Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 3, 2004
Статья впервые опубликована на португальском языке в газете «FolhadeSãoPaolo». ї Hans Ulrich Gumbrecht.
I
Сегодня как никогда вески основания сторониться спортивных мегасобытий, особенно в Бразилии. Сооружения, где эти события происходят, как правило, не предполагают даже минимальной физической безопасности находящихся в них десятков тысяч зрителей (тем, кто видел стадион «Сан-Жануарио» клуба «Васко да Гама» до недавнего трагического инцидента*, остается только удивляться, что несчастье не произошло раньше). В Европе, в том числе в Великобритании, мирным футбольным болельщикам на трибунах грозит опасность со стороны хулиганов-вандалов. На мировой сцене профессионального спорта появляется все больше дельцов с большими деньгами (в американской валюте!), которые пытаются дергать за ниточки, зачастую руководствуясь при этом соображениями гнилого национализма. Стараясь не впасть в столь же гнилой идеализм, скажем мягко: всякий, кто делает большие деньги на спорте (а в том, чтобы делать большие деньги на спорте, в принципе нет ничего дурного), обязан платить налоги со своих доходов и активно заботиться о будущем финансовом благосостоянии спортсменов. Болельщики постарше, возможно, чувствуют, что футбол (с другими видами спорта дело явно обстоит иначе) сегодня уже не так красив, как в 1958 или в 1970 году. И вполне вероятно, что это суждение — не просто близорукость со стороны тех, кто давно перешагнул «кризис среднего возраста». Ибо разве не достиг футбол за последние годы того уровня физического совершенства, который — как бы ни был он привлекателен сам по себе — в конечном итоге наносит вред его, футбола, эстетической ценности? Это тоже, между прочим, причина высоко ценить «неспортивный» (по его собственным словам) стиль игры Ромарио.
Сегодня мы с изумлением осознаем, что хотя перечню вполне обоснованных претензий не видно конца, список причин, помогающих нам понять, почему спортивные события столь притягательны, довольно скуден, в высшей степени традиционен и — что хуже всего — не отражает удовольствия, которое мы, вне сомнения, черпаем в этих событиях. Некоторые интеллектуалы одержимы идеей о том, что спорт «символизирует» нечто отличное от того, чем является на самом деле (что превращает его в род занятий, требующих интерпретации). Вряд ли, например, хоть одна из бесчисленных книг о бейсболе, опубликованных в США, удержалась от заявления о том, что эта игра отражает и прославляет память о (сравнительно) идиллическом прошлом нации. Всякий раз, ударяясь в интеллектуальные рассуждения, футбольные критики не упускают случая поискать следы национального самосознания в тех разнообразных способах, какими интерпретируют эту игру команды в разных странах. Конкретные выводы при применении такого подхода весьма сомнительны (допустим, он хорошо вяжется с имиджем бразильцев, но разве итальянцы и вправду так скупы и хладнокровны, как лучшие их футбольные команды?), а главный его недостаток состоит в том, что этот подход не объясняет, почему столько миллионов людей хотят ежедневно смотреть футбол. Уж точно не потому, что жаждут расшифровать аллегории национальных или региональных концепций самосознания. Следующим в ряду аргументов (впрочем, довольно слабых), объясняющих притягательность этой игры, стоит трюизм популярной психологии: «неудачникам в жизни» нравится отождествлять себя с «победителями в футболе». Так-то оно так; но как же тогда быть с теми командами, чьи болельщики становятся тем преданнее, чем меньше чемпионатов выигрывают их любимые команды (как пресловутые«Бостон Ред Сокс» в бейсболе, а раньше, в течение долгих лет — «Коринтианс» в бразильском футболе)? И как быть с тем фактом, что фанаты всегда прекрасно знают (и в этом они единодушны с фанатами команды-противницы), была ли игра отвратительна, прекрасна или просто неплоха — независимо от победы или поражения их собственных цветов?
