Опубликовано в журнале Неприкосновенный запас, номер 2, 2004
Ольга Юрьевна Гурова (р. 1977) - социолог, аспирантка Европейского университета в Санкт-Петербурге.
Концепция «культурной биографии» вещей
До последнего времени история вещей анализировалась в контексте социологии социальных процессов и связывалась с идеей модернизации общества. Такой подход обоснован, поскольку история вещей по сути представляет собой социальный процесс. Однако я предлагаю взглянуть на предмет из другой перспективы, а именно с точки зрения социологии повседневных практик.
Идея «культурной биографии» вещей была впервые сформулирована в работах социологов Арджуны Аппадураи и Игоря Копытоффа[1]. Теоретическое ядро их концепции заключается в том, что вещи представляют собой не только товар или экономическую реальность, но также и реальность, принадлежащую порядку культуры. Вещи, как и люди, проживают жизнь в социуме. Исходя из этого, социальная жизнь вещей может быть исследована как биография человека, то есть как совокупность его жизненного опыта, изложенная в хронологическом порядке. Иными словами, по отношению к жизни вещей могут быть поставлены следующие вопросы: откуда появилась вещь и кто ее произвел, какой была ее жизнь и какую жизнь люди считают идеальной для этой вещи, какова обычная продолжительность жизни вещи, какие культурные маркеры существуют для вещи, как изменяется ценность вещей с годами и что происходит с вещью, когда она исчерпывает свою полезность[2].
Возможным оказывается выделить три основных периода в биографии вещей: появление, функционирование и исчезновение. Появление предполагает исследование попадания вещи на рынок и затем в руки потребителя. Под анализом функционирования вещи понимается исследование практик, которые отражают процесс взаимодействия человека и предметов материальной культуры, а также социокультурных контекстов, в которых предметы функционируют. Особое внимание уделяется перемещению вещей из одного культурного контекста в другой. Примером такого перемещения служит «импорт» — феномен товарного перемещения объекта повседневности из одной культуры в другую. В социологическом смысле импорт представляет собой перемещение вещей, а также связанных с ними кодов (названий), функций, идеологий, стилей, повседневных практик из одного культурного контекста в другой. Появление той или иной вещи изменяет культурный контекст, изменяется и социальный смысл самой вещи. Анализ продолжительности жизни вещи связан с установлением срока длительности использования вещи — является ли скорость обмена вещей высокой или низкой.
По мнению Аппадураи и Копытоффа, концепция «культурной биографии» представляет собой кратковременную историю жизни отдельного объекта материальной культуры. Существует также «социальная история» класса или объекта, которая показывает продолжительные исторические сдвиги и динамические трансформации. При этом культурная биография и социальная история вещи оказываются связанными. Социальная история складывается из кратковременных биографий, а биографии, в свою очередь, аккумулируются и ведут к изменению истории.
Таким образом, концепция культурной биографии представляет теоретическую рамку, позволяющую анализировать продолжительность жизни вещей в повседневности на микроуровне, на уровне повседневных практик, в которые включены вещи и в которых отражено обыденное рутинное взаимодействие человека и вещи в обществе.
В данном тексте предлагается остановиться на одном из аспектов культурной биографии вещей — продолжительности жизни одежды и нательного белья в советском обществе.
Продолжительность жизни вещей в советском обществе: социологический анализ повседневных практик
Рассмотрим, что представляет собой продолжительность жизни вещей в контексте выбранной теоретической парадигмы. Вещь появляется на рынке, а затем в повседневной жизни человека. Она функционирует как предмет с определенными функциями, структурирует жизнь человека, удовлетворяет его потребности, приносит пользу. «Гибелью» вещи становится утрата функциональной значимости, социальной ценности, способности приносить пользу, будь то утилитарный или символический смысл. Так, побитая молью шаль, утратившая свою основную функцию — согревать, теряет свою практическую полезность. Вышедшее из моды платье также может потерять социальную ценность, но в данном случае речь идет о потере символической функции означать модность. В обоих случаях потеря социальной ценности вещи ведет к тому, что вещь может превратиться в мусор и закончить жизнь на кладбище объектов — в ведре или на свалке. Вопрос состоит в том, как долго функционируют предметы, как скоро попадают на свалку и что является причиной их социальной гибели.
По мнению французского философа Жана Бодрийяра, скорость обмена вещей в современной культуре крайне высока и интенсивна[3]. Вещи, одежда, обувь, бытовая утварь, функционируют в рамках концепции новизны. Ответственность за скорую гибель вещей берет на себя, во-первых, мода, изменяющаяся каждый сезон; во-вторых, массовое производство, сделавшее количество вещей огромным; в-третьих, конкуренция производителей, обусловившая относительную доступность вещей.
