Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2004
Антон Николаевич Олейник (р. 1970) — социолог, сотрудник Института международных экономических и политических исследований Российской академии наук.
Парламентские выборы в Испании и президентские выборы в России пришлись на один и тот же день: воскресенье 14 марта 2004 года. Контекст, предшествовавший выборам в этих двух странах, оказался во многом сходным. Тем интереснее попытки объяснить совершенно разные результаты выборов: в Испании, вопреки всем прогнозам, убедительную победу одержала оппозиционная Социалистическая партия, тогда как в России не произошло никаких, даже малейших, сюрпризов. Действующего президента поддержали более 70% участников голосования.
Сначала о сходстве. Испания, как и Россия, переживает в последние годы экономический рост. Его темпы стабильно превышают средние по Европейскому союзу, что даже дало повод для требований о включении Испании в «большую восьмерку» («G-8»)[1]. Накануне парламентских выборов журнал «Time» посвятил специальный выпуск описанию «испанского чуда», рассматривая эту страну в качестве примера для подражания в следовании либеральным рецептам в области экономики. Прогноз экспертов журнала относительно исхода выборов был однозначен: оппозиционная партия не имеет шансов, а ее лидер начисто лишен «инстинкта убийцы», так необходимого для успешной политической карьеры.
Испания стремится играть все более заметную роль и в международных отношениях. Она пытается оспорить неформальное, но закрепленное в традициях и привычках лидерство Германии и Франции в рамках Европейского союза. Европейская конституция до сих пор остается не принятой во многом из-за критической позиции в отношении ее, занятой Испанией. Росту притязаний на международной арене способствовала активная и однозначная поддержка Испанией военной интервенции в Ираке: эта страна стала одной из трех, наряду с США и Великобританией, участниц военной коалиции. Причем это решение было принято тогдашним испанским лидером, Хосе Мария Аснаром, вопреки тому, что 95% испанцев выступали против военного решения иракского конфликта. По интенсивности антивоенных настроений Испания прочно удерживает первенство среди всех западноевропейских стран.
Жесткость и последовательность в принятии решений, напрямую противоречащих предпочтениям избирателей, стали, по мнению некоторых, лишним доказательством всеобщего движения к «виртуальной демократии». В эпоху виртуальной демократии власти получают невиданную ранее, в эпоху «обычной» демократии, автономию по отношению к гражданам. Обеспечение экономической стабильности и активное использование средств массовой информации для создания благоприятного имиджа и манипулирования общественным сознанием — вот два ключевых элемента, позволяющих власти с уверенностью смотреть на любые электоральные испытания. Такова новая интерпретация лозунга «Хлеба и зрелищ», известного со времен Древнего Рима, причем новации касаются лишь того, что именно понимается под «хлебом» и «зрелищами». Если Владимир Ленин был озабочен прежде всего получением контроля над почтой и телеграфом, то в условиях виртуальной демократии победа достается тем, в чьих руках находятся ключевые электронные СМИ.
Под демократией обычно понимается совокупность трех элементов: верховенства закона (отсутствия властного произвола со стороны тех, кто контролирует государственный аппарат), гражданского общества (независимых от государства объединений граждан, позволяющих им отстоять свои интересы) и свободных выборов[2]. «Снижение планки», то есть отказ от одного или двух вышеназванных компонент, на первый взгляд позволяет использовать прилагательное «демократическая» для описания политической системы. Так, «реалистической» демократией называется «система управления, подотчетная широким массам населения через процедуру свободных конкурентных выборов»[3]. Однако, как представляется, именно согласие с «усеченным» пониманием демократии и является первым шагом к приобретению ею виртуального характера.