II
Подумать над вопросом, почему мы любим спорт, развить полноценную эстетику спорта — серьезный вызов нам, интеллектуалам. Во-первых, потому, что мы действительно не знаем ответа; во-вторых, потому, что спорт — это, вероятно, единственное масштабное современное явление, по отношению к которому наш аналитический инструментарий до такой степени неэффективен. И, наконец, главное, что я хочу сказать: чтобы воздать должное спорту, вовсе не нужна серьезная философская «эстетика спорта». Если, несмотря на все недавние скандалы, миллиарды людей продолжают смотреть футбол, значит, спорт совершенно не нуждается в академической ауре. Потребность в ней лежит за его пределами. Всерьез воспринимая спорт как эстетический феномен, мы, интеллектуалы, осознаем, насколько устарели наши представления о социальных аспектах прекрасного. Да, все эти явления высокой культуры, постмодернистские известия о «кончине» которых оказались преждевременными, все эти официально признанные прекрасными вещи, такие, как книги, опера, живопись, балет, — они все еще живы. Однако можно уверенно утверждать, что в современной культуре нет другого явления, кроме спорта, которое приносило бы стольким людям радость красоты. Если мы не можем это признать, то лишь потому, что нам чрезвычайно трудно разделить наслаждение красотой и ритуалы «высокой культуры».
Но где найти отправную точку для более серьезного рассмотрения спорта? Если иметь в виду классическое определение понятия «эстетика», то такая отправная точка лежит в несомненной способности фанатов определять, была ли игра красива или уродлива — вне зависимости от ее исхода. Это — точка согласия для всех, кто наслаждается игрой, даже если они неспособны объяснить, какими понятиями или критериями они при этом руководствуются. Каким бы простым ни казалось это определение, оно точно соответствует ответу Иммануила Канта на вопрос о специфических особенностях эстетических суждений. По Канту, особенность эстетического суждения заключается в способности производить согласие на основе суждения, которому неведомы его собственные критерии и понятия, — что приводит нас к другому знаменитому изречению из третьей «Критики» Канта (его «Эстетики»). Это описание наслаждения, получаемого от красоты, как «бескорыстного удовольствия». «Бескорыстное» в этом контексте означает, что в практических повседневных ситуациях у нас нет причин (оснований, «корысти») находить «прекрасное» или «уродливое» в вещах, от которых мы получаем эстетическое наслаждение или, напротив, испытываем к ним отвращение. Если они нас привлекают, то не потому, что идут на пользу, скажем, нашему благополучию или здоровью. Именно на это указывает Кант, называя эстетическое удовольствие «бескорыстным», и именно это имеют в виду более поздние критики и философы, говоря об «автономности» или «изолированности» Искусства.
Если говорить о спорте как об одной из разновидностей эстетического опыта, то эта «автономность» или «изолированность» заметна в архитектуре стадионов. Стадионы обычно повернуты к современному миру задними, уродливыми фасадами, а внутреннее пространство, обрамляемое ими, образует сферу, отделенную от наших повседневных забот; сферу, которая уже в силу этой своей отдельности стимулирует желание. Об этом редко задумываются, но вот что поразительно: стадионы часто расположены в центре города, то есть чрезвычайно ценная — чрезвычайно желанная — недвижимость не используется в практических целях в нормальные рабочие дни и часы. И поскольку эти автономные места недосягаемы для наших повседневных забот и мотиваций, взаимодействия, заполняющие их, не могут не иметь характера игры. Это значит, помимо прочего, что в ходе этих взаимодействий несуществующие повседневные мотивации заменяются определенными наборами правил. Иногда эти правила складываются по мере того, как игроки участвуют во взаимодействиях, иногда — и именно так всегда обстоит дело в спорте — они устанавливаются заранее. Но, так или иначе, эти правила и структурируют состязания спортсменов, и исподволь обусловливают реакцию зрителей на эти состязания.
III
Но почему спортсмены так любят соревноваться, а мы, зрители, так любим за этим наблюдать? Игра по определенным правилам не обязательно доставляет удовольствие; то же относится и к физическим усилиям, затрачиваемым спортсменами, и к степени концентрации, ожидаемой от зрителей. Иными словами, определение эстетического опыта через понятия «автономность» и «игра» не объясняет, почему спорт как эстетический опыт доставляет удовольствие.