Однако биография вещей различается в зависимости от социокультурного контекста. Утверждения Бодрийяра могут быть релевантны по отношению к «западной культуре» начиная с конца 1960-х годов, то есть по отношению к тому времени, когда были написаны его классические работы «Система вещей» и «Символический обмен и смерть». Возникает вопрос: релевантны ли выводы Бодрийяра в применении к другому контексту и к другому времени?
Материалы, собранные в результате моего исследования, говорят о том, что в советской культуре вещи функционируют в режиме постоянного, непрекращающегося потребления. Именно эту характеристику вещи можно назвать ключевой для материальной среды советского общества. Бессмертие, постоянство — модус существования советской вещи, суть которого — в неизменности и незаменимости, в бесконечной возобновляемости функционирования предметов. В противовес потребительской культуре, в рамках которой потребление связывается с разрушением вещи и с максимально быстрым завершением ее функционального цикла, потребление вещей в советской культуре сопровождается бесконечным возвращением их к жизни.
Вот наиболее характерные ответы на вопрос о том, как долго хранились вещи: «Вещи не выбрасывались. Их все время применяли как-то»[4] или «Эпоха была другая. Вещи ценились иначе, вещей было меньше»[5]. В приведенных отрывках подчеркивается различие между продолжительностью жизни вещей в различные «эпохи». Вещь в советской культуре необходимо хранить. Причина, объясняющая важность хранения вещи, кроется в сравнительно небольшом количестве предметов потребления: вещи ценились иначе, потому что их было меньше.
Небольшое количество вещей обусловлено уровнем развития экономики и производства. Экономике Советского Союза был свойственен отрыв поля производителей предметов потребления от поля потребителей. Разрыв выражался в расхождении количества и качества произведенных товаров с нуждами, предпочтениями и вкусами советских людей. Дефицит, в той или иной степени свойственный потребительскому рынку на протяжении всей советской истории, определял то, что количество вещей в советской культуре не соответствовало необходимому уровню, вещи были редки и малодоступны[6].
Малодоступность вещей частично компенсировалась за счет производства вещей в домашних условиях. Осуществлять домашнее производство одежды помогала швейная машинка. Обратимся к свидетельству: «в каждой семье, наверное, была швейная машинка "Зингер", на которой все шилось»[7]. Приобрести навыки по шитью позволяли школы, кружки или курсы кройки и шитья, которые функционировали в Советской России начиная с 1920-х годов[8]. Со временем мастерство рукоделия вошло в обязательную школьную программу для девочек. Умение шить прививалось на уроках в школе не только в годы дефицита, но и в период «оттепели», когда проблемы с доступностью товаров стали менее актуальными: «Были уроки кройки и шитья в школе. Позже они стали называться уроками труда. Что характерно, на этих уроках сначала учили шить трусы и ночные рубашки, а потом все остальное. Меня это как-то удивляло, потому что трусы уже шили из трикотажа, и их можно было купить в магазине. Шили мы из белого ситца или сатина, кажется. Наверное, они с ранних времен в программе уроков остались»[9].
Рукоделие является популярной темой и вне школьных программ. Издаются различные книжки по вязанию, шитью: «…у нас дома сохранилась книжка “Рукодельница” годов 1950-60-х. Так там говорилось, что “каждая девушка должна уметь шить себе бюстгальтер и трусы”…»[10] Следует отметить, что навыки кройки и шитья становятся мерилом «женской компетентности»[11] в советском обществе. Любая «настоящая женщина» должна уметь снять выкройку, сшить платье или халат, подогнать одежду «по фигуре». Популярность этой практики была связана не столько с данью традиции, сколько с попыткой приспособиться к дефициту и к особенностям материальной среды советского общества.
Манипуляции с вещами популярны, и тому есть несколько причин. Во-первых, вещи промышленного производства однотипны, похожи, сшиты из одинаковых и, как правило, однотонных материалов, что стало даже неким визуальным воспроизведением распространенного клише — «серая масса», применяемого по отношению к советским людям. Перечисленные качества в основном касаются верхних вещей, но также верны в отношении нижней одежды: «Считалось, что мужчины должны носить трусы только синего и черного цвета. Трусы какого-то другого цвета было носить невозможно. Я, например, никогда не встречал человека, который ходил бы, например, в зеленых трусах»[12].