Отсутствие или крайняя слабость институтов гражданского общества делают граждан, избирателей, чрезвычайно зависимыми от внешних воздействий. Продолжая экономические аналогии (считается, что определение «реалистическая» демократии впервые дал экономист Йозеф Шумпетер), заметим, что отсутствие гражданского общества равнозначно «конкуренции» граждан, которым противостоит монополия — консолидированный бюрократический аппарат. А односторонняя монополия заведомо менее эффективна, чем двухсторонняя. «Свободные индивиды, способные к принятию относительно рациональных решений, существуют лишь в рамках гражданских объединений, ибо только здесь люди находят физическую и моральную поддержку, необходимую для противостояния давлению со стороны властей, демагогов и СМИ»[4]. В общем, гражданское общество — это своеобразный «профсоюз» граждан, позволяющий предотвратить присвоение их наемными работниками, бюрократами, функций работодателей.
Принцип верховенства закона является еще одним ограничителем степеней свободы лиц, наделенных избирателями властью. Например, при его соблюдении все кандидаты на выборах действительно помещены в равные условия: имеют равные возможности для пополнения избирательных фондов, равный доступ к эфирному времени на телевидении и радио и так далее. Если же принцип верховенства закона (в данном случае — избирательного) не соблюдается, то появляется возможность использования «административного ресурса» теми, кто уже наделен властью. Свободные выборы превращаются в кампанию по переизбранию уже занимающих офисы лиц. Добиться же соблюдения принципа верховенства закона в одиночку чрезвычайно трудно: вряд ли гражданин Иванов из поселка Красный Кут Саратовской области располагает денежными средствами и временем, необходимыми для контроля над избирательным процессом и, в случае необходимости, для судебных разбирательств. Без объединений граждан не обойтись и здесь.
«Реалистическая» демократия, сводящаяся к периодическому проведению формальных выборов, лишена «встроенных» ограничений на использование властных полномочий в корыстных, узкогрупповых или личных, целях. «Реалистическая» демократия в реальности не существует, несмотря на сходство данного высказывания с каламбуром. Она лишь формальна или, иными словами, виртуальна.
Последний термин особенно уместен, учитывая роль электронных СМИ в воспроизводстве сложившихся властных отношений. Атомизированный избиратель, проводящий вечера напролет перед телевизором, являет собой чрезвычайно удобный объект для манипулирования. Зачем подтасовывать результаты голосования или лишать регистрации неугодных кандидатов (хотя и это не исключается, но имеет больше шансов привести к ненужным скандалам и разбирательствам)? Символическое насилие, или навязывание другим ценностей, мнений и стереотипов поведения, осуществляемое на основе контроля над СМИ, безопаснее и эффективнее насилия в любой другой форме. «Символическое насилие представляет собой форму социального насилия в момент… перехода от навязывания в явных и грубых формах к более тонким техникам навязывания»[5].
Стремление лиц, наделенных властью, к использованию электронных СМИ для ее воспроизводства, попадает на благодатную в экономическом смысле почву. Во-первых, выдачей лицензий на право вещать ввиду ограниченного количества частот обычно занимаются государственные органы, лишенные в своем выборе сколько-нибудь объективных ориентиров[6]. Конечно, использовать административный ресурс для влияния на решения административного органа «сам бог велел». Во-вторых, продукция электронных СМИ имеет много общего с характеристиками общественного блага: круг зрителей/слушателей потенциально не ограничен, а исключить лиц, отказывающихся платить за потребляемую продукцию, весьма затруднительно. Поэтому столь распространены налоги, взимаемые государством в пользу теле- и радиокомпаний (в России они включены в счета оплаты коммунальных услуг), а также субсидирование из бюджета. Неудивительно, что обратной стороной такого финансирования оказывается зависимость электронных СМИ от государственных органов в выборе программной политики[7].