Я однажды услышал, как спортсмен мирового уровня, калифорниец Пабло Моралес, завоевавший золотые медали по плаванию на двух Олимпиадах, описал настроение, объединяющее спортсменов и зрителей, поразительной формулой — формулой, которую я нахожу более сложной и более адекватной, чем любая известная мне теория. «Заниматься спортом и смотреть спортивные соревнования, — сказал Моралес, — это значит полностью уйти в сосредоточенное напряжение». «Полностью уйти» в этом высказывании относится как раз к «изолированности» события. Как мы уже говорили, событие, которое мы наблюдаем, поглощает наше внимание до такой степени, что в итоге всякое восприятие окружающей повседневности берется в скобки. «Напряжение» указывает на состояние сверхчувствительности, которое одновременно охватывает и тела, и дух как спортсменов, так и зрителей. Напряженное ожидание того, что будет происходить с нашими телами и телами других, столь сильно, что все происходящее вызывает очень сильные реакции (а иногда и опасные — когда в состоянии сверхчувствительности толпы зрителей, а то и сами спортсмены, теряют контроль над собой).
И, наконец, это особое напряжение, объединяющее спортсменов и зрителей, «сосредоточенное» — это означает, что оно относится далеко не ко всему происходящему. На каких же именно событиях сосредоточены спортсмены и болельщики? Какие события соответствуют их ожиданиям? Чего они ждут? А ждут они Явления — то есть внезапного и мимолетного появления чего-то, что (по крайней мере в самый миг своего появления) имеет сущность и форму. Но вдобавок Явление означает «появление-как-событие». То, что появляется «как событие», порою изумляет — например, удачнейший маневр вратаря, такой, какого вы не видели за всю свою жизнь. Но чтобы появление стало событием, на самом деле достаточно, чтобы оно создавало разрыв, — потому что даже если появление не было неожиданностью, оно все равно изменяет окружающую действительность: вот, оно появляется, а за миг до этого его «не было». Мы знаем, что в определенный момент времени команды выйдут на поле — но каким бы ожидаемым и предсказуемым ни было их появление, оно все равно вызывает величайшее волнение. Напряжение спортсменов и болельщиков фокусируется именно на Явлении, которое в каждом случае есть не что иное, как особые отношения между веществом, с одной стороны (и это вещество — всегда тело или несколько тел), и формой — с другой.
Я полагаю, мы можем выделить в спорте три основных типа таких отношений между веществом и формой. Есть виды спорта (наименее мною любимые), в которых судьи оценивают явно выраженную эстетическую ценность представления: это, например, гимнастика, фигурное катание, синхронное плавание, выездка лошадей. В этих случаях заранее предопределен некий репертуар форм и напряжение, предчувствие события, Явление создаются за счет способности (или неспособности) тела заполнить форму. Вопрос, таким образом, в том, сможет ли тело-как-вещество приспособиться к заданной форме. Это отчасти подобно вопросу, сумеет ли тот или иной оперный певец в один прекрасный вечер исполнить арию, которую мы давно знаем. В легкой атлетике дело обстоит совсем иначе. Во-первых, красота здесь — всего лишь побочный продукт: победа и поражение зависят от достигнутого результата, поддающегося измерению. И все же мы способны определить различие между более и менее красивым бегом, между более и менее элегантным броском диска. Так происходит потому, что эти выступления (метание диска, прыжок в длину, бег на 400 метров с препятствиями) предполагают определенную последовательность телодвижений — и с эстетической точки зрения мы ценим в них впечатление от того, как эти разные движения складываются в единое сложное целое, воспринимаемое нами как форма, — либо впечатление от того, как повторяющиеся движения (например, бегуна) создают особый ритм. Ибо ритм — тот единственный вид формы, который подчиняет себе вещи в движении.