Во-вторых, вещи часто «плохо сидят»: «Обычное, фабричное белье было, которое в жизни у меня не сидело так, как нужно. Приходилось что-то там ушивать, подделывать или в лучшем случае делать самой»[13]. Плохая посадка вещей на фигуре обусловлена неудобным кроем. О неудобстве кроя свидетельствует пример конструкции женского бюстгальтера: «Все должно быть просто. Что такое грудь? Это полусфера. Вот, берем кружок, вырезаем вытачки, сшиваем их и вот тебе полусфера. Но у кого такая грудь? Ни у кого. Очень редко […] А раньше были простейшие крои»[14].
В-третьих, рассказывают о трудностях приобрести вещи подходящих размеров: «Заказывали на широких бретельках. Потому что шили стандартные размеры. Третий, четвертый, ну, до пятого. А вот если грудь больше, то не достать. И, наоборот, нулевой размер не достать было. А ходовые размеры можно было купить, в 80-е годы точно. Разные, атласные, в цветочек. Красивые»[15].
Рукоделие позволяет не только создавать новые вещи собственноручно, но и создавать новые уникальные, соответствующие индивидуальному запросу, предметы, которые вслед за Мишелем де Серто можно назвать «непреднамеренными социальными изобретениями»[16]. Примером «непреднамеренных социальных изобретений» могут служить эрзац-колготки, представляющие собой результат пришивания женских или детских чулок к трусам. В воспоминаниях людей можно отыскать причины такой манипуляции. «Чулки были страшно неудобной одеждой. Постоянно отстегивались или выглядывали. Много неудобств доставляли. Мои дети застали их. И я, чтобы облегчить их жизнь, шила им такие вот колготы. Обычные детские колготки появились позже, да и дети мои тогда уже выросли»[17]. Появление эрзац-колгот, как следует из цитаты, связано с осознанным неудобством существующих конструкций — чулок и детского лифчика, и недоступностью детских колгот. Другой оригинальной находкой «народного дизайна» выступала майка, перешитая в купальник для ребенка: по нижнему срезу в нужном месте которой был проложен шов или пришиты плоские бельевые кнопки. Кропотливые манипуляции и уникальность созданных вещей приводили к тому, что такие вещи было «жалко выбросить», и они проживали долгую жизнь со своим владельцем.
В теоретическом арсенале Мишеля де Серто существует понятие «тактик», представляющих собой практики сопротивления власти. Особенность таких тактик состоит в том, что реализующие их люди символически отбирают у власти произведенное и подчиненное ей пространство вещей. Такие тактики, по словам де Серто, являются «уделом слабых», «последним пристанищем» проявления себя для тех, у кого власть отсутствует[18]. Перечисленные выше практики могут быть рассмотрены как практики сопротивления власти. По сути, создав вещь, перешив или украсив ее, советский человек преодолевал дефицит или присваивал, персонифицировал те стандартные унифицированные фабричные предметы, которые удавалось достать. И тем самым противостоял власти, используя свои «стратегии слабых».
В качестве «тактик сопротивления» (сопротивления времени) могут быть рассмотрены не только шитье, но и практики сохранения и продления жизни вещей. Так, одним из способов преодоления невысокого качества вещей является ремонт одежды, например — штопка: «Штопали, штопали все. Зашивали. Долго очень носили»[19]. Или: «штопка, чулки — и пошел. Капроном штопали. Старый капроновый чулок распустишь и, если он подходит по цвету, можно зашить. Швы-то, конечно, видны. Все равно видно»[20]. Штопка необходима потому, что вещи снашиваются быстрее, чем, по представлениям людей, их можно выбрасывать.
Другим способом сохранения вещи является практика передачи вещей «по наследству». Эта практика, распространенная в советской культуре, приближала обычные вещи к статусу реликвий. Одним из примеров такой практики является «донашивание». Донашивание характеризуется тем, что, во-первых, регулируется правилами «натурального», а не товарно-денежного обмена, во-вторых, обмен осуществляется между «своими» — родственниками, знакомыми или друзьями. Следует отметить, что донашиванию подвергается не только верхняя одежда, но также и нижние вещи: «О! Сколько я сама выстрадала по поводу маминых панталон. Они ей достались от бабушки и мама старалась носить их очень аккуратно, чтоб передать по наследству мне. И они дожили! До сих пор едва голубые, но такие жизнестойкие, черт бы их подрал!»[21] Другой пример: «В 50-е годы мы дружили с Китаем и мой брат — военнослужащий привез своей жене очень красивые комплекты (рубашечка и штанишки), как тогда говорили, из крепсатэна (крепсатина). Замечательные, потом они перешли ко мне. […] До сих пор жалею, что, наверное, выбросила»[22]. Одежда передается из поколения в поколение: младшие донашивают одежду старших, сыновья надевают носильные вещи отцов, девочки — материнские платья и туфли.