В результате происходит стирание границ между СМИ и политикой и, как следствие, замещение бюрократическими «правилами игры» тех, на основе которых возможна свободная и автономная журналистика. Иными словами, символическое насилие среди прочего заключается в том, что общественное мнение[8] искажается административным воздействием. Исчезновение границ между СМИ и политикой чревато и еще одной опасностью. Люди и события, получившие известность вне всякой связи с политикой, могут приобретать в этих условиях политическое значение — именно благодаря своей известности и общественному признанию. Пример с Рональдом Рейганом, актером и ведущим на радио, ставшим сначала губернатором Калифорнии, а затем и президентом США, широко известен. Случай Арнольда Шварценеггера, нынешнего губернатора Калифорнии, еще более показателен: перед избранием его известность как актера была несопоставимо большей, чем опыт политика. Избрание в апреле 2004 года Михаила Евдокимова, известного по телевизионным передачам «Аншлаг» эстрадного артиста и совершенно неизвестного политика, губернатором Алтайского края стало первым российским примером (если не считать избрания на значительно менее важные посты Иосифа Кобзона, Андрея Разина[9] и ряда других деятелей эстрады) конвертирования известности в политический ресурс[10].
Как видно из предложенной аргументации и приведенных примеров, тенденции к становлению виртуальной демократии существуют как в странах Запада, так и в постсоветских странах, в частности — в России. Движение по направлению к виртуальной демократии в ряде западных стран нередко использовалось в качестве оправдания для укрепления авторитаризма в России. Дескать, совершенной демократии сегодня нет нигде, и «либерально-авторитарный» режим Владимира Путина, допускающий сохранение видимости свободных выборов, на этом фоне не так уж и плох. Правы ли «прагматики», призывающие россиян не питать особых иллюзий в отношении способности рядовых граждан повлиять на политиков и смириться с ролью пассивного объекта воздействия (выражаясь ставшим сегодня модным языком, «объекта политических импульсов») последних?
В последние десятилетия наблюдается своеобразная «негативная конвергенция» стран Запада и бывших стран советского блока. Происходит «объединение наиболее острых проблем, существующих в обеих системах, в результате которого априорно эффективные экономические процессы, институты и механизмы регулирования могут приводить к удручающим результатам, а априорно ошибочные процессы, институты и регулирование, наоборот, обеспечивать неожиданно позитивные результаты»[11]. В качестве примера обычно указывают на рост авторитаризма во внутрикорпоративном менеджменте на Западе или на приобретение западной банковской системой менее прозрачного характера в результате сотрудничества с банками на постсоветском пространстве, что облегчает «отмывание капиталов» и перевод денег в оффшоры. Виртуальная демократия вполне вписывается в этот ряд наименее привлекательных характеристик обеих систем, определяющих лицо нового, глобального и универсального миропорядка.
Начнем с описания движущих сил виртуальной демократии в США. В наибольшей мере коррозия коснулась такого элемента демократической системы, как гражданское общество. В основе гражданского общества лежит способность граждан к автономному и эффективному взаимодействию, часто называемая «социальным капиталом». Количественным выражением социального капитала является уровень доверия к лично незнакомым людям, людям вообще. Без доверия к лично незнакомым людям невозможна кооперация с ними в рамках ассоциаций, объединений, крупных организаций. «Доверие особенно важно в случае кооперации с незнакомыми людьми, теми, кто редко сталкивается между собой в повседневной жизни. В случае кооперации часто встречающихся и взаимодействующих людей, например членов семьи или друзей, опорой для нее служат репутация и богатые возможности для санкций в будущем, позволяющие сотрудничать даже не доверяющим друг другу людям»[12]. Если в 1960 году примерно 58% американцев считало, что людям в целом можно доверять, то к 1993 году число доверяющих сократилось более чем в полтора раза, до 37%[13]. Среди основных причин столь радикального снижения называется рост занятости женщин, негативно сказавшийся на их участии в общественной жизни, увеличение географической мобильности населения и демографические сдвиги (участившиеся разводы, сокращение количества детей). Однако особый интерес вызывает отрицательная корреляция между временем, проведенным перед телевизором, и интенсивностью социальных взаимодействий. «Телевидение сделало наши социальные общности, communities (или, точнее, то, что мы по прежнему опыту называем социальными общностями), широкими, но поверхностными»[14]. Иными словами, связи, обеспечиваемые телевидением — подчиняющиеся законам общественного мнения, — заменили собой собственно политические связи между гражданами. Создаваемые СМИ образы, не встречая сопротивления со стороны «разъедаемого» ими гражданского общества, превращаются в серьезный политический фактор, способствующий воспроизводству сложившихся властных отношений.