Командные виды спорта производят еще более сложный тип Явления. Могут ли тела соответствовать требованиям некоей формы — тут это не вопрос, потому что заранее заданных требований нет. Чего мы ждем, например, на футбольном стадионе — так это того, что команда, завладевшая мячом, создаст форму красивой игры. Эта форма, если она возникает, всегда событие — потому что мы никогда не можем быть уверены, что это произойдет, и потому что возникновению этой формы всегда угрожает защита команды-соперницы. Но красивая игра — это событие еще и в том смысле, что она уникальна: большинство болельщиков никогда раньше не видело именно такого события, и во многих случаях это действительно происходит впервые. К тому же форма красивой игры эфемерна: она в буквальном смысле мгновенно исчезает и больше никогда не повторится в прежнем виде (даже фотография бессильна ее зафиксировать). Наконец, это воплощенная форма, форма, занимающая пространство, форма, с которой могут соотносить себя тела болельщиков на стадионе. Явление как возникновение неизвестной ранее формы — это, я убежден, высшая степень удовольствия, которое мы испытываем как болельщики. Каждому болельщику знаком восторг, переполняющий нас, когда команда проводит блестящую комбинацию. Этот восторг — духовная радость, помноженная на физическое наслаждение, — словно глубокий вздох или счастливый смех. Это восторг, который невозможно остановить и удержать. Наконец, это восторг, отличный от того облегчения, которое мы испытываем, когда любимая команда забивает гол. В момент гола мир нравится нам таким, каков он есть, — а красивая игра расширяет наши представления о возможном и невозможном.
IV
Упоминание об этом специфическом чувстве восторга — хорошее окончание для статьи, написанной во славу красоты спорта. Конечно, напоследок можно было бы просто еще раз выразить глубокое сожаление по поводу эксцессов, случающихся на стадионах и связанных с буйством фанатов, — эксцессов, которые портят нам удовольствие от этих чудесных Явлений. Но на самом деле все гораздо сложнее. Спорт и насилие — по меньшей мере, командные виды спорта и насилие — внутренне неразрывно связаны между собой, и, следовательно, невозможно аккуратно отделить красоту спортивных игр от насилия, неотъемлемо им присущего. Но что же такое насилие? Насилие — это проявление силы. А что такое сила? Сила — это потенциальная способность занимать или блокировать пространство телом. Это определение остается верным, сколь бы ни было склонно современное общество скрывать физическую основу силы. Не существует формы силы, которая не была бы в конечном итоге основана на физическом превосходстве. В спорте, однако, силовые отношения нисколько не завуалированы. Занимать или блокировать пространство телом — именно в этом состоит суть командных видов спорта, и в этих видах спорта силовые отношения превращаются в насилие, в демонстрацию силы, как только тела, занимающие пространство, и тела, блокирующие пространство, вступают в реальный физический контакт.
Именно здесь мы и видим суть расхождения между двумя разными типами командных видов спорта. С одной стороны, существуют так называемые «контактные виды спорта» — например, регби, американский футбол, хоккей, — то есть игры, где силовые приемы допускаются и даже поощряются (хотя при этом предусмотрены разнообразные способы защиты здоровья игроков). С другой стороны, есть такие игры, как футбол и баскетбол, где стараются свести насилие к минимуму — хотя основная идея и принцип этих игр не могут не провоцировать насилие. Теоретически баскетбол — это игра без физического контакта, и футбол должен как минимум исключать насилие всякого рода, — но опытные баскетболисты и футболисты скажут вам, что ушибов и синяков у них отнюдь не меньше, чем в тех командных видах спорта, где насилие официально допускается. Посему различие между этими двумя типами командных игр основано не на присутствии или отсутствии насилия. Скорее, это различие заключается в способе подачи этого насилия. Американский футбол, регби, хоккей — это жесткие, суровые события, окрашенные в псевдотрагические тона, ибо они допускают то, чего мы (по крайней мере, в определенном умонастроении) боимся больше всего: яростное соприкосновение тел. Тайный (а впрочем, не такой уж и тайный) герой американского футбола — игрок защиты; а тип игры, который обожают самые опытные и искушенные болельщики, — это так называемый «clean hit» — удар, когда защитник применяет силовой прием к нападающему в нужном месте, в нужный момент, с максимальной силой и с немедленным, зачастую переломным для игры эффектом. Этот удар придает насилию форму за счет максимума силового воздействия в минимум времени. В этом смысле он напоминает нокаут в боксе или смертоносную эстокаду великого матадора. «Clean hit» — публичное прославление насилия и боли, но в то же время полная противоположность некрасивой игры, когда игрок хватает соперника за майку и замедляет его движение, но так и не может его остановить.