Приведенные примеры показывают, что стойкость вещей могла оцениваться как положительно, так и отрицательно. Так, в первом примере присутствует негативная оценка практики: потенциальная владелица панталон отказывается донашивать вещь, проблематизируя таким образом дифференциацию потребительских моделей нижнего белья в зависимости от возраста. Речь идет о байковых панталонах, тех, которые завозились в Советскую Россию в 1950-е годы во времена активной торговли с Китаем. Такие панталоны в повседневности именовались панталонами «Дружба», по названию фирмы, отпечатанной на этикетке. Такие панталоны ценились за их потребительские качества — они были мягкими и теплыми. Однако, как показывает пример, эти качества были важны для «поколения бабушек» — молодые девушки старались исключить данную модель из своего гардероба.
В некоторых случаях обмен вещами и передача по наследству осуществлялись не только между близкими родственниками, но и между друзьями, соседями: «А рядом у меня жила в квартире соседка. Она работала в торговле. У нее были такие красивые вещи. Вот она умерла и оставила мне сорочки свои. Такие красивые. Тоненькие лямочки, вышивка. Нет, нет, не капрон. Тут капрон вставлен. А тут — нет. А я таких не носила, у меня в жизни таких не было»[23]. Как видно, обмен вещами осуществлялся и между соседками. Социальные сети, в которые были включены вещи, выходили за пределы семейно-родственных. В эти сети могли включаться соседи по квартире, коллеги по работе, другие близкие или неблизкие знакомые. Особенно часто в практику передачи вещей по наследству включалась детская одежда: дети «вырастают», и одежда передается тем, кому она подходит. Взрослая одежда также могла стать объектом перемещения от одного владельца к другому.
Актуальность передачи вещей обусловлена тем, что, во-первых, вещи было трудно приобрести вследствие их дефицитности, во-вторых, в быту их количество было относительно невелико. В-третьих, вещи были не всем доступны: степень доступности определяла близость человека к каналам распределения вещей. В приведенной выше цитате отмечено, что комбинации достались по наследству от женщины — работника торговли. Такое профессиональное положение обеспечивало возможность более легкого получения вещей, которые потом передавались тем, кто не имел такого доступа.
Помимо прочего, вещи просто складировались, находили пристанище в кладовках и «тещиных комнатах», в надежде на то, что когда-нибудь пригодятся: «Моя бабушка всю жизнь руководствовалась правилом: “чем в таз, лучше в нас”, чем выбрасывать, если это съедобное, надо съесть, даже если это испортилось уже. Если это вещь какая-то, может, глядишь, и пригодится»[24]. В интервью отмечается, что вещи, даже те, которые утеряли потребительские свойства, старались сохранить, если это позволяли жилищные условия. В Ленинграде такая практика была затруднена вследствие распространенности коммунальных квартир, в которых пространство для хранения вещей было ограниченным. Однако даже в условиях ограниченного пространства вещам находилось место. В случае же отдельной квартиры для хранения ненужных вещей нередко предполагалось специальное помещение.
В советской культуре отсутствовало представление об «одноразовости» вещи, о том, что какие-то предметы могут быть разового пользования[25]. Также отсутствовали и магазины формата «secondhand». Жизнь вещей в советской культуре была практически бесконечной. Интересные документы, подтверждающие этот тезис, являет собой специальная литература, посвященная уходу за вещами. Так, в книге «300 полезных советов», вышедшей тиражом в 150 тысяч экземпляров в 1958 году, уходу за одеждой посвящен целый раздел. Среди полезных советов — советы о том, как обновить платье, продлить срок носки обуви, починить капроновые чулки, сохранить прорезиненные вещи[26]. Рубрики с подобными советами присутствовали и в периодической печати, например в журнале «Наука и жизнь», в женских журналах «Работница» и «Крестьянка». Следует также отметить значительное количество специальных мастерских по ремонту вещей — одежды, обуви. Такие мастерские были призваны не только починить или исправить потерявшую свойства вещь, но и подогнать или приспособить неподходящую одежду в соответствии с желанием потребителя.