Для описания ситуации в США лучше всего подходит метафора «проживания» богатства, в данном случае — социального капитала, доставшегося в наследство от предыдущих поколений американцев, боровшихся за независимость этой страны, выступавших за отмену рабства и принимавших конституцию, признанную образцом для демократических стран. «Сегодня США представляют собой противоречивую картину общества, проживающего накопленные ранее запасы социального капитала, который делает возможным богатую и динамичную ассоциативную жизнь. В то же время в обществе растут проявления недоверия и асоциального индивидуализма, обусловливающих изоляцию и атомизацию граждан»[15].
Картина постсоветской России в некотором смысле является зеркальным отражением американской демократии, если, конечно, допустить, что виртуальные структуры вообще могут иметь отражение. Уровень доверия к лично незнакомым людям на протяжении 1990-х годов колебался здесь в пределах 30-35%, не показывая тенденций к какому-либо росту[16]. Однако если в США существовали «запасы» социального капитала, которые сегодня «проедаются», то в советский и дореволюционный период истории России исключались автономные социальные действия и, следовательно, накопление социального капитала. «Проживать» в этой стране просто нечего из-за отсутствия традиций гражданского участия, дающих жизнь гражданскому обществу. Отсутствие традиций гражданского участия изначально ограничил демократические реформы лишь их формальной стороной, то есть введением процедуры свободных выборов по западным образцам[17]. Тем самым были созданы серьезные предпосылки для придания демократии преимущественно виртуального характера.
Различия между «проживанием» демократических традиций и их заведомым отсутствием говорят о необходимости внесения серьезных уточнений в рассуждения об универсализации виртуальной демократии. Разница между двумя случаями сохраняется, именно ее как раз и высветили неожиданные результаты выборов в Испании. Наряду с элементами виртуальной демократии, как оказалось, в этой стране сохранились и элементы реальной. Общество оказалось способным принимать решения, идущие вразрез с официальной точной зрения о практически предрешенном характере победы возглавляемой Аснаром Народной партии. Общество оказалось способным напомнить о своих, отнюдь не виртуальных протестах против войны в Ираке.
Как в России, так и в Испании накануне выборов состоялись крупные террористические акты. Крупнейший в истории взрыв в московском метро (вопрос о точном числе жертв в условиях виртуальной демократии по-русски как-то сразу отпал сам собой) — и крупнейшая в истории Испании серия взрывов в пригородных поездах. Имена и точное количество жертв во втором случае сразу же стали достоянием гласности. Но не только это отличает две сходные на первый взгляд политические системы. Взрывы в Мадриде привели к крупнейшей мобилизации населения (на улицы вышли сотни тысяч людей) — в Москве даже люди, находившиеся во взорванном поезде, сначала продолжили свой путь в офисы, а только потом, в индивидуальном порядке, начали осмысливать произошедшее и обращаться к психологам.
Заслуживает внимания и аспект, связанный с соблюдением принципа верховенства закона. Социальный капитал накапливался не только в форме традиций гражданского участия, он «материализуется» в законах, принятых в результате такого участия. Даже отмирая, институты гражданского общества оставляют после себя «скелет» законов, нацеленных на защиту интересов рядовых граждан и ограничение воспроизводства власти тех групп, которые контролируют государственный аппарат. Сам закон, если он принят в результате демократической в полном смысле этого слова процедуры, становится ограничителем тенденций к укреплению виртуальной демократии. Так, в 2003 году в США были отклонены поправки к законодательству, ослабляющие ограничения на концентрацию контроля над электронными СМИ. Федеральная Комиссия по коммуникациям (FederalCommunicationsCommission), возникшая в 1934 году, то есть задолго до начала сокращения запасов социального капитала в США, призвана, среди прочего, препятствовать концентрации контроля над телеканалами, в том числе и региональными, — через их включение в сети[18]. Концентрация контроля, как предполагается, негативно сказывается на плюрализме представляемых точек зрения и способствует искажению общественного мнения административным воздействием. Специально отметим, что поправки, ослабляющие контроль, лоббировались непосредственно председателем Комиссии Майклом Пауэллом, сыном государственного секретаря США Колина Пауэлла, но парламентарии тем не менее решили сохранить верность духу существующих законодательных актов.