Мой личный футбольный герой всех времен — Мане Гарринча. В его игре не было ничего сурового, и велик соблазн сказать, что эффекты его игры на поле были не «трагичными», а, скорее, «комичными», а то и «циничными». Однако когда Гарринча с его великолепным дриблингом прорывался через защиту противника, в этом было место и насилию — потенциальному насилию со стороны соперников (я называю это насилие «потенциальным», потому что защитникам никогда не удавалось остановить Гарринчу). Мане придавал форму этой угрозе насилия, виртуозно провоцируя ее и молниеносно отводя в сторону, в пустое пространство — болельщикам оставалось лишь посмеяться над бесплодными усилиями противника. Но эта «бестелесная», «ненасильственная» игра звезды футбола может быть прочувствована только на фоне насилия, которое она провоцирует, — она состоит в том, чтобы избежать насилия и тем самым придать насилию форму. И совершенно бессмысленным оказывается нарочитое противопоставление «хороших», «чистых» командных видов спорта, допускающих телесный контакт, и «плохих» контактных, правила которых позволяют игрокам подвергать друг друга насилию. Не удивительно, однако, что это наивное разграничение пришлось по сердцу политкорректным американским родителям, которые обязывают своих детей играть в футбол, — они просто не чувствуют, что в футболе насилие проявляется куда более тонкими способами. Всякий мощный удар в баскетболе — как акт публичного унижения, сопровождающий проникновение в пространство противника, — ясно показывает, что санкционированный телесный контакт скорее усугубляет насилие в игре, нежели позволяет его избежать.
V
Могут ли насилие и красота идти рука об руку? Наш тезис о том, что прелесть командных видов спорта вызвана появлением форм, которые, в конечном итоге, являются формами насилия, — разве он, этот тезис, не противоречит тому, что спортивное зрелище способно доставлять эстетическое удовольствие? Наши сомнения на этот счет обусловлены двумя ассоциациями — и, на мой взгляд, вдвойне необоснованны. Первая ассоциация связывает красоту с моралью — и ведет к выводу, что насилие неизбежно наносит ущерб опыту восприятия красоты. На это следует возразить, что эстетический опыт «нейтрален» по отношению к моральным ценностям. Если «положительный» с точки зрения морали герой еще и красив, это, безусловно, доставляет нам удовольствие, но и привлекательность красавцев-злодеев всем хорошо знакома. Вторая ассоциация приравнивает насилие к злу. И хотя оспаривать это равенство — занятие нетривиальное, мы, пожалуй, довольно далеки от картезианского мира, в котором значение имеет только дух, — слишком далеки, чтобы задаваться вопросом о существовании ситуаций, в которых насилие было бы по крайней мере наименьшим злом.
Каковы бы ни были ответы на эти вопросы, посредством размышлений об очаровании спорта мы усложнили, причем существенно, подразумеваемое определение «эстетического опыта». Начали мы с кантовских описаний эстетического суждения как суждения без жестких понятий и критериев, а эстетического удовольствия — как «удовольствия бескорыстного». Однако попытка определить, на чем именно мы сосредоточиваемся в моменты эстетического удовольствия, приближает нас скорее к определению Мартина Хайдеггера (который, между прочим, по-настоящему любил смотреть футбол). «…Искусство, — пишет Хайдеггер, — есть становление и совершение истины. Так истина возникает, значит, из ничего? Да, на самом деле из ничего, если только “ничто” разуметь как простое “нет” и если сущее, которого “нет”, представлять как самое обычное, наличествующее сущее…»* Если не слишком увлекаться толкованиями, то очевидно, что Хайдеггер воспринимает Искусство как «событийность» («становление и совершение»); очевидно также, что он воспринимает происходящее в Искусстве — «истину» — как нечто не только духовное («как самое обычное, наличествующее сущее»). Нет никаких сомнений, что хайдеггеровское определение Искусства очень близко к теории «Явления». Из чего я заключаю, что наслаждение спортивным зрелищем как вариант эстетического опыта не столь уж эксцентрично.
Перевод с английского Евгении Канищевой