Окончательный выход носильной вещи из строя, потеря первоначальных функций ведет не к «гибели» на свалке, а к превращению ее в вещь с другими функциями. Примером такого превращения служит обращение одежды в тряпки для пыли или в половую тряпку: «Из вещей делали тряпки. Раньше для тряпок не продавали ничего специального. А здесь без синтетики, впитывает все хорошо»[27]. Действительно, до недавнего времени специальные приспособления для уборки — тряпки — в продаже отсутствовали. Предполагалось, что эту функцию должна исполнять вышедшая из обихода одежда. Поэтому случалось, что роль тряпки для уборки стола выполняли не предназначенные для этого вещи, например старые трикотажные плавки.
Отмеченное в воспоминании окончательное расставание с вещью действительно нетипично для советского человека. Отслужившее белье находило своеобразное применение: мягкая хлопковая трикотажная майка с отличными впитывающими свойствами становилась тряпкой для пола или пыли, капроновый чулок пропускал воздух и становился лучшим хранилищем для запасов лука, он же надевался на веник, чтобы тот не рассыпался, чулок служил исходным материалом для вязаного коврика. Показатель бессмертия вещи, о котором позволяют говорить приведенные примеры, — ее повторное применение, но уже в качестве предмета с новыми функциями, то есть в каком-то смысле — новой вещи.
Итак, если современные вещи вращаются в рамках концепции новизны и сиюминутности, советская вещь функционирует в режиме постоянного потребления. Представители разных социальных групп рассказывают об опыте сохранения вещи, починке, штопке, передаче вещей «по наследству». Поскольку модусом функционирования советской вещи является постоянное потребление, можно говорить о своеобразном «бессмертии» советской вещи.
Обретение вещами новых функций в виде половых тряпок предполагало изменение статуса вещи. Следуя идее теоретика культуры Михаила Эпштейна, можно сказать, что у вещей есть своя служебная лестница, восходящая к человеку, и тряпка для пола находится в самом низу этой лестницы[28]. Тем не менее даже она доживает «до дыр».
[1] Appadurai A. Introduction: Commodities and the politics of value // Appadurai A. (Ed.) The Social Life of things. Commodities in Cultural Perspective. Cambridge University Press, 1996. P. 3-63; Kopytoff Y. The cultural biography of things: commoditization as a process // Ibid. P. 66-67.
[2] KopytoffY.Op. cit.
[3] Бодрийяр Ж.Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. С. 387.
[4] Интервью с мужчиной (м.), 1937 года рождения (г.р.), с высшим образованием (в/о).
[5] Интервью с женщиной (ж.), 1967 г.р., в/о.
[6] О дефиците как состоянии потребительского рынка см.: Осокина Е.А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927-1941. М.: РОССПЭН, 1997; Фитцпатрик Ш. Повседневный cталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы: Город. М.: РОССПЭН, 2001; Dunham V.S. In Stalin’s Time. Middleclass Values in Soviet Fiction. Cambridge: Cambridge University Press, 1979.
[7]Интервьюсм., 1937 г.р., в/о.
[8] См., например: Анисимова С. В школе кройки и шитья // Работница. 1925. № 3.
[9] Интервью с ж., 1971 г.р.
[10] Книга отзывов выставки «Память тела: нижнее белье советской эпохи». Санкт-Петербург. Ноябрь 2000 г. — январь 2001 г. Сохранена орфография и пунктуация авторов.
[11] О «женской компетентности» в рамках советского гендерного порядка рассуждают исследовательницы Анна Темкина и Анна Роткирх в статье: Temkina A., Rotkirch A. Soviet Gender Contracts and Their Shifts in Contemporary Russia // www.valt.helsinki.fi/staff/rotkirch/gendcontract.htm.
[12] Из интервью с м., 1955 г.р., в/о.
[13] Интервью с ж., 1937 г.р.
[14] Интервью с ж., 1937 г.р.
[15] Интервью с ж., 1961 г.р.
[16] Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1998. P. 37.
[17]Интервьюсж., 1939 г.р., в/о.
[18] Certeau M. de. Op. cit.
[19] Интервью с ж., 1961 г.р., среднее специальное образование.
[20] Интервью с ж., 1950 г.р., в/о.
[21] Книга отзывов выставки «Память тела: нижнее белье советской эпохи».
[22] Там же.
[23] Интервью с ж., 1950 г.р., в/о.
[24] Интервью с ж., 1967 г.р., в/о.
[25] Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 89.
[26] Триста полезных советов. Л.: Лениздат, 1958.
[27] Интервью с ж., 1935 г.р., в/о.
[28] Эпштейн М. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. М.: Советский писатель, 1998. С. 324.