Серия террористических актов в Испании пусть временно, но избавила общество в этой стране от «шелухи» виртуальной демократии. Без сохранения гражданского общества и соблюдения принципов верховенства закона подобное «очищение» было бы просто невозможным. Основным результатом осмысления произошедшего массовым сознанием стало укрепление уверенности в том, что насилие порождает лишь насилие (ответственность за произошедшее взяла на себя Аль-Каида). Воспроизведем слова нового испанского премьера Хосе Луиса Родригеса Сапатеро, объясняющие принятое новым правительством решение об отзыве испанских войск из Ирака: «Война была катастрофой, оккупация является катастрофой, и это только порождает насилие».
Демократию нельзя «экспортировать» (именно под таким лозунгом действовало прежнее испанское правительство), тем более ее нельзя экспортировать насильственным образом, опираясь на военную интервенцию. В лучшем случае это приводит к становлению виртуальной демократии, а в худшем — к отторжению самой идеи демократии и росту террора как реакции на попытки «сделать людей счастливыми насильно». Развитие событий в Ираке после формального завершения военной операции и разрушения диктатуры Саддама Хусейна — лучшее тому подтверждение.
Налицо следующий парадокс. Укрепление элементов виртуальной демократии в странах Запада делает возможным подчинение государственной политики интересам воспроизводства властных элит. Это, в свою очередь, связано с риском навязывания опять-таки виртуальной демократии странам, в которых традиции гражданского участия слабы или вообще отсутствуют, а принцип верховенства закона не соблюдается. Ведь внешняя экспансия всегда шла рука об руку с укреплением власти (вспомним определение войны Карла фон Клаузевица, согласно которому она есть «продолжение политики другими средствами»). Чем в большей мере навязывание виртуальной демократии опирается на насилие, тем сильнее угроза террора как ответа на него. Поэтому отказ от виртуальной демократии в пользу полной в самих странах Запада необходим, прежде всего, для борьбы с волной террора, косвенно инициированной ими самими. Демократия в Испании оказалась достаточно сильной, чтобы пойти по этому пути. Есть надежда, что и американская демократия осенью 2004 года сможет отбросить виртуальную «шелуху».
В России же ситуация сложнее. Под «шелухой» здесь ничего нет, и демократическое строительство следовало бы начинать с нуля. В этой стране последние теракты лишь усилили виртуальный характер демократических институтов. Регион, в котором зафиксирован один из самых высоких уровней явки на выборах президента (более 90%) и один из самых высоких процентов голосов, поданных за действующего президента, — Чечня. Та самая Чечня, где четыре года назад была пролита первая кровь на алтарь победы в президентских выборах, прошлых и сегодняшних.
Человеческая жизнь — осознание именно этой ценности может и должно стать первым шагом к осознанию ценностей демократии. Кому, как не самим людям, заявлять о высшей ценности своего права на жизнь? Когда даже бесконечная череда террористических актов не способна заставить россиян задуматься об этом, урок испанского так и останется не выученным. Видимо, этот урок просто некому усвоить. Общества, имеющего свое, отличное от навязываемого властями, мнение, в России так и не возникло. Оно так и осталось виртуальным. Только вот жертвы новых актов террора по-прежнему будут ужасны в своей грубой материальности.
Видимо, Россия настолько богата, что может продолжать платить эту цену за свои виртуальные иллюзии. И стоит ли после этого говорить о необходимости догнать и перегнать Испанию и Португалию? Пусть лучше они попробуют позволить себе хотя бы частицу российской роскоши!