существующее в проекте, учреждающем науки об обществе, особенно сильно чувствующееся в произведениях Ханны Арендт и в недавнем времени тщательно проанализированное Пьером Мананом[21]. Если бы мы руководствовались позицией автора«Демократии в Америке», то, может быть, это напряжение и не показалось бы нам столь очевидным. Токвиль был одновременно социологом и политическим философом, рефлексирующим, но и погруженным в эмпирику, и обладал четкой сравнительной перспективой. Учреждая политическую и моральную социологию, он создал фактическую картину жизни в обществе, сосредоточиваясь на политических грамматиках, которые ею управляют, и обращая внимание на объекты, которыми оснащено американское общество в сфере искусств или производства.
Хотя социальные науки были рождены проектом, предполагающим их равнение на науки о природе, прослеженный здесь путь привел нас к тому, чтобы признать, что они имеют свой собственный предмет, который придает им особый статус по отношению к наукам о природе. Этот объект не столько человек или даже человеческий актор, которым занимаются также и другие дисциплины, сколько ухищрения, созданные человеческими существами для оснащения своей совместной жизни. Право является одним элементом этого оснащения, и несомненно — наиболее организованным. Но существует и множество других, которые соответствуют менее формализованным способам выработки рамок, регулирующих согласие или противостояние, воинственные или критические отношения, или вовлеченность меньшего масштаба, — и все они принимают участие в поддержании совместной жизни.
Объектом исследования социальных наук является скорее результат навыков, создавших подобные уловки, точно так же, как инженерные науки отличаются от наук о природе тем, что их реализм охватывает опыт человеческого актора и благо, связанное с использованием техники. По контрасту, поиск научной объективности в науках о природе предполагает такие формы реализма, в которых вынесены за скобки субъект опыта и, следовательно, блага, которые его заботят. Учитывая объект их исследований, ученые, практикующие науки об обществе, не могут занимать такую позицию. Они связаны с человеческим оснащением совместной жизни: их вмешательство не ограничивается наблюдением и моделированием, но, благодаря той систематизирующей точке зрения, к которой они стремятся, вносит неизменный вклад в выработку этих средств.
Таким образом, в заключение этого обзора нам необходимо вспомнить более широкое и более древнее значение слова «наука», содержащегося в заглавии этого доклада, науки как знания, воплотившегося в дисциплину, которая в качестве своего объекта имеет искусство действия, если опять прибегнуть к формулировке де Серто — искусство взаимодействия, постигаемое вплоть до его использования.
Перевод с французского Дмитрия Калугина