Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Сергей Александрович Ушакин (р. 1966) — докторант кафедры социокультурной антропологии Колумбийского университета. Составитель сборников статей «О муже(н)ственности» (М., 2002) и «Семейные узы: модели для сборки» (М., 2004), вышедших в «Библиотеке журнала “Неприкосновенный запас”».
В 1967 году, в январском номере журнала «Вопросы литературы», открывшегося серией текстов под рубрикой «Навстречу 50-летию Октября», была опубликована статья Юрия Лотмана, категорически озаглавленная «Литературоведение должно быть наукой». Защищая структурализм от упреков в формализме и механицизме, Лотман сослался тогда на воспоминания Поля Лафарга о Марксе, (якобы) заявившем, что «наука только тогда достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой»[1]. Политический смысл своих математических предпочтений Лотман прояснил чуть позже. В ответ на заявление Вадима Кожинова о непосредственной связи между точными методами в гуманитарных науках и тоталитаризмом Лотман заметил, что особенностью тоталитаризма как раз и являются манипуляции с истиной. «Стремления гуманитариев к точным методам», в свою очередь, отражает психологическую «усталость от набора юбилейных и неюбилейных фраз, которые преподносятся под видом науки»[2].
На фоне полемических заметок Виктора Воронкова лотмановская апологетика «точных методов» выглядит своеобразным напоминанием о том, что, в зависимости от конкретной академической и политической среды, социальные функции (консерватизм/радикализм) одних и тех же методов исследования могут иметь диаметрально противоположные значения. Именно на взаимосвязи методов и сообщества мне бы и хотелось кратко остановиться. При этом я бы хотел чуть изменить направление дискуссии, предложенной Виктором Воронковым. Суть методологической проблемы в российской социологии в частности и в общественных науках в целом, как мне кажется, не в том, чтобы выявить интерпретационные и репрезентационные пределы позитивистского подхода к исследованию общества. Скорее, трудность состоит в том, чтобы понять — почему авторская интерпретация, основанная на материале, полученном из первых рук, устойчиво остается на периферии научных методов? Иными словами, можно ли говорить о том, что само современное (периферийное) состояние «качественных методов» есть не только отражение сложившегося/сложенного господства защитников «количественных методов» в российском обществоведении, но и своеобразный симптом, призванный обозначить очередную «психологическую усталость» гуманитариев?
Не вдаваясь в детали, выделю две причины маргинальности «качественных» методов. Одна из них, на мой взгляд, связана с осознанием обществоведами теоретических основ интерпретационной деятельности, на которой во многом строится качественное исследование, то есть — с операциями саморефлексии по поводу собственной академической и методологической местоположенности. Вторая отражает коммуникативный аспект производимого знания, то есть связана с пониманием особенностей восприятия гносеологического продукта на уровне его конечного и/или промежуточного потребителя.
За последние два-три года в социологической периодике наметилась определенная попытка взглянуть пристальнее как на генеалогию практикуемых научных методов, так и на теоретические возможности дисциплины. Несмотря на различия в опыте и научных ориентациях, ревизионисты едины в том, что спецификой российской социологии является ее конкретная — прикладная — ориентация, отражающая либо политические диспозиции социологов, либо исторические традиции дисциплины. Теоретическое осмысление собственной роли исследователя в процессе изучения общества маскируется либо ссылками на сугубо эмпирический (то есть объективный, фиксирующий и т.п.) характер своей деятельности, либо мелочной «критикой» импортированной методологии[3]. С чем связана подобная ситуация?
В давней работе об афазии — то есть о нарушении «символической», выразительной функции речи — Роман Якобсон выделил тесную взаимосвязь между 1) склонностью к реалистическим описаниям в речи и 2) неспособностью занять критическую дистанцию по отношению к своей речи. Метонимическое восприятие реальности, как правило, оказывается производной от утраты того, что Якобсон называет метаязыком, то есть набором символических средств и речевых позиций, с помощью которых может быть объективирована собственная (речевая) местоположенность. Для Якобсона парадигмальным примером метонимического типа афазии стал Глеб Иванович Успенский, ярко продемонстрировавший в своей жизни и творчестве конфликт между сравнительным (метафорическим) и реалистическим (метонимическим) описанием. Успенский, страдавший афазией, четко разделял в своем самовосприятии две ипостаси — «Глеб» ассоциировался со всем хорошим, «Иванович» — со всем плохим. Наличие двух имен («Глеб Иванович») для обозначения одного и того же человека воспринималось как избыточное. Подобная символическая экономия самовосприятия воспроизводилась и на уровне текстов Успенского — обилие деталей создавало ощущение вербальной клаустрофобии. Неспособность к сравнению, то есть к использованию двух (и более) интерпретационных кодов для описания одного и того же явления («Успенский»), компенсировалась гипертрофированной тягой к навязчивому воспроизводству конкретных мелочей. Отсутствие общей картины скрывалось бесчисленным множеством картин частных[4].
Со сходной утратой сравнительной функции, на мой взгляд, связано и нынешнее состояние методологии общественных наук. Тяга к (количественному) реализму «точных методов» есть своеобразный ответ на неспособность/нежелание осознать и сформулировать систему теоретических («качественных») координат. Иными словами, маргинальность «качественных» исследований, на мой взгляд, во многом связана со сложностью задач, которые порождает этот тип исследования. Чтобы не впасть в дурную бесконечность «конкретных случаев» (case—studies), качественному исследованию всякий раз необходимо определяться с начальной точкой теоретического отсчета, позволяющей установить взаимосвязь между отдельным случаем или документом, с одной стороны, и более широкой концептуальной схемой — с другой. Что, собственно, и порождает основной методологический вопрос — каковы те теоретические схемы, модели и концептуальные аппараты, на которых способны строиться сегодня российские «качественные» исследования? Если для Лотмана «точные методы» стали своеобразной академической возможностью «не юбилеить», то в современных условиях количественный стиль диктатуры рейтинга во многом порожден отсутствием других внятных форм концептуализации социальных практик и отношений[5]. Говорить о наличии сложившихся теоретических «школ» и «традиций» в российском обществоведении, как правило, не приходится. Если не брать в расчет 4-5 научных центров (как правило, располагающихся вне системы Академии наук), феноменология, постструктурализм, теория прозы, дискурсивный анализ, психоанализ, ставшие неотъемлемой частью «качественных» исследований, вряд ли стали общедоступными формами концептуализации реальности в социологическом сообществе. В итоге в борьбе между проверенным количественным «Глебом» и сомнительным качественным «Ивановичем» естественно побеждает реализм отдельно взятой цифры[6].
Говоря иначе, проблема не в том, чтобы доказать «безумность количественного мира», верно подмеченную Виктором Воронковым. Проблема в том, чтобы понять параметры того социального пространства, в котором существование «качественных» методов было бы естественно и «оправданно». Если суть качественных исследований не в демонстрации того, как то или иное явление (не) соответствует уже сформулированной норме, но в том, чтобы с помощью нового материала расширить и спектр представлений о реально существующих практиках, и диапазон их интерпретационных возможностей, то где и как складываются (профессиональные) предпосылки подобных представлений и возможностей? В каких профессиональных изданиях оттачивают свои аргументы, допустим, понимающие социологи? Где проходят свою полевую практику, например, социологи-психоаналитики? В условиях отсутствия как системы постоянного рецензирования научных работ в периодике, так и практики публичных научных дискуссий, способствующих формированию научных стандартов, насколько реально ожидать возникновения большого массива качественных «качественных» исследований? Под стандартами, здесь, разумеется, понимаются не «бесперебойные научные технологии», но осознание внутренней логики используемых интерпретационных схем и аргументов.
С диалогическим характером качественных исследований связана и еще одна проблема — проблема коммуникационной составляющей общественных наук; иными словами — проблема адресата. Широкое распространение за рубежом исследований, ориентированных на анализ того, что Наталья Козлова называла «человеческими документами»[7], во многом стало отражением общей тенденции сближения «социальных наук» и «общества», стремлением, связанным с попыткой свести в одном (текстуальном) пространстве 1) объект исследования, 2) автора исследования и 3) читателя-потребителя конечного исследовательского продукта. Расширение аудитории с неизбежностью привело к модификации форм презентации научных исследований: литературные качества научного текста стали выступать его существенным компонентом. В этом контексте заведомая нечитабельность «количественных исследований» лишь отражает общую социальную направленность подобных общественных наук — направленность отнюдь не в сторону общества. И вопрос о власти как читателе, поднятый Виктором Воронковым, здесь, конечно, важен; но важен и другой — массовый — аспект социального и социологического знания, которым обществоведение склонно пренебрегать. Не может быть «качественных» исследований в герметичном, ориентированном только на себя сообществе, говорящем на «птичьем» языке. Свою статью о литературоведении в 1967 году Лотман завершил характерным призывом: «литературовед нового типа», по мнению семиотика, в идеале должен «совместить в себе литературоведа, лингвиста и математика»[8]. Вывод, на мой взгляд, вполне актуален и для социологов. Математикой они уже овладели. Дело — за литературоведением и лингвистикой.
[1]Лотман Юрий. Литературоведение должно быть наукой // Вопросы литературоведения. 1967. № 1. С. 93.
[2]Там же. С. 95.
[3] См., например: Бикбов Александр, Гавриленко Станислав. Российская социология: автономия под вопросом // Логос. 2002. № 5 (Часть 1), http://magazines.russ.ru/logos/2002/5/soc.html; Логос. 2003. № 2 (Часть 2), http://magazines.russ.ru/logos/2003/2/bikbov.html; Шпакова Р.П. Завтра было вчера //Социологическое обозрение. 2003. Т. 3. № 3, www.sociologica.ru/s9/09sta2.pdf.
[4]См.: Jakobson Roman, Halle Moris. Fundamentals of Language. The Hague, 1980. P. 93—94.
[5] О количественном восприятии на уровне бытовых стереотипов см. подробнее: Ушакин Cергей. Количественный стиль: потребление в условиях символического дефицита // Социологический журнал. 1999. № 3-4, http://knowledge.isras.ru/sj/sj/sj3-4-99ush.html.
[6]Подробнее о роли количественного восприятия в условиях социальной неуверенности см.: HackingIan. The Taming of Chance. Cambridge, 1990; Poovey Mary. A History of the Modern Fact: Problems of Knowledge in the Sciences of Wealth and Society. Chicago, 1998.
[7]См. подробнее: Советская модернизация в антропологическом ключе. Докладчик Н. Козлова // Социокультурная методология анализа российского общества. 1996—1998. Семинар № 6. Ред.-составитель Е. Туркатенко, http://scd.centro.ru/6.htm.
[8]Лотман Юрий. Указ соч. С. 